Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Эфраим Баух

Возвращается боль на круги своя

К 30-летию первой Ливанской войны

Эту песню я написал в дни жаркого лета 1982 года, когда грянула первая Ливанская война, смягчающе названная операцией «Мир Галилее»:

На земле моей, Обетованной, сиюминутная реальность опережает любые воспоминания.

3 июня 1982 года в Лондоне арабские террористы тяжело ранят израильского посла Аргова.

В полдень безоблачно замершее небо Тель-Авива сотрясает гул невидимых самолетов. Все приросли к черно-белым экранам телевизоров.

Взлетают в воздух бетонные обломки трибун бейрутского стадиона вместе с оружием и боеприпасами, которые хранились под ними.

Террористы беспрерывно обстреливают «катюшами» наши северные города и поселения. Израильские остроумцы, как всегда для подъема духа нации, уже придумали выражение – «катюшот иктишу» – «катюши утюжили», как позднее, время войны в Персидском заливе, когда на Израиль падали «скады», в центре Тель-Авива висел плакат «Скадинавия».

Дети бомбоубежищ бодро скалят зубы в телекамеру. В их вымученных улыбках – испуг и вызов. Дети бомбоубежищ на ивритский лад произносят певуче-русское, ласково-девичье имя «Катюша», начиненное, как матрешка, не семью, а бесчисленными ликами смерти. Страх старым своим генетическим проявлением – запахом сырых, слабо проветриваемых подземелий – пронизывает меня насквозь, мгновенно соединяя их детство с моим, времен Второй мировой войны, замыкая кольцом боли еще один круг жизни.

Но все мысли мои о сыне, который служит в подразделении особого назначения – «саерэт шакед». Никаких мобильных телефонов и электронных почт еще нет в помине. Но понимаю, что их подразделение войдет в Ливан одним из первых, быть может, даже еще до начала боевых действий, ибо, как объяснил мне мой сын, их «профессия – засады и прорывы».

Ухожу к морю. Стою в слабо набегающем прибое, на миг отражаясь в зеркальной отмели, выскальзывающей из-под откатывающихся вод.

Единственное и всеохватывающее ощущение: земля уходит из-под ног.

Я еще посижу на обратном пути в какой-то невнятной аллее, я еще задержусь в собственном подъезде.

В доме тишина. Лица всех залиты слезами.

Звонил сын из какого-то телефона-автомата: «Мама, не волнуйтесь. Мы входим».

С этого момента воспоминания расщепляются на два русла, Одно скорее не русло, а так, слабый ручеек, сочащийся из транзистора, с которым ложусь спать и просыпаюсь. Другое же русло это поток жизни сына, который позднее развернется и станет главным, подавив все остальное.

Удивителен мой народ, мудрость которого одни хвалят, другие – хулят, удивителен своей наивностью и необыкновенным умением почивать на лаврах. Как он искренне заслушивается, к примеру, патетикой тогдашнего премьер-министра Менахема Бегина о том, что не будет больше войн и кровопролитий, и наш север охватит покой на сорок лет, или байками Шимона Переса о новом Ближнем Востоке. Получив очередную оплеуху, народ искренне удивляется: как же это? И опять который раз приходится напоминать о том, что благими намерениями вымощена дорога в ад.

Отзывчивость же в эти дни невероятна. По всей дороге на север целые семьи привозят на перекрестки еду и питье, ставят столы, кормят и поят солдат, обнимая их и плача.

Утро. Морские десантники уже вошли в Цор, легендарный финикийский город Тир. На всю жизнь в мое сознание, неотъемлемо связанное с жизнью сына, входят имена ливанских городов и селений – Бин-Джбейль, Цор, Цидон, Бахамдун, перекресток Цукельхан, Хацбайя, в сторону которой в утреннем солнце движется колонна подразделения сына. Залитые июньским солнцем виллы прячутся в зелени, дальний колокольный звон, словно бы растекается солнечным маревом, эхом, гибнущим среди Ливанских гор. Дорога вьется над пропастями, как в сказочном пейзаже. Церковки чудятся кадильницами.

У контрольно-пропускной будки войск ООН стоят солдатики, умытые, причесанные, вычищенные и выглаженные. Пытаются изо всех сил принимать самих себя, даже в эти минуты, всерьез. И каждый с карандашиком. С грозным видом регистрирует катящуюся мимо махину войны. Все они кажутся на первый взгляд одинаковыми. Но, вглядевшись, ощущаешь ненависть к нам французов, чья воинская гордость уязвлена, и полное равнодушие непальцев, которые вообще погружены в нирвану. Вот он, иллюзорный род войск, придуманный человечеством для собственного обмана и сопровождающий своей гротесковой несерьезностью любую вспышку на земле, сеющую смерть и разрушения.

Четыре часа ночи. Начинается движение. Достаточно светло, чтобы наши летчики могли заметить куски красной ткани на наших танках и бронетранспортерах, отличить их от вражеских. Широко развернутое, косо срезанное в полнеба пространство начинает все быстрее заверчиваться и втягиваться под гусеницы. Вокруг рвутся снаряды, впереди летят самолеты, швыряя шрапнельные бомбы, мечутся фигурки по полю, помимо своей воли втягиваемые под гусеницы этой гигантской молотилки, и уже никому, ни наступающим, ни захваченным врасплох, не вырваться из неотвратимой карусели, и никто уже не принадлежит себе.

Мельком, как при вспышке, кадр за пределом сознания: нога в ботинке, торчащая из земли. Внезапное удушье от ударной волны сзади и – при повороте головы – почти вплотную к сыну – от взрыва мины беззвучно разверзающаяся скала.

Учусь жить с войной, как с незаживающей раной.

«Лучшие новости, когда нет новостей», – говорит мне знакомый радиожурналист с почерневшим лицом и веселыми глазами. Вглядываюсь в свое отражение в стекле проходной будки в радиостудию «Кол Исраэль».

Это бледное лицо мне не знакомо. Как мелкая угольная пыль в лицо шахтера, во все морщины и поры этого лица въелась тревога, обгоняющая ожидание и надежду.

Целый месяц ни одной весточки от сына. Военный комендант берет у меня номер полевой почты сына и обещает назавтра дать ответ, где находится сын. И вправду на следующий день называет место, добавляя, естественно, что сын ведет себя как настоящий герой. В первую побывку я скажу ему о том, что мы точно знали, где он, и назову место, вызвав невероятное удивление. Никогда он там не был и места такого вообще не знает. Так-то, во всех армиях мира, вероятно, тыловые офицеры берут на себя сомнительное право лгать родителям, проверив лишь, нет ли имени разыскиваемого среди раненых и убитых.

Отвожу сына к Дворцу спорта в Тель-Авиве. Отсюда, с площади, уходят автобусы с ребятами прямо в Ливан.

Голос диктора, как бикфордов шнур под жизнь каждого, чей сын или муж в пекле, обжигает слух.

Телефонный аппарат смертельным капканом стынет молчаливо на столе в лишенном уюта и покоя доме. Если другим кажется, что в эти дни вершится история, для меня она остановилась. Я молчу, ибо не могу судить: мой сын в пекле.

Можно ли назвать это новой формой выживания: слепую веру, одиночество, тупик сна, в котором даже дуновение воздуха кажется избыточной роскошью и несбыточным намеком на иное, просто земное существование?

С утра подразделение готовится к атаке сирийского укрепления в районе Кфар-Кук. На самом верху горы – остатки сгоревших машин, разбросанные трупы: все, что осталось от разбомбленной сирийской батареи. Запах горелого человеческого мяса. Рассыпавшись цепью, подразделение идет в атаку. Сирийцы бегут. Все указывает на внезапность прорыва. В палатках чашки с дымящимся кофе, брошенные впопыхах ржаво-белые маскхалаты «Эдельвейс» сирийских «командо». Книжка на арабском о Зое и Шуре Космодемьянских. С вращающейся магнитофонной ленты – голос Аллы Пугачевой. Памятные подарки от бывшей родины – счислитель стрельбы СТМ по-русски, пробитый пулями, накладная из ящика со снарядами для гранатомета с личной печаткой – «упаковщица Степанова».

Я слоняюсь по квартире, пытаясь сбежать от преследующих меня ахматовских строк – «Я давно предчувствовала этот светлый день и опустелый дом». Включаю телеприемник. Вижу воинственно бодрящегося Бегина, но та же серая пыль неуловимо покрывает его черты. В поле Б-жьего тяготения законы иные, мгновенно касающиеся и его, и меня, прирастающего к приемнику в темной комнате. И он, правитель, впадает в депрессию, теряет желание управлять нацией, он оказывается в одной лодке со мной, мы оба в эти минуты стоим лицом к Лицу с Ним, посылающим и сдерживающим, дающим отцу в руку нож и позднее подсылающим овна.

Все войны – время между ножом и овном.

И каждый солдат в бою, это всегда Ицхак, жертвующий собою ради отца своего Авраама. Лишь в воздухе виснет укор Ему и отцу, породивших его на такую раннюю смерть.

Еще будет убийство избранного президентом Ливана Башира Джумайеля, и в связи с этим подразделение сына будет высажено на вертолетах прямо в западном Бейруте, в квартале Корниш-эль-Мазра, и захватит штаб Арафата, все стены которого будут обклеены увеличенными снимками погибших от рук террористов евреев. Бой будет длится весь день 16 сентября 1982 года.

В моих же стенах слова, отзвучав, достигают молчания. Бой часов у соседа зловеще мелодичен. Тишина фальшива, пепельна, предстает изменницей: ведь там, у сына, глохнут от смертного боя иных часов. И потому все вещи, привычно окружающие меня, лишены смысла из-за их чересчур прилежной соразмерности. Ночь это лишь эхо и тени. Из тени – в подобие сна, из сна - в боль, из боли – в эхо.

Проходит время. Рассасывается страх.

Но может ли забыть человек, как он шел по краю поля мертвых. Забвение же, оказывается, было обычной суетой жизни – беготней, работой, утолением жажды и голода. Но, делая все это, человек более, чем всегда, смотрел вверх, приподняв лицо как слепой. Взгляд был невидящ, ибо нужно оцепенеть, чтобы сосредоточиться. И увидеть их, молодых, еще не вкусивших жизни, призрачной цепочкой теней переходящих сухое русло реки Явок или по-гречески реки Леты, в забвенные поля Аида, и слышать, как голос диктора ледяной водой хлещет в лицо:

– Ихье зихрам Барух! – Да будет память их благословенна!

В те дни я жил, как совершал невозможное.

Потом, после, я даже не смогу это вообразить.