Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Кирилл Ковальджи

Новые страницы мозаики

Преферанс

Отец до войны был картежник. Страстно играл в покер, нет-нет, да и проигрывался в дым. Мама извелась. Брала меня ночью с собою, мы ходили по знакомым адресам, искали его. В одном доме (это было в Кагуле в румынские времена) через окно увидели, как он за столом играет. Ему подносят, он пьет. Накурено. На полу пустые бутылки... Мама хотела послать меня к нему, но так и не решилась.

Однажды, помню, отец заявился домой под утро, весь зеленый, спросил: «Где мой портфель?» – а тот висел на стене прямо перед ним. Отец проиграл казенные деньги (он работал помощником нотариуса). Дал телеграмму сестре Зине – «срочно высылай сто тысяч». Муж тети Зины – Леонид Чубук работал в банке.

После войны было не до покера (к тому же за азартные игры сажали). Отец перешел на преферанс. Я часто наблюдал за игрой, отец после игры увлеченно объяснял свою тактику и стратегию... Он частенько выигрывал, ибо в преферансе не нарывался на блеф, да и никто его не подпаивал (суммы-то были не ахти какие!).

Но вот я, уже, будучи студентом Литинститута, после воспаления легких попал в Малеевку по бесплатной путевке. Играл в шахматы, часто следил за игрой в преферанс. Из игроков помню Константина Седых и Корнева, директора издательства «Советский писатель». Смотрел, смотрел и вдруг отважился (теоретически я чувствовал себя вполне подкованным!). Кто-то из партнеров встал из-за стола, я занял его место. Константин Седых спросил: – А деньга есть?

– Есть. Но я не собираюсь проигрывать, – ответил я и вскоре сыграл мизер так, что вылетел в трубу. Я выложил все, что у меня было, остался должен еще сто рублей.

– Молодой человек, карточный долг – святое дело! – сказал Седых. Я на него смотрел с изумлением: неужели он изнасилует бедного студента? Но он не шутил. Я, скрепя сердце, побежал к единственному хорошо «знакомому» – к зам. директора нашего института Серегину, который в это же время тоже отдыхал в Малеевке. Он меня пожурил, но, конечно, выручил. Я вернулся к Седых с деньгами, все еще не веря, что он возьмет. Взял.

Но все оставшиеся дни он меня опекал, покупал мне сигареты, водил в кино, но в руки не дал ни рубля. Урок оказался настолько чувствительным, что я невзлюбил преферанс и больше никогда в него не играл. В остальные игры – в «пятьсот одно», в «кинга» – играл охотно и сыновей пристрастил. Со временем, однако, сначала Саня, потом Володя перестали составлять мне компанию, а потом и я остыл... Пожалуй, последними моими партнерами были Саша Кушнер с женой на Пицунде в восьмидесятых годах...

Кто автор?

Наум Коржавин

Когда я поступил в Литинститут, ходили легенды об Эмке Манделе, который уже был в ссылке. Говорили, что он, как Глазков, не ходил в баню (Глазков якобы говорил «и не мойся, потеряешь индивидуальность!»), якобы он писал поэму о Троцком и, когда, наконец, пришел к признанию Советской власти, его арестовали… Наряду со стихами о Сенатской площади кто-то мне процитировал:

Через много лет, познакомившись с ним (он был уже Наум Коржавин, к слову, умыкнувший мою кишиневскую знакомую, жену Миши Хазина – Любовь Верную!), – я похвастался, что с 1949 года помню его строки. Он удивился: «Это не мои стихи!»

Так и не знаю до сих пор – чьи они…

Нумизматическое

Андрей Сергеев, известный переводчик с английского, ставший потом известным прозаиком, был к тому же серьезным собирателем варварских подражаний античным монетам. Мы сблизились на нумизматической почве. Как-то раз у меня дома мы менялись монетами. Андрей при какой-то «операции» дает мне рубль Александра Первого. Я беру его и со смущением вижу, что рубль – поддельный. Как быть? Сказать? Андрей гораздо лучше меня разбирается в нумизматике, он, можно сказать, профессионал. Неужели он сам не видит? В конце концов, я не выдерживаю и говорю: «Андрей, но это же фальшак!»

– Ах, да, – говорит он небрежно. – Давай его сюда.

И, заметив мое изумление, вдруг откровенно добавляет:

– Кирилл, понимаешь, я человек состоятельный, мне ничего не стоит потратить крупную сумму. Но ничего с собой не могу поделать: если при обмене монетами мне удается выгадать или обжулить кого-нибудь хоть на пятак – я целый день радуюсь! Обмен – это игра, азарт…

Тарма

Когда мы получили новую квартиру на Малой Грузинской, мы наскоро забросили в комнаты всю мебель, пожитки и уехали в отпуск, оставив ключи мастеру – эстонцу Тарме, чтобы он к нашему возвращению сделал стеллажи, антресоли и встроенные шкафы. Тарма был мужем моей сослуживицы, долговязый, флегматичный, но работящий, золотые руки. Объем работ был велик, срок ограничен, Тарма вздыхал… Признался, что ему страшновато начинать. Однако когда мы вернулись, все было готово. Мы стали разбирать вещи. Я распаковывал коробки с книгами, попутно заглянул в свою коллекцию монет (мы побросали все вещи открыто, только один ящик стола, где помещалась коллекция, был заперт). Перебирать монеты – это прекрасный отдых и немалое удовольствие (недаром Розанов частенько свои записи сопровождал пометкой «за нумизматикой»). Вдруг я натыкаюсь на странность. Я подбирал современные советские рубли по годам, но передо мной лежали четыре рубля одного и того же стандартного, самого распространенного 1964 года. Да еще грязноватые. Этого быть не могло! Я таращил глаза на эти злосчастные рубли и чувствовал, что ум за разум заходит.

Через некоторое время, терзаясь этой загадкой, я стал просматривать всю коллекцию. Всю было на месте, кроме… Кроме золотой николаевской пятирублевки. Единственной, доставшейся мне от тети Кати. Это уже было слишком! Целую неделю я надеялся найти монету, выискивал в памяти всевозможные места, куда я мог ее засунуть или куда она могла сама завалиться при переезде. Но тщетно. Я лег на диван носом к стенке, и тут, в полусне, меня осенило. Я сразу увидел всю картину, целый сюжет.

Тарма старался, работал, как зверь. Немудрено, что ему захотелось выпить. Он был подвержен внезапным запоям, потому жена строго за ним следила, денег не давала. А я сам указал Тарме путь к чему-то ценному: все было открыто, кроме одного ящика стола. Туда он и заглянул. «Одолжил» четыре металлических рубля и пропил. Однако совесть мучила, он раздобыл четыре «таких же» рубля и положил их на место (откуда ему было знать, по какому принципу я их собирал?).

Но опять подступило к горлу. Долго крепился, потом взял золотую пятирублевку (не догадывался, что некоторые невзрачные античные медяки куда дороже!) загнал ее по дешевке и всласть напился. А уж положить что-нибудь обратно, разумеется, не смог…

И действительно, спустя полгода я наткнулся на улице на пьяного в дым Тарму. Он, пытаясь меня обнять и с трудом выдавливая из себя слова, убежденно произнес:

– Я, понимаешь, сволочь…