Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Наталья Крофтс

Фотограф

Так вот, о пользе мегафона. Надо время от времени останавливаться и кричать: «Кто желает сфотографироваться у моря, на ослике, с игрушками, хорошая память об отдыхе». Конечно, это не верх рекламного искусства, и человек мог бы придумать что-нибудь получше и кричать с большим энтузиазмом, зазывая народ, как скоморохи на ярмарке. Но кричать он не любил. Поэтому, скороговоркой сказав свое «кто желает...», он ждал минуты две и, если никто не желал, шел дальше. А вот уж кто точно не желал, так это ослик. Однако его мнения никто не спрашивал. А что, собственно, спрашивать? И так все понятно. Кому хочется сажать себе на спину тяжелых, разомлевших от солнца и безделья теть? Дети – еще ничего, как повезет. Если не норовит дернуть за ухо или стукнуть пяткой по боку, то пусть сидит себе. Иногда ослика угощали. Он был не против, хотя от жары есть не хотелось. Но что-то жевать всегда приятно. Это занятие ослик любил. А вот идущему рядом почему-то никто в рот ничего не пихал. Может быть, потому, что он шел на двух ногах, и до рта было высоко тянуться. Под копыта иногда бежали суетливые язычки волн. Песок – волны – песок – бетон волнореза – опять песок. Под соломенной шляпой с двумя торчащими ушами журчали мысли о студеной воде, хрустели мысли о свежей травке. Жевать лучше всего неспеша, полуприкрыв глаза и обязательно в тени. Чтобы не вспоминать про палящий пляж. Вот этот ведь, весь в ярких игрушках, пляж тоже не любит. А идет. И сам идет, и ослика тащит.

Ослик иногда пытался разгадать, что за тайна кроется в этих ежедневных вынужденных посещениях пляжа. Конечно, ослик, это деньги. Деньги эти небольшие, но в городе они совсем вывелись, и поймать их было практически невозможно. А здесь они попадались, приманенные ярким видом игрушек, да и твоим, пусть даже понурым видом, ослик. А еще разгадкой была маленькая девочка, там, в городе. И еще одна, большая такая девочка, требовательная девочка. Тоже была маленькой, хрупкой, тихой и непритязательной. Время, ослик, время так все меняет. Был, ослик, один поэт недавно. Написал он, ослик, много всего хорошего, да вот сейчас только две строчки из его «Современной были о рыбаке и рыбке» все крутились в голове:

Да, надо же опять. «Кто желает сфотографироваться на ослике, у моря, с яркими игрушками, замечательная память о проведенном отпуске».

А стихи человек любил. Даже сам писал. И хорошие стихи, да только в этой глуши ты пиши-не пиши, только мыши в тиши гложут каран-даши, хоть пиши-не пиши, хоть дыши-не дыши – ни огня, ни души в этой шумной глуши.

Да, глушь. Я, ослик, правда, пляж не люблю. Я северный, ослик, человек, и черт его знает, каким ветром, каким сошедшим с ума ураганом занесло меня на этот белый пляж, под это белое солнце, к этому до самовлюбленности блестящему морю. Я закрываю глаза – и вижу влажный мох у корней, бесконечную зелень леса, рыжего мохнатого пса, бегущего впереди… Я оттуда, ослик, я вырван из мокрой, черной, веками накопленной почвы и посажен сюда, на выжженный пляж. Вырывали меня наспех – и часть моих корней осталась там, и я чувствую, как они болят.

Надо идти. «Кто желает сфотографироваться?» Надо идти, ослик, надо идти. В спину смотрит маленькая девочка. За спиной остается мой вековой лес. Впереди – выжженный песок, белое марево. Надо идти, ослик, надо идти.

Отзвуки войны. Сицилия

Разговор за соседним столиком вдруг прервался, один резко встал и вышел, а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового.

– Какие все стали нервные из-за этой войны, – сказал он, помахав газетой.

Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять, рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках. Говорили все сразу, и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах…

Один оживился, узнав, что я с Украины, его круглое лицо расплылось в радостной улыбке, и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом.

– А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, – сказал он, – хлiба нема. И песни помню, – и он запел что-то веселое про дiвчину чорнобриву, лихо пристукивая палочкой. – Столько лет прошло, а я помню.

Вопрос: «А что Вы там делали?» – завис на губах:

– А… в каких городах Вы были?

– До Сталинграда дошел. Холодно было. А потом – назад. Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть – Муссолини капитулировал, и нас всех – в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было.

– Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, – заметил мой спутник.

– Нет, там хоть было чем заняться, – он весело посмотрел на нас и несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.

Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было. И если бы тогда кто-то с веселым азартом нажал бы на заледеневший курок – настоящий, железный – меня бы тоже не было.

Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять заплясала песня про дiвчину чорнобриву, убегая прочь по узким гнутым улочкам.

А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них; человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня про дiвчину чорнобриву, сплетенная с леденящей памятью о том, что хлiба нема.