Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Александр Говорков

Анчар, древо яда

Жаркое лето 1828 года

Да, жарким было лето 1828 года. Как мухи, мелькали женщины, сладка и прилипчива была царская милость. Хотелось уехать – куда угодно: в Европу, на Кавказ, в Китай – но не пускали никуда. Разве в деревню, в ягодники-малинники. Но и здесь томило присутствие преграды, черты, границы. Вот она – за окном, за околицей, ходит вместе с тобой – куда ты, туда и она. Жениться, что ли или книжку про путешествия почитать? А, может, и не про путешествия, про другое. Нет, пожалуй, с книжкой-то приятнее будет...

Оставим теперь Александра Сергеевича с таинственной английской книгой во влажных от жары ладонях и с горечью констатируем: обманывали нас! Ох, как обманывали!

Ладно бы еще ответы неверные подсовывали, так ведь и вопросы лукавые задавали. Помните, «основной вопрос философии» – что первично: бытие или сознание? Сначала ответьте, что первично – отец или мать? А что первично для электрона – корпускулярные его свойства или волновые? Нужно будет – частицей прикинется, в другой ситуации – волной. А еще вернее сказать так: зависит от того, каким глазом мы на него смотрим – правым или левым? Какой рукой щупаем? Правой схватишь – частица, как есть частица!, левой погладишь – волна! А, может, наоборот... Словом, спасибо Гейзенбергу – разъяснил. Марксисты-ленинисты зря своим основным вопросом размахивали, нет такого вопроса. Другой вопрос есть – откуда в Б-жьем мире зло происходит?

Все зло, говорят, от неверного выбора, от свободы воли, дурно использованной, от падшего Люцифера. Непонятно только, куда он, Люцифер, падал?… Надо же было эту грязную яму сначала вырыть кому-то. Такую работу, не замаравшись, не сделаешь. И с выбором тоже странно, если есть одно добро, то что выбирать? Из чего? Не знаю я ответов на эти вопросы, не знаю...

А что же Александр Сергеевич со своей приятной книжечкой про путешествия? А он и не читает уже вовсе. Перо классически грызет, листы белые марает и в сторону кидает. Подберем-ка листочки, посмотрим... Так, стихи вроде, название – Анчар... древо яда... ну это он книжечки начитался... про путешествия...

Значит, один... во всей вселенной... на краю где-то. В плохом месте, в пустыне... так в деревнях тати селились – с краю, не средь людей. Вроде и есть они, живут, да не с другими, отдельно. Или самоубийц так хоронили, не на кладбище, а рядом, за оградой. Часовой где стоит? – ясно, на границе, у столбов полосатых, черно-белых (или бело-черных, кому как...) А зной раскаленный – от бытия, жарко же, лето, вон, и девки купаться бегут. Реализм. Неясно лишь, как чудовище это произросло, в пустыне-то? Самосевом что ли?

Теперь ясно – природа породила, в день гнева... сотворила. Природа – она целая, вся самою собой заполненная, все в ней – и яд, и противоядие. Гневная... Милостивая... вдох... выдох... сон Брамы... Выплеснула из себя яд, напоила им создание свое от корней до ветвей... с ног до головы... успокоилась... Но милостиво, предусмотрительно – в пустыне, на краю вселенной. Загадочно, правда, про жаждущие степи... неужели яда, зла жаждали... неужели... по просьбе публики?... Хлеба и яда...

Ну, это физиология чистая. Живет злое создание в общем ритме, днем бодрствует, ночью спит. Да какая разница? Яд, что жидкий, что густой – все отрава.

Конечно, ни звери, ни птицы к нему и не сунутся. Не различают ни добра, ни зла, нет у них такой способности. Чувство боли вместо совести... Не потребители они злого яда, не клиентура для древа...скучно с ними...

Загрязняет зло помаленьку окружающую среду, а далеко не распространяется. Никому оно не известно, как бы и нет его. Существует в неявном виде. Не вселенная, а райский сад до грехопадения. Но...

Вот оно, свершилось! Грехопадение... свобода воли... Только человек способен на такой выбор... да еще не своими руками... человека человек... уж не Ева ли Адама... Теперь пожалуйте из райского сада вон, на грешную землю, за решетку, в другую часть вселенной... не забыть замочек понадежней запереть...

Все так. И симптоматика, и диагноз, и летальный исход. Первая смерть... Контакт со злом даром не проходит, заразишься, отравишься – уже не выздровеешь. Особенно в шалаше, у ног владыки... хотя... с милым и в шалаше рай... я просто исполнял приказы... я солдат... власть... власть.... рабская душа.... Власть теперь с ядом, не от Б-га, злом напоена.

Царь-то, по-всякому, лучше бы было... А, впрочем, ну его... с Александром Христофоровичем еще объясняться... обойдется... Все, покатилось теперь зло по всей земле, не остановишь. Не буди лихо... Единственный способ эту цепь разомкнуть – в грудь стрелу отравленную принять, а самому ни в кого не выстрелить. Просто – не выстрелить! Да кто сможет? Не в человеческих силах... Кто сможет все зло мира на себя взвалить и ношу эту, яд весь этот, назад древу вернуть? Обратно уж не возвратишься...

Что еще к этому добавить? Разумеется, мне известно, что «Анчар» был написан поздней осенью, в ноябре. Мне не известно, было ли лето 1828 года жарким. Наверняка, дрянным, дождливым. У Анны Петровны Керн спросите.

Первый снег

Ночью выпал первый снег. На земле, еще не успевшей остынуть, не задержался, но на ветках деревьев лежал уверенно, своей белизной подчеркивая их геометрию. «Бабская работа», – подумал он и ухмыльнулся – «навязала кружева, мигом достала из подола».

Он любил эту ноябрьскую пору. Листья давно облетели, оставив взгляду твердый и ясный каркас – корни, ствол, ветви. Русский простор обнажился во всей своей неимущей красе и оттого хорошо и ясно думалось.

Вышел в сад. Пруд около дома уже заледенел, поблескивал под утренним молочным солнцем. Скоро и речку схватит, не вырвется, своенравная. Вспомнилась Нева, ее державные гранитные берега. А ведь такой же замурзанной чухонкой текла, пока царская воля не определила ее судьбу.

Воля, судьба, свобода. Вокруг этого вертелось все его творчество, с юности, с первых стихов. Но вспоминать их не хотелось, тут же набегали неприятные мысли о недавно начавшемся следствии по «Гаврилиаде». А вот «Цыганы» удались. Немудрено – насмотрелся в таборе на воровство и пьяные драки, вся романтическая шелуха и слетела. Да, хорошо получилось – ступеньками, пирамидкой. Сначала Алеко произносит свой приговор «неволе душных городов», потом цыгане его судят, ну а сверху уж сам автор, как голос с неба: «и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет».

Теперь надо заканчивать «Онегина». Когда начинал, и не предполагал, как действие внутри романа развернется. Центр тяжести постепенно, но неуклонно смещался с Евгения на Татьяну. Да и не пара Онегин Татьяне, мелковат. Стихия, своеволие, бунт – вот чем она испугана, вот чему противостоит. Пугачева она в себе давит, Пугачева! Россию от него собой заслоняет, оберегает. Верно, в России все не так, как в Европе, все наоборот. Мужик-разрушитель от слабости своей в бунт кидается, в истеричную поножовщину. А женщина, стихийное вроде по своей природе начало, волей и долгом страну укрепляет, не дает ей распасться, развалиться. Так что герои в «Онегине» – Татьяна, конечно, и Пугачев, неявный герой, подразумеваемый. Не случайно бунтовщик в женское Екатерининское царствие возник, не случайно. Надо будет заняться этой историей, если треклятое следствие благополучно закончится. Опять вспомнилось...

Погода испортилась. Темные тучи затянули и без того слабенькое солнце, поднявшийся ветерок пах снегом. Пора возвращаться домой, а то холодно в одном сюртуке. Руки вон как закоченели.

В кабинете было тепло, а на письменном столе рядом с книгой Кольриджа лежал листок с написанными вчера стихами. «Анчар», древо яда. Он взял листок уже согревшимися пальцами, свежим утренним взором перечитал его еще раз. Первые три строфы – сильное, пластичное описание. Вот оно, древо яда, полюбуйтесь! А как действует – следующие восемь строк читайте. Все его стороной обходят, никто по своей воле не приблизится. Страх смерти у зверя – наиглавнейшее чувство, ничто, ничей приказ его пересилит. А человек от животного тем и отличается, что жизнью своей может пожертвовать за идею, за честь и долг. Береги честь смолоду...

Посмаковал наиболее понравившуюся строчку: «послал к анчару властным взглядом». А-а-а-а... да, это звук власти, такому можно только подчиняться. Слово всегда честно, выражает звуком существо явления. А подчинение – что? Разве это слабость, безволие? Разве рабство – умереть за своего господина, за народ, за отечество? Нет, это воля, свобода, геройство. У Чингиза таких героев побольше нашлось, чем у русских «сам-за себя» князей, вот и покорили монголы полмира. А воины великого Александра? А Наполеоновы солдаты? Но, чтобы такими молодцами властвовать, нужен Чингиз, Александр, Наполеон. Неземная сила в них чувствовалась. Нет власти, аще не от Б-га...

Власть закон на земле соблюдает, а закон сам – что? Вон в окне голое дерево видно, корни, ствол, ветви. Холодно от него. Таков и закон – строг, холоден, тверд. Царь над ним нужен, чтобы закон человеческой теплотой согреть, к людям приблизить. И какое счастье чувствовать себя малой частицей этого мироустройства, какая благодать, выполнив долг, умереть у ног владыки!

За это все грехи на том свете спишутся... А твое дело другие продолжат, напитают стрелы ядом, в колчаны положат, одна к одной. Нужно будет – без раздумий натянут луки, соседу-врагу стрелы в грудь по самое оперение всадят. А как же еще? Не мы их, так они нас... Государство охранять надо, оно выше нас, ценнее. Не будет государства – произвол и дикость воцарятся, как в первобытные времена, как и сейчас у диких еще народов заведено.

Вот и в последнем четверостишии написать бы надо – царь, не князь. Нет, не поймет Бенкендорф, что не хула это, а похвала. Хватит и «Гаврилиады»...

Совсем испортилось настроение. Темнеть скоро начнет, короток ноябрьский день. Надо велеть лошадь подать.

Попытка синтеза

Вот Мережковскому бы это понравилось. «Зина, посмотри», – сказал бы он – «какой молодец Александр Говорков! И теза у него дана, и антитеза, а через несколько строчек он к синтезу попытается перейти. Антитеза у него уже в тезе содержится, а теза из антитезы произрастает».

Спасибо, Дмитрий Сергеевич, на добром слове, но я только интерпретатор, толкователь давно написанного текста. Собственно говоря, я – читатель. Нас двое: он и я, автор и читатель. Вы же, Дмитрий Сергеевич, извините, в этой ситуации лишний и не существуете вовсе. Иногда мне кажется, что и я существую только затем, чтобы постараться прочитать им написанное. По правде говоря, его тоже вроде бы не существует. Написал текст и умер, а может, не умер, а спрятался под кровать, да так ловко, что не найдешь.

Короче, на трубе остались я и текст. Как хочешь, так и выкручивайся. Можно, конечно, притвориться слепым или неграмотным, но тогда останешься один, совсем один, и дело твое труба. То есть – конец света, светопреставление, после чего не будет уже ничего. То есть будет, но для других, новых читателей, у которых вместо глаз плазменные ионизаторы. Словом, так нельзя. Назвался читателем – записывайся в библиотеку.

Хорошо хоть, что текст добротный, читать приятно. Иногда мне кажется, что, дочитав его, можно получить какую-нибудь награду. Высунется из-под кровати застенчивый автор и пряник, найденный там, даст откусить. Но это честолюбивые мечты, потому что текст до конца никак не прочитаешь. Дело в том, что во время чтения текст постоянно размножается и даже сосчитать это бесчисленное количество размножившихся текстов совершенно невозможно. Автор, оказывается, не только застенчивый, но гениальный и милостивый.

Почему застенчивый – понятно, объяснил уже – под кроватью прячется. Гениальный... а как же! Такую штуку саморазмножающуюся сотворил! Не всякий способен. А милостивый, потому как все эти размножившиеся тексты читать совершенно необязательно. Каждый может выбрать подходящий вариант, кто-то – один, а какой-нибудь особо одаренный читатель – три, или, скажем, сто. Не возбраняется. Нельзя выбирать только меньше одного. Если по-честному – текст всего один, но во время чтения он постоянно размножается ...во время чтения он постоянно размножается... Понимаете?

Он дает мне свободу, потому что свобода – это многообразие. Он играет со мной, потому что я ему интересен. Иногда мне кажется, что его без меня не существует, вернее, мы существуем только вместе, мы части одного целого и это целое – ЧТЕНИЕ.

Как же имя этого гениального автора, творца читаемого текста? Неужели не догадались? Александр Сергеевич…