"Информпространство", № 191-2016 Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2016

Людмила Жукова

Дурная кровь

Первого августа накрыла мысль — скоро в школу.

Насте было всего семь лет от роду, и угрызения школьной совести ее еще не мучили. Но, о чем-то тоскуя, она подошла к зеркалу в комнате и сказала себе: свободе конец.

В зеркале просматривалась почти вся жилплощадь — десять метров комнатных просторов и три метра кухонного закутка. Полкухни занимала печка. Когда в ней вспыхивал огонь, начинался праздник; оранжевыми всполохами он разукрашивал жизнь бабушки, дедушки и Насти.

Зеркало было коварным: оно подмигнуло и подло отразило деда — тот на кухне справлял нужду в ведро. Расставив ноги, крякал, фыркал, одной рукой держался за стол, а голову отчего-то поднял к потолку. От неожиданности Настя захлопала глазами и отшатнулась. Однако зеркало будто схватило за руку и не отпускало. Она стояла как приклеенная. Дед шагнул в комнату и, подтягивая штаны к гневно дрожащему подбородку, накрутил ее косу на кулак.

— Подглядываешь? Вот она, дурная кровь!

Он, наверное, был прав: ведь не скажешь, что зеркало виновато.

Схватив деда за руку, она карандашом ткнула его в вену на запястье и прошипела, простодушно глядя в лицо:

— Отдай косу, старый хрен!

Дед еще мгновенье вглядывался ей в глаза, потом, что-то прочитав в них, отпустил волосы и брезгливо потряс рукой.

***

Настя — плод преступной любви: ее зачали в конюшне, потому что у мамы уже не осталось сил сопротивляться долгому папиному хотенью. Остро пахло навозом, солнце едва пробивалось сквозь неплотно пригнанные доски сеновала под самой крышей, перебирала ногами лошадка Манюня, выражая протест против неприхотливого человеческого счастья. Круг замкнулся: закончились пять лет мужского хлопотливого ухаживанья, а девушка изумлялась себе и своему внезапному радостному обновлению.

Пришлось молодых людей поженить.

Никто этому не радовался. Родители отца прямо от сердца оторвали частичку дома, и маленькая комнатка превратилась в место родительских утех, коих Настя станет частым свидетелем. Мама смотрела на дочь жалостливо, на губах ее бродила невнятная улыбка, она словно собиралась о чем-то поведать, но как-то не случалось: видно, папа крепко держал ее в узде.

Мамины родители долго сопротивлялись мезальянсу, но растущий живот с Настиным начальным существованием низводил порядочную семью до уровня «гулящей дочери», и дедушка с бабушкой сдались.

Теперь-то она понимала, чего они боялись.

Старший брат отца сидел в тюрьме. Младший — семнадцатилетний — чуть было не получил год за то, что вместе с ровесниками срывал шапки с беспечных прохожих. Подоспела армия — в ней он и растворился: даже писем не писал.

Отец Владимира, Настиного папы, общался на равных только с лошадьми. Люди казались ему существами низшего порядка — что с них взять: безлошадные! Наверное, много чего слышали от него мерины и кобылы, его друзья и подружки, когда он, тоскуя по женской ласке, не к жене шел, а оставался ночевать в конюшне. Слушал, как шумно дышит Манюня, отзываясь на вольные сны, в которых она, может быть, видела и его, своего друга, и вместе с ним стремительно летала по просторной степи…

Лошади деду не принадлежали, он всего лишь возил на них грузы на опытном поле Академии сельского хозяйства, и ему вменялось в обязанность ухаживать за тягловой силой. Домой он ездил на телеге, гордо глядя по сторонам. Знала бы Академия, что одного человека она таки сделала счастливым! Он нашел себя, а лошадки — человека, понимавшего их от ушей до копыт. Дед расчесывал им гривы и хвосты, сам ковал подковы и менял их на копытах трепетных ног. Он и все конское снаряжение умел строить. К деду постоянно заглядывали лошадники, сходящие с ума от любви к подопечным, чтобы приобрести у него что-нибудь из груды конской сбруи.

У деда были роскошные усы, завитые кверху. Деда во дворе так и звали — Усы. Он их набриолинивал — и они нахально блестели. Возможно, так он хотел понравиться Манюне: она ласково слизывала с усов вкусно пахнущий бриолин.

Настина бабушка — папина мама — была женщиной крупного телосложения. Когда она, энергично шагая, двигалась по улице, с ней никто не здоровался. Сама-то она считала, что ей завидуют: все эти тетки жили в бараке, а у нее свой дом в том же дворе, огород, куры и конюшня — с лошадью и кучером-мужем.

Но главное: у нее был возлюбленный — милиционер!

Майор милиции помог ее старшему сыну с местом отсидки: Сашок отбывал срок недалеко от города. Младшему, Юрасику, повезло со свидетелем: кто-то якобы видел, что он всего лишь стоял на стреме, а шапки не то что не крал, а и в глаза не видел! А Настиному отцу, красивому самцу, любителю женщин, милиционер-любовник после утех с бабушкой снисходительно объяснял, что изменять женам надо с умом. Вот он, например, обязательно сегодня угостит жену пирожным, нальет ей рюмочку сладкой наливки, а с получки купит капроновые чулки.

Вот как, оказывается, должен поступать настоящий мужик: и себе хорошо, и людям славно!

***

Другой дед Насти, мамин отец, внешне был неказист. Однако большая лысая голова, которая другому могла бы попортить нервы, содержала в себе большое самомнение. Дед Георгий считал себя умным и образованным: начальная школа в деревне давала хороший повод относиться к себе уважительно, а школа НКВД сразу причисляла к разряду избранных. Он ничего не боялся: на поясе — пушка, в пиджаке — красная книжица, а в кармане хрустят и звенят денежки, и циферки на них подсвечиваются жаркой радостью обладания.

Дед ходил с высоко поднятой головой, от лаковой лысины отражались и веером расходились солнечные лучи, и дед чувствовал себя богом, от которого зависят судьбы людей.

О своей секретной работе он не распространялся. Вряд ли в ней он далеко пошел: маленький рост не давал необходимой солидности, и в назначенное время его по старости уволили из славных рядов. Но ореол номенклатурности все еще позволял ему порхать по верхушкам гражданских должностей.

Однажды дед пришел домой раньше обычного. Сев, по деревенской привычке, на порожек комнаты, закурил папироску и сказал, выпуская колечки дыма:

— Павлина, теперь я в нашем доме — царь и бог.

Бабушка, давно подозревавшая, что горячую и блескучую головушку мужа надо время от времени остужать и припудривать, вздохнула и, посмотрев, нет ли внучки поблизости, стукнула его ковшом по лбу. Дед подпрыгнул, из ковша брызнула вода, а печка, на которую упали капли, недовольно зашипела.

— Тьфу ты, старый дурак, спокойно посидеть не можешь. Всю кухню облил.

— Не сметь! — дед влез на порожек и стал казаться выше. — Я теперь в доме комендант! Что скажу, то и будет!

— Ой, как страшно, — поддразнила мужа бабушка, но, подумав, спросила миролюбиво: — А денег-то дадут?

— А как же! — храбро сказал дед, но с порожка сошел: денег, видно, положили немного.

Бабушка была неграмотная — и своего имени-то написать не могла. Но зачем ей? О жизни она и так все понимала, а муж-грамотей взял на себя хлопоты по выживанию среди людей — в социуме, наверняка сказала бы бабушка, если бы умела читать книжки.

Настя взяла кулек с семечками и пошла во двор: новость ее тоже касалась — комендантская внучка в этом мире кое-что значит.

Во дворе прилежные игроки стучали костяшками домино, старушки заплетали неверные слухи в складные истории, а Настины сверстницы, увидев ее, попрятались по домам. От их трусливого бегства осталось только подлое шуршание:

— Атас! Чижиха идет!

Настю боялись. Что ж, надо оправдывать репутацию семьи. Она обошла двор, виляя бедрами и нагло сплевывая лузгу, после чего зашагала домой.

***

Дом, где Настины папа с мамой жили с родителями отца, жужжал и разве что не двигался. Звенели бутылки, пахло чесночной колбасой, и даже Усы топтался на пороге, не решаясь войти: стойкий аромат конюшни отвергался остальными членами семьи Чижовых.

На стене в коридоре висела незнакомая шуба. Не новая — кое-где побитая молью, но шуба в доме в разгар жаркого лета казалась Насте предвестницей тайны, знаком судьбы, когда время считают не с получки до получки, не с запоя до запоя, не с отсидки до отсидки, а кружевными салфетками по праздникам, как у Моти — соседки бабушки Пани, или билетами в театр по выходным — как у Раи Аваевой, другой ее соседки.

Нина, мама Насти, накрывала на стол. Напротив сидела бабушка Тася и внимательно смотрела, что делает сноха. Наверное, ей хотелось, чтобы все валилось у нее из рук, но та, хоть и дрожала от тяжелого взгляда свекрови, еще ничего не уронила.

У печки, прижавшись к ней всем телом, стояла женщина в шелковом платье. Прекрасный профиль в кудрявом беспорядке темных волос четко выделялся на белом поле печного кафеля.

Настя подошла к ней, потянула за рукав платья, и она к ней повернулась: через всю левую сторону лица шел длинный глубокий шрам.

Насте стало страшно. Она выбежала из комнаты — и тут ее что-то подбросило кверху: это Сашок-тюремный бог, как звала его мама, взял девочку на руки и вознес к потолку.

— Вот так племянница! Большая, тяжелая — настоящая Чижиха!

Сашок вертел ее под потолком, а у нее текли горючие слезы: ей было жалко женщину с разорванным лицом. Жаль тайны, так и не вошедшей в их жизнь, и испорченной, молью траченой шубы.

Она что-то бессвязно лепетала, когда Сашок опустил ее на пол.

— Эй, — закричал он на весь дом. — Что вы сделали с ребенком?

***

Ларису, свою гражданскую жену, Сашок обрел на зоне: она семь лет просидела за убийство мужа. Это муж, не в силах выносить красоту, на которую, как мухи, слетались мужские особи, вылепил из ее лица страшную маску.

Сашок с Ларисой привезли с собой много нарядов — ей, худенькой, подходила только маленькая часть объемистого багажа. Нина, Настина мама, не хотела принимать в подарок гору платьев, подозревая непростой путь их попадания к брату мужа: не из зоны же они их привезли? Но Сашок нахмурился, Лариса повернулась к маме уродливой стороной лица, а папа так сжал ей руку, что мама вскрикнула. Платья пришлось взять, и скоро все они оказались у бабушки Пани, которая обещала их «обезвредить» — перешить или пустить на тряпки.

Лариса ничем не занималась. Ходила по участку, срывала ягоды с кустов, грустила, плавая на качелях или загорая на крыше курятника. Худая, высокая, черноволосая, с бледной кожей, снимала с себя всю одежду, ложилась на спину, разводила в стороны руки и ноги, поднимала измученное лицо к солнечному свету и замирала на несколько часов. Может, думала, что солнышко разгладит кожу, как разглаживает землю, заполняя ямы и овраги кустами дикой малины или зарослями бузины.

И Настя тоже замирала: першило в горле, пылали щеки и уши. Не могла девочка отвести глаз от этой совершенной красоты. На крыше курятника она лишена смысла, и только рвущий душу дефект лица примирял с дикой, непристойной, выставленной напоказ картиной.

Однажды Лариса направилась к конюшне. У дверей в задумчивости постояла, поглядела по сторонам и, не заметив Настю, исчезла в темноте, прикрыв за собой дверь. Девочка стояла в раздумье: успеет попить воды? Слежка за Ларисой отнимала у нее все силы, а жажда мучила.

Бабушка Тася схватила внучку за руку.

— Своего отца не видела? Куда он делся, негодник? А ты где шляешься? — нудно запричитала она, однако девочка вырвала руку и снова отправилась к конюшне.

Она едва успела спрятаться за поленницу, как дверь конюшни открылась, и зашелестело сено, которым была щедро усыпана дорожка. Выглянув из закутка, она увидела отца. В руках у него был кнут, и Настя подумала, что он, наверное, просил у Усов разрешения покататься на лошади.

Стало скучно. Скорее всего, Лариса заснула на сеновале.

Погасло солнце, по небу заскользили взъерошенные облака, ветер лениво ворошил кучки мусора, поднимал его с земли и швырял прямо на дорожку.

***

Мама Насти уже несколько дней жила у бабушки Пани и вместе с ней кроила и шила платья.

Баба Тася, тоскуя без милицейской ласки, лежала на кровати лицом к стене.

Сашок с гитарой сидел на диване и, используя пару аккордов, наигрывал тоскливую песню о тяжелой жизни за решеткой. Заглядывая в тетрадку, исписанную корявыми буквами, пытался запомнить слова, сочувствуя несчастному вору, обреченному производить вечный обмен недолгой жизни на свободе на срок в тюряге.

Настя так и льнула к Сашку. Тот учил ее новым словам и радовался, как ребенок, когда она жгучим матерком выражала свои чувства. Она легко запомнила все песни, поражавшие мучительной тоской о воле и яростной надеждой на нее. Они говорили с ним на тайном языке, и племянница узнавала от дяди о постельной ветоши и человеческой рухляди, о том, что коридорный свет в тюрьме может казаться выходом в иное измерение, где свобода, дрожа на кончике окурка затухающим огоньком, кажется невероятным, несбыточным, а потому особенно желанным чудом.

— Ты зачем за Ларисой шпионишь? — вдруг спросил Сашок и перевернул страничку потрепанной тетради с блатными песнями.

Она посмотрела на него с досадой.

— Да так...

— Знаешь, где она сейчас?

— В конюшне. Спит, наверное. А еще папка в конюшне был.

Сашок звякнул струной, и она, подребезжав, выдала хриплую ноту. Петь он не стал, а, хлопнув пятерней по гитаре, поставил ее в угол комнаты и вышел из дома.

Бабка, шумно вздыхая, встала с кровати и, пристально глядя на внучку, сказала:

— Шпионишь, значит. А уж если ты все про всех знаешь, мотай на ус, дура, и молчи.

Накинув платок, она торопливо вышла из комнаты.

Настя осталась одна.

Обычно тетрадку Сашок от нее прятал. А сейчас — вот она! Дрожа от нетерпения, девочка взяла ее в руки и понюхала: пахло дымом. Она знала буквы, кое-как умела читать. Но в этой тетрадке было что-то другое, от чего дрожали руки. Она казалась символом гибнущего мира, от которого, вернувшись домой, отказался — а значит, предал его! — Сашок. На самой первой странице было написано: «Пьем, поем и любим». На полях множество рисунков — женские фигуры, голубки, даже кукиши. Песни написаны чернильным карандашом, буквы кое-где растеклись. Может, Сашок плакал, когда пел свои песни?

Она потянулась за гитарой — вдруг и под ее пальцами она запоет о загубленной жизни диковинных пленников? Но тут Настя услышала другую мелодию — бабушкин вой.

Настю так и выбросило во двор.

Сашок держал Ларису за черные кудри, она пыталась отцепить его руку, а бабка подвывала, стоя на некотором расстоянии. Схватив внучку за руку, жарко зашептала в самое ухо:

— Найди отца, скажи, чтобы не приходил сегодня домой. Сашок его заколет. Вот что ты сделала...

Настя посмотрела на Ларису. У той на лице дрожала рябая тень от солнца, которое едва выползло из-за тучи и уже торопилось уйти за горизонт. Странные черты уродливо исказились. Вздымающиеся волны черных волос делали ее похожей на ворону. Лариса противно попискивала, и девочку передернуло от отвращения.

Она отвернулась и медленно пошла со двора — искать отца.

***

Однажды Настя увидела новую девочку странной внешности — смуглую, с негритянскими губами. Ее звали Наташка. Она стояла рядом с песочницей, с ухмылкой ожидая, когда ее заметят дворовые дети. Черные глазки мудро поблескивали: кажется, она знала — с первого раза понравиться непросто. Платье было коротковато, а фартучек, наоборот, провисал за коленки — мятый, старый, явно кем-то ношеный.

— Ты кто? — спросила Настя.

С этого дня Наташка станет ее подругой — роковой, отравляющей дальнейшее существование. Чтобы пообщаться, обе брали в руки что ни попадя и с размаху опускали на головы друг друга. Настя — потому что надо было поставить ее на второе после себя место. А Наташка — потому что не хотела его занимать.

— Эй, вы, — говорила бабушка Паня, если это случалось у нее дома, — идите в коридор и там бейте себе морды.

Настя знала: ее не любят. Подчеркивая ее семейное убожество, ей и в школе будут ставить особые — воспитательные — пятерки по всем предметам. Дома дневник будет листать неграмотная бабушка. Она быстро выучила, как выглядят пятерки. И если обнаруживала другой цифровой абрис, едва не падала в обморок. Но пока внучка — еще дошкольница.

А дед, с переливающейся через край ответственностью, нервно перебирая короткими ножками, в необходимую минуту всегда ходил по комнате: так разогревал себя для воспитательных бесед.

…По дороге Настя встретила Наташку. Она шла под ручку с Галкой, дочерью прежней комендантши барака, которую все звали Сарасаковна. Какое у нее имя на самом деле, похоже, никто не знал.

Увидев подругу, Наташка шарахнулась в сторону, а Галка грубо дернула ее к себе. Обе остановились, во все глаза глядя на Настю: Наташка со страхом, а Галка с дерзким вызовом.

Расставив ноги, низко опустив голову, Настя наклонилась вперед — и в длинном и высоком прыжке уронила на землю сразу обеих. Шевельнулась занавеска в крайнем окне рядом стоящего дома ведьмы, запахло серой, а она, сидя верхом на Галке, лупила ту кулаком по башке. Наташка, с трудом вырвавшись из рук поверженной подруги, вопя и вытирая слезы, рванула к дому. А Галка, не проронив ни слова, смотрела на Настю твердыми, как грецкий орех, и черными, как грязь после дождя, глазами. Перед Настиными глазами Насти мелькали темные, похожие на галок, точки. Легко и спокойно она выпустила в ее глаза-пули мощную очередь матерных слов. Наконец разгоряченная боем Настя увидела, как Галкины глаза посветлели и наполнились водой — горючими слезами.

— Пусти!

— Отвянь от Наташки, стерва!

— Мы… мы просто так шли.

Настя еще пару раз припечатала ее физиономию к земле и сказала веско:

— Еще раз — и все...

Притихшая Галка мудро покивала головой и уже седым, немощным журавлем, едва волоча голенастые ноги, отправилась домой.

Настя посмотрела на шевелящуюся занавеску: в доме жила колдунья, а теперь еще и свидетельница. Окно задернуто, но морщинистая занавеска, отгородившая ее от мира, еще колышется от дыхания старой ведьмы. Все обитатели беспокойного двора старались не проходить мимо ее окон: ей-то жить вечно, а путь простых людей короток — как бы чего не вышло! Ее крошечный палисадник зарос крапивой, там и сям поднимали розовые головы цветы чертополоха. Крылечко давно состарилось, крыша прогнулась под тяжестью лет, а из трубы шел дым. Похожий на факел, он поднимался к небу строго по прямой.

Бабушка Паня часто говорила внучке, сторонясь ведьминого гнезда:

— Тело дряхлое, а дух могучий. Смотри — не ломается, прямо в небо метит.

На всякий случай показав старухе кулак, Настя отправилась на поиски отца.

***

Он сидел возле мамы, в руках у него была бритва, которой он подпарывал шов на ярко-розовой юбке фасона солнце-клеш. Уже несколько клиньев были выпороты и лежали на кровати — худенькие, жалкие, похожие на потроха разделанной курицы. Настя села на диван рядом с мамой, взяла ножницы и стала ими щелкать.

— Перестань! — морщась от досады, сказал отец и выдернул ножницы из рук дочери.

— Между прочим, Сашок колотит Ларису. А тебя ножом заколет, если ты придешь домой.

Юбка, вильнув хвостом, тяжело опустилась на пол: у отца разжались руки. Потекла кровь — похоже, он полоснул себя бритвой в пальцу.

— Каково, а? — встал он, соболезнуя самому себе, и выбросил вперед руку, собираясь произнести речь в свою защиту. — И вот так всегда...

— За что он ее? — перебила его, сняв толстенные очки и откладывая работу, спросила бабушка Паня.

— За то, что в конюшне спала, — сказала Настя, прячась за маминой спиной.

— Ну и что? Спала и спала...

Мама встала с дивана, взяла дочь за руку и потащила к двери. Проламываясь через листы газетной бумаги, на которых бабушка чертила выкройки, наступая на лоскутки и нитки, разбросанные по мастерской, обе выбрались на улицу.

День потемнел и нахмурился, остывший ветер швырнул им в лицо едкую пыль, но мама чуть ли не волочила дочь все дальше и дальше. Вот они оказались возле сарая. Мама вытащила из кармана ключи, отворила скрипучую дверь, и обе они оказались в прохладной тени ветхого строения.

Таких сараев здесь было множество. Они стояли в ряд один за другим, образуя квадрат двора. На территории имелись своеобразные «площадки по интересам». В одном углу отрывались доминошники. В другом билась в «чижика» ребятня. Поближе к дому сидели на лавках старушки, творя дворовую историю. А в блаженном полумраке сараев, а то и между ними, создавались будущие семьи. Или рушились старые.

Мама закрыла дверь на щеколду, и они остались одни.

— Рассказать, что было дальше? — спросила Настя маму.

— Нет, — проворковала та, крепко ее обнимая. — Тебе не нужно лезть во взрослые дела. Осенью пойдешь в школу, будешь жить у бабушки Пани. Может, и я к ней переберусь — буду с уроками помогать.

— Не бойся, мам, я стану отличницей, — дочка подвинулась поближе, потому что в мамином голосе забулькали слезы.

Обида накрыла ее с головой, но она не заплакала. Стучал в дверь любопытный ветер, через крошечное окошко в стене заглядывали березовые листья, мягко шуршали, цепляясь за стекло. Из щелей тянуло холодком, в окно забралась ночная темнота. Кажется, пошел дождь. В его торопливом шепоте можно было услышать сожаление, что любовь не бывает вечной.

Мама с дочкой еще долго сидели, обнявшись и разговаривая о будущей жизни. А потом заснули на старой кровати. Кто-то робко постучал в дверь, но они только крепче прижались друг к другу. Этот кто-то отступил, не стал их будить.

Может, это был папа? Но они уже попали в мир грез, и здесь он был им не нужен.

***

Бабушка Тася полола грядки и собирала ягоды, недружелюбно поглядывая на Ларису. Та бродила по участку черной тенью.

Усы жил свою жизнь, запрягая и взнуздывая.

Сашок все играл на гитаре, разучивая лагерные песни — впрок, наверное! — а потом, прибрав тетрадку, куда-то исчезал. Уходил и приходил, ночью и днем, никому ничего не объясняя, а Лариса смотрела на него виновато и старалась реже попадаться ему на глаза. Может, боялась, что прогонит, а деваться ей некуда. Она была похожа на призрак, поселившийся в доме. Все знают, что он есть, но отмахиваются, потому что не знают, что с ним делать. Она становилась невидимкой, и все, привыкнув к ее неясному существованию в пределах семьи, отводили глаза, увидев тоненькую фигурку. Вдруг да повернет к тебе исчерченную чужой яростью щеку? Да и зачем Ларису замечать, раз она все равно ничего не решает?

Как-то Сашок шепнул Насте на ушко:

— Жди меня у погреба.

Перед домом, сразу за огородным частоколом, в кружевных зарослях бузины и сирени, потихоньку дряхлел старый погреб. Его насупленный вид с уходящей в землю плотью вызывал опасение, что однажды он совсем исчезнет, провалится в никуда — или в какую-то другую жизнь, из которой нет возврата. Сашок всегда держал при себе ключи от умирающего строения и нередко там бывал. Зачем он туда ходил, никто не знал. Но с той стороны имелся крючок, и Сашок, проваливаясь в холодный мрак, не забывал его накидывать. Может, клад искал или слушал, как над головой ходит по кругу само время? Затаив дыхание, размышлял о жизни и смерти?

Сашок появился с сумкой и тут же сошел в погреб. Когда вернулся, сумка заметно округлилась. Он взял племянницу за руку, и они отправились к проходу между сараями.

За ними был другой двор, гораздо более веселый. Дребезжала гитара, надрывался, терзая песню, молодняк, но Сашок даже не посмотрел в ту сторону: попса его не занимала. Настину руку он не отпускал, и ей приходилось за ним бежать. Она все время спотыкалась и чувствовала себя неудобной кладью, оттягивающей руки.

Но вот Сашок свернул в переулок, и они оказались перед большим каменным домом. Насте всегда хотелось посмотреть, как живут в таких строениях, но Сашок повел ее вниз, в полуподвал — и через пару ступенек они оказались перед дверью.

В квартиру их впустила молодая красивая женщина. Ее портил только беременный живот, мимо которого они с Сашком едва протиснулись, чтобы миновать тесную прихожую и оказаться в такой же тесной комнате.

— Знаешь, кто это?

Настя покачала головой, не спуская глаз с женщины. Сашок почесал макушку и обнял женщину за плечи.

— Это наша двоюродная сестра Зина, — сказал он. — А скоро у тебя родится сестренка. Родная сестренка, между прочим...

Настя с ужасом разглядывала объемистый живот Зины. Теперь он казался ей исполненным тайного смысла: новорожденная должна была стать Настиной родной сестрой, и эта странная подробность наводила на мысль об ошибке или обмане. Девочку окутал густой туман. Борясь с головокружением, она припала к круглому животу Зины. Та отшатнулась.

Сашок обеими руками схватил племянницу в охапку и усадил на стул.

— Верка, воды принеси!

Откуда-то из темного мрака выступила маленькая девочка со стаканом воды и вытащила Настю из-под обломков сознания.

— Ты кто? — спросила она девочку.

— Верка, — та жалобно посмотрела на Зину.

Сашок включил свет. В правом углу вместо образов висела гитара. К обшарпанному корпусу привязан розовый бант. Зина достала из холодильника бутылку с водкой и поставила на стол. Сашок, устроившись на диване, вытаскивал из сумки какие-то тряпки. Верка притулилась рядом.

Настя подошла к окну. Оттуда лились пыльные лучи. Мимо окна прошаркали чьи-то ноги — это послание с белого света в гиблое темное царство она еще не могла прочесть.

— Примерь! — скомандовал Сашок, и Верка стащила с себя мятый халатик. — А это тебе, — бросил он племяннице такую же тряпку.

— Ничего мне не надо, — она было вспомнила про свой комендантский статус, но Сашок так на нее посмотрел, что даже тяжелые занавески на окнах дрогнули.

Платья оказались одинаковыми, разве что на Настином тянулись вверх укропные зонтики, а к карманам и вороту была пришита желтая ажурная тесьма — словно на макушки укропа уселись бабочки и машут крыльями. На Веркином платье бабочек не имелось, а стропы зеленых зонтов по чьему-то недосмотру безвольно провисали, словно увядшие.

— Стоп! — сказала Зина, недобро глядя на Настю. — Тебе платье маловато. Поменяйтесь!

Стаскивая с себя платье, Настя с чувством ломала укропную зелень, стискивала в кулаке мертвую плоть бабочек. Вот им, думалось, никогда не оживете. Однако Зина, неуклюже расставив опухшие ноги, расправила платьице на худых плечиках дочери, и бабочки замахали крылышками.

Предатель Сашок смотрел на обеих с умилением.

Настя стянула со стены гитару, сорвала бант и повесила себе на шею. А потом размахнулась и ударила гитарой об пол. Струны ошарашенно звякнули, Зинка охнула, девочка заревела, а Сашок расхохотался.

— Настоящая Чижиха! — сказал он, не скрывая восхищения.

Так, с розовым бантом на шее, Настя и прибежала домой.

***

Лариса все-таки сумела выбраться из мрачных тисков безличного существования. Ее глаза светились радостью, а черные волны волос уже не стояли дыбом, а уложились в две смирные кружевные косички.

Никто не понял, что случилось, пока однажды Усы не вывел во двор Манюню, на спине которой сидела прекрасная амазонка. На темной голове всадницы красовалась крошечная шляпка из белой атласной парчи, с нее падала ажурная вуаль, почти пряча располосовавший лицо шрам. Когда все трое победно прошли по двору, тайна преображения была открыта.

Каждое утро Лариса садилась к Усам на телегу, и Манюня, любовно ее оглядев, увозила обоих в Академию сельского хозяйства.

Лариса устроилась на службу: выписывала наряды сезонным рабочим. Они копали и сажали, чинили и ломали, а Лариса, отгородившись от мужчин угрюмым шрамом, смотрела в окно, ожидая, когда же кончится день и она вернется домой. А там приготовит и поставит на самодельный стол в своем доме-конюшне ужин. Навозный дух, которым пропитались стены ее терема, не мешал ей быть счастливой там, где ее любила добрая Манюня. И Усы, которого она уважительно звала Василием, нечаянный ее муж, уродства не признавал.

Лариса стала необходимой и бабе Тасе. Со старой шлюхой, как звал законную жену Усы, всегда можно договориться, продав ей какое-нибудь удобство. И Лариса стирала белье, красила забор, подметала двор.

Василию предстояло сегодня пахать — и в прямом смысле тоже — до глубокого вечера, и Лариса пошла домой одна. Чтобы обойти опытное поле, потребовалось бы не меньше получаса. Она сняла старенькие туфли и ступила прямо на вспаханную землю, на жирную податливую плоть, пронизанную тоненькими жилками спутанных сорняков. Вечер был теплый, и ей казалось, что она видит сон, в котором все, на что падает взгляд, обращается в приветливое счастье.

***

Взрослые, окружавшие Настю, не выбирали, когда и где им предстоит появиться на свет, каким будет их ограниченное временем и обстоятельствами существование. Все решено за них и без них, поделать ничего нельзя. И, путаясь друг у друга под ногами, они воевали за мелкие житейские преимущества.

Подобно щепке в воде, плавал в океане грез Настин отец. Ее мама в очередной раз с баулом в руках ушла к родителям. А он, пребывая в тисках алкогольной зависимости, никак не мог выбраться, потому что не знал, чего хочется больше: непристойной, бешено пьяной и такой сладкой свободы — или маминых объятий, приправленных разящими в самое сердце упреками.

Сашок никак не мог выйти на серьезный торгово-финансовый уровень. Его погреб-мираж все сильнее зарастал крапивой, все больше погружался в землю, а он все чаще обрушивал на людей свою злобу, как правило, действуя из-за угла.

Был поздний осенний вечер. Дедушка спал, поскрипывая зубами и время от времени бормоча привычные дневные команды: не сметь, не болтаться, не сбиваться в кучу… Пожалуй, с ним, спящим и по-прежнему наполненным, можно было попробовать поболтать — он бы так, не проснувшись, и отвечал на вопросы. На всех уровнях его сознания хранилось немало накопленного за долгую жизнь хлама, но он, может быть, как никто другой, понимал: не все на свете укладывается в строгие командные схемы. Дед никогда не думал, что мир враждебен, люди — агенты темных сил, а он делает не свою работу. Убеждая людей что-то принять или от чего-то отказаться, он махал перед ними руками, определяя глобальность человеческих деяний. И ему верили, заражаясь бушевавшей в нем энергией, и завороженно кивали в ответ на восторженную речь.

А Нина, Настина мама, часто сидела у окна и печально смотрела в темноту, не видя просвета. Слушая, как в окно царапается ветер, она, наверное, воображала иную реальность, где никому не больно, никто не плачет, и злодейство остается за гранью жизни. Торопливый шепот отца давал надежду, что все унесется в дальнюю даль, наладится, они спасутся. И она тоже воспарит, и у нее останется золотое колечко, когда-то надетое на палец заблудившимся в страстях мужем. Но вот и кольца уже нет: она оставила его на столе, когда бежала из дома.

Где муж сейчас? Она не ведала. А Настя знала, куда его унесло…

***

Однажды Сашок схватил племянницу в охапку, посадил на плечи и отправился в ад. Наверное, он предвкушал удивление, которое вызовет ангельская душа у бесовских сущностей. Настя, капризничая, морщила лукавое личико, хотя знала, что с Сашком скучно не будет, а он тащил ее и смеялся — то ли над ней, то ли над теми, кого потрясет его живая ноша.

Это было женское общежитие. На первом этаже горел свет, из окон выплескивалась наружу сумасшедшая музыка. Девичий визг, мужской гогот — как интересно! Настю так и снесло с плеч дерзкого дяди.

Она открыла дверь и замерла. Танцы! Комната заполнена до краев. Настя сделала маленький шажок и попала в лес голых девчачьих ног, которые медленно топтались на одном месте, и оглянулась, чтобы увидеть Сашка — свой житейский ориентир. Но он уже провалился в шевелящееся болото тел.

Пришлось сидеть в углу, у стола, рядом с бутылками и закуской. Спустилась бы на пол, ее, маленькую, затоптали бы. Она увидела Сашка — он, наверное, обещал жениться кудрявой особи, а та, опустив голову ему на грудь, не моргая, обдумывала его предложение. Или, может, спала с открытыми глазами, радуясь счастливому будущему. «Проснись, дура!» — мысленно послала ей Настя сообщение, но та, вздрогнув, лишь покрутила головой. Ошибка естественного отбора, она верила в счастливую жизнь!

Движение пар, то быстрое, то медленное, вспотевшие лбы и мокрые космы волос, занавески с павлиньими хвостами на окнах — все кружилось и кренилось. А Настя, подобно верховному жрецу, смотрела на человеческие волны и точно знала: ничего не останется, ни во что не воплотятся эти объятия и поцелуи, все провалится в бездну.

Как у ее мамы.

Но вот девочка увидела отца. Тот подошел к столу, где она, как умела, размышляла о вечности, и взял ее за руку. Его схватила за рубашку танцевальная дама, пытаясь снова вовлечь в свою жизнь, но появился Сашок и оттащил ее от брата. Они вышли на улицу.

— Ты чо, брат? Зачем ее приволок? — с трудом ворочая языком, спросил отец. — Я не понял…

— Не бойся, она не расскажет, — ответил тот, насмешливо глядя на племянницу. — Зато жизнь узнает.

Отец встряхнул головой, стараясь осознать мудрую мысль, но, так ничего и не поняв, снова бросился в танцевальные трущобы.

А Сашок ушел, и Насте показалось, что она слышит его дьявольский хохот.

Ей поднесли рюмку водки, она, храбрясь, выпила — за отцовскую зазнобу! В голове вспыхнули искры, тело подняла и бросила неведомая сила. Она улеглась под столом и упала в темноту. Проспав до утра, переползла через недвижные тела обессилевших от объятий парочек и выскочила на улицу.

Там шумел дождь, лупя по ступенькам мрачного барака. Про отца она и не вспомнила.

***

Нина знала об интересных отношениях мужа с женским полом. Сначала она порывалась от него уйти, но жизнь в одном дворе, рассуждала Настя в ключе Сашиных откровений, — как в лагере: ты бы и рад не видеть соседа по камере, но он подает голос, обращается к тебе с вопросом, заглядывает в глаза, обнажая душу: понимаешь ли ты его, разделяешь ли тоску-печаль? Как тут игнорировать человека, чья жизнь — как один бесконечный день, тусклый и однообразный.

Едва мама уходила к родителям, отец немедленно шел к бабушке и дедушке, чтобы ее вернуть: всего-то и дел, что пересечь квадрат двора по диагонали. Так что сумка с вещами стояла не разобранной. Она вот-вот могла понадобиться: маме — чтобы уйти от отца, ему — чтобы отнести вещи обратно.

Наверное, отцу привиделось, что мама ушла совсем. Настя стояла на улице и подглядывала за ним в окно. Серенький день еще только собирался навести марафет, а он уже проснулся. Отец смотрел в окно синими прозрачными глазами, и ему казалось, что из-за мутного горизонта надвигается беда. Усталый мозг чертил горестный рисунок одинокой жизни. Водоворот приключений почти оставил его, и где-то там, за пределами его жизни, закружил кого-то другого. Бойкий смех и звонкая болтовня молодых девчат, ломаясь и кружа голову, казались похожими на череду коктейлей: ты их выпил, осталась только грязная посуда, и от нее надо избавиться.

Оглядев комнату — главной здесь была кровать, — отец взял ведро с водой и смыл позор вчерашней ночи: пивные бутылки, окурки, даже сигаретный дым, и уж тем более пьяно развалившийся на стуле чей-то простенький лифчик. Брезгливо морщась, отец скомкал легкомысленный след вчерашней вечеринки и сунул его в карман. Со стола убирать не стал: связал концы загаженной скатерти, вместе с посудой и остатками еды бросил к порогу. Узел обиженно огрызнулся.

Отец сказал себе: прощай, свободная жизнь с ее полетами и падениями! Прощай, дешевое барахло жены в старом шкафу! И постельное белье со следами его грехопадений!

Потом он сел, открыл кошелек и пересчитал деньги. Вероятно, осознав их номинальную слабость, вздохнул. Встал, отправился в магазин. Платье и лаковые туфельки выбирал тщательно. Белье и скатерть купил на оставшиеся средства. Со свертками в руках пошел прямо к теще с тестем, чтобы вернуть себе маму.

У дома он долго смотрел на опустевшую улицу: время вечернее — никого, кроме заторможенных парочек, занятых собой. В окнах уже засветились цветастые абажуры, тепло окрашивая пространство в желто-зеленые тона. Вот чья-то заботливая рука хлопнула форточкой, отгораживая семью от неприветливого мира. Наверное, готовится чаепитие, и в дело пойдут баранки и коврижки.

Он думал, что купленные им медовые пряники придутся кстати — смягчат строгий взгляд тещи. А бутылочка портвейна погасит сверкающие искры, летящие с зеркальной головы вспыльчивого тестя.

Бабушка Паня на кухне что-то готовила. Дед подремывал на диване, накрывшись газетой.

Нины дома не было.

Отец сел за стол, молча вытащил пряники и портвейн и уставился на сумку с подарками для жены. Проснувшийся дед подкатился к нему со стаканами для выпивки, бабушка, неслышно передвигаясь, принесла два огурца, но обманутые ожидания судорогой свели лицо отца. По его небритым щекам текли капли пота. Он не шевелился, руки лежали на столе, кулаки сжаты — он напоминал каменного истукана.

Чего-то пугаясь, села на диван бабушка. Дед схватил нож — видимо, чтобы нарезать огурец. Но тут же об этом забыл, и нож торчал в руке, будто игла. Казалось, он собирается насадить на нее черных бабочек, летавших над спутанной шевелюрой отца. Но вот дед погладил свою атласную голову и, получив импульс из глубин своей заботливой души, взял бутылку и игриво спросил:

— А не выпить ли нам, зятек?

Бабушка осторожно вытянула из рук деда нож, порезала огурцы и, вздыхая, снова села в сторонке, терпеливо ожидая конца недоброго вечера.

На сумрачном лице отца проснулась жизнь. Он выхватил у деда бутылку, разлил портвейн по стаканам и с привычной свирепостью вылил содержимое в рот. Подождав, когда спасающая жидкость доберется до разбитого сердца, он снова налил себе полный стакан, проглотил вино, вздохнул и закрыл глаза.

Бабочки привычно потянулись к солнечной голове деда, и Настя с бабушкой вздохнули с облегчением: их мир сегодня не будет опрокинут.

Дед с бабушкой едва вытянули отца из-за стола: он совсем обмяк. Бабушка держала его на себе, а талантливый руководитель правил. Глаза отца были открыты, но мысль в них не шевелилась, видимо, запутавшись где-то в лабиринтах хлипких костей и слабых мышц. Когда тесть с тещей, двигаясь по задворкам двора, волочили хилого, похожего на старика, зятя к родному дому, а Настя высматривала поздних прохожих, чтобы избежать позора, он что-то невнятно бормотал. Они почти подтащили отца к дому, когда оттуда вышла Нина.

Владимир поднял слабую голову, швырнул ей под ноги, словно охотничий трофей, сумку с подарками, и сказал:

— Убей меня — или я убью тебя.

Бабушка с омерзением сбросила с себя зятя, который на ней висел, и подошла к дочери. Она хотела что-то сказать, но лишь открывала рот. Из его черной бездны с пеньками съеденных зубов вылетали сиплые одиночные звуки, никак не складываясь в стройную речь. Поняв, что толку не будет, она схватила коменданта за шиворот, подвела к дочери и, что-то мыча и размахивая руками, стала показывать ему то на дочь, то на зятя... Даже пощелкала себя по шее, подчеркивая пьяную остроту проблемы, но дед, совершенно обескураженный, только водил глазами за ее указующим перстом.

— Напился, что ли? — догадалась мама и махнула рукой: мол, дело привычное.

Но тут бабушку прорвало, и она, шаг за шагом наступая на дочь, будто собираясь вобрать ее в себя, чтобы спасти от опасности, заговорила:

— Собирай манатки! Едем в деревню! Он тебя весь вечер ждал, потом напился. И все играл кулаками. Убьет ведь, сукин сын, вон какой здоровый!

Одной рукой бабушка показывала на скрюченную фигуру зятя, давно утонувшего в неправедных снах, а кулак другой для убедительности сжимала и разжимала. Вдруг какая-то мысль пришла ей в голову.

— А ты-то где была?

— Да он всегда такой, когда пьяный, — Нина будто не слышала вопроса, а может, и не собиралась отвечать. — Ничего не будет. Идите спать.

Настя хотела сказать, что у мамы квартальный отчет за полгода — она работала главным экономистом на заводе, но никто к ней даже не обернулся.

Дедушка, поглаживая лысину — он всегда ее гладил, когда, сознавая превосходство над другими, осуществлял руководство, — подошел к жене и взял ее за ходившую кругами руку.

— Давай зятька в дом отбандеролим. Не здесь же ему спать? Что будут говорить обеспокоенные граждане на вверенном мне участке? И так всю ночь куролесим, никому спать не даем.

Едва они вернулись домой и бабушка Паня, охая и держась за бока, забралась на кровать, а дед сел на приступочку, чтобы покурить и поддержать угасающее чувство собственного достоинства, как разверзлись хляби небесные. Стукнул гром, погас свет, хрустнула форточка. Стеклянная осыпь ринулась прямо на стол, за которым они недавно сидели, наблюдая за отцовской драмой. Звякнули стаканы, рухнула пустая бутылка, а нож, который весь вечер грозил неприятностями, наконец, зазвенел, возвещая о бренности жизни.

Баба Паня поднялась и подошла к окну. Молния, чиркнув по небу огненным пальцем, высветила ее белое лицо, по которому текли слезы.

— Плохой знак, — слабым шорохом прозвучал ее голос.

А дед, всегда такой рациональный и рассудительный, стоя за ее спиной, будто прячась от чего-то, вдруг сказал:

— Спаси Господи!

***

Бабушка Паня, увидев внучку, вытаращила глаза, но, как всегда, когда волновалась, не смогла вымолвить ни слова. Настя с трудом разобрала «дед» и «мама», и поняла, что они ее, пропавшую накануне вечером, ищут. Забравшись на кровать, Настя задернула шторку и снова покатилась в темную пропасть: алкоголь еще отзывался болью в голове.

Проснулась от шума — похоже, он ее преследовал! — выбралась из-под одеяла, прошла в комнату и увидела: у мамы, как у царевны Несмеяны, из глаз ручьем льются слезы. Бабушка глотала воздух, пытаясь выговорить слова, колом стоявшие в горле. А дед кричал на весь барак и грозил кому-то желтым прокуренным пальцем.

В каком удивительном мире ей выпало родиться! Где же райские кущи? Где слезы радости, крепкие объятия, задушевные беседы? Откуда черпать оптимизм, если каждый утро она видит из окна уродливые сараи, слышит крики пьяных мужиков и рыдания обиженных жен?

— Мамочка, что случилось? — припала она к коленям плачущей царевны, люто ненавидя тех, кто ее обидел.

Из бабушкиного горла вдруг вырвалась словесная очередь:

— Преступники! Ироды! Ограбили!

А дед подтянул штаны, вздохнул, зачем-то вытер глаза и сказал, ни на кого не глядя, — значит, всем сразу обозначил план действий.

— Быть на месте. Дверь не открывать. Иду в милицию.

Этой ночью, поведала Насте бабушка, кто-то забрался в комнату отца с матерью и вынес все, что там было: белье, одежду, посуду, колечки-сережки, телевизор, которого еще ни у кого в округе не было — папа любил технические новинки. Словом, все, благодаря чему жизнь называют складной, благополучной, семейной. Влезли в окно, обворовали, но никто ничего не слышал.

***

Бабушка Тася обрадовалась приходу своего друга-милиционера: ему предстояло расследовать грабеж. Грубый мужик шмыгал по разоренной комнате, что-то урчал, натыкаясь на обломки треснувшего, разлаженного, полуживого быта. Чьи-то воровские шалости так волновали его, что он чуть ли не взвизгивал от возбуждения, напоминая громадную собаку, под лапами которой вещи превращались в тени из варварского списка улик и вещественных доказательств. Шорохи, скрипы, следы развлекали его, нетерпеливо ожидая своей очереди: когда же до них доберутся, осознают их важность? И когда сомкнутся звенья его раздумий и превратятся в версию происшедшего?

Раскрыв уши, Настя слушала всех. И, оттопырив губы, пыталась удержать слезы, когда увидела свою распятую куклу. У той не осталось лица — на него наступили, превратив в бесформенную плоскость. А из кармашка ее поруганного платьица торчала обгоревшая головка папиросы. Настя, изумившись, ее узнала. Она знала, кто такие курил.

И страшно обиделась…

***

Сашок спал в комнате бабы Таси. Все вокруг так провоняло водкой и табачным дымом, что Настя чихнула. Сашок вздрогнул и открыл глаза, а она присела, держась за шаткую перекладину его кровати. В голове стучало, и Настя поплыла сквозь дрожащий туман ужаса. Но вот что-то щелкнуло в горле любимого дяди, и снова послышалось его нахальное сопение.

Хотелось убежать, исчезнуть, но нет! Дождавшись, пока тяжелый храп снова овладеет пространством маленькой комнаты, Настя влезла в карман Сашкиных брюк и вытянула оттуда ключи от погреба.

Сашок вздохнул: может, снилось, что его грабят?

А Настя, невесомо ступая на цыпочках, вышла из дома. Ночь тяжело вздохнула. Нет, это Манюня, переступая в стойле, подытоживала свой день. На минутку выглянула луна, показывая дорожку к погребу. «Смелей!» — как будто сказала она, и Настя, расчищая локтями и коленками заросший крапивой вход, вставила ключ в замок.

Ее обдало прокисшей сыростью. Справа от двери она нащупала выключатель, и в неприязненном свете пыльной лампочки увидела то, о чем и так знала: жалкую горку маминых нарядов, серый мешок, в котором угадывались очертания телевизора, мамину шкатулку… В ней, боязливо прижавшись друг к другу, лежали сережки и колечки.

Девочка взяла мамино обручальное кольцо, и оно, страшась отпустить прилепившиеся дешевые драгоценности, потянуло их все за собой. Кое-как оторвав колечко от кучки украденных маминых радостей, Настя положила его в карман, вышла из погреба и закрыла за собой дверь. Рассохшиеся доски злобно скрипнули, а девочка, страдая от чудовищного предательства, посмотрела на луну. Но напрасно она ждала одобрения: луна не оставила ей ни капельки света, спрятавшись за шторами холодных облаков.

Ключ от погреба девочка положила рядом с длинным храпящим телом дяди: пусть думает, что они выпали из штанов.

***

Что делать с тайной, оттягивавшей ей карман? Судьба закинула в жалкую усадьбу пошлого вора, и его песни-жалобы, намалеванные в тетради и обжегшие детскую душу, — всего лишь пересказ чудовищных игр, затеянных злобными обманщиками. Что теперь петь, если в Сашкиных тягучих жалобах нет ни слова правды?

Настя ходила по саду-огороду, смотрела в глаза родственникам — выбирала соучастника секретных планов и чувствовала себя невольницей, замурованной в погребе. Поруганные сокровища стояли у нее перед глазами.

Она искала помощника, способного наказать ее злого кумира, но все куда-то торопились, о чем-то шептались и, увидев девочку, отводили глаза. Наверное, каждый думал о том, кто вор, и размышлял, как жить дальше. Кому нужна наивная душа, если вокруг столько взрослых соблазнов! Настя чувствовала себя брошенной, никому не нужной, и все задавала себе вопрос: кому поведать о своей печальной тайне, чтобы она, истерзавшая ее, испортила жизнь кому-нибудь еще. И, наконец, выбрала себе жертву. Взяв кусок хлеба, она отправилась в конюшню.

Манюня шумно вздохнула и ласково пошлепала губами. Сдобная коврижка у Насти в руках пахла вкусно, но лошадь, соблюдая приличия, сначала облизала ей лицо, и лишь потом проглотила угощение.

На стене, среди хомутов и упряжи висела Ларисина шубка — та самая, попорченная молью. Полусвет, льющийся из маленьких оконцев, здесь пришелся кстати — шелковая подкладка с вытканными цветами богато поблескивала, а гладкая поверхность меха прямо-таки сверкала от радости: ей нравилось быть вещью счастливой хозяйки.

Лариса встретила девочку в мягком полумраке конюшни, обняла, а та прижалась к ее животу и поняла: из утробы незаконной жены кучера так и брызжет новой жизнью. Интересно, как она назовет свое чадо. Может, Маней? А крестной будет Манюня? Ларису уже не терзали грехи: она считала, что, убив мужа и отсидев срок, оплатила свое конюшенное счастье. Истерзанное лицо уже не казалось безобразным, выражение было трогательным и умиротворенным, и у Насти екнуло сердце.

— Смотри, — сказала Настя, вытащив из кармана сокровище.

— Это колечко твоей мамы? — Лариса повертела его в руках. — Красивое. Где ты его взяла?

Чудесная женщина рядом с потерявшейся от страха девочкой.

— А ты отгадай, — вела она Ларису к прозрению.

Лариса встала и накинула на плечи шубку. Раз ей стало холодно, значит, остался всего один шаг. Но она вдруг с брезгливым выражением лица положила колечко девочке в ладонь.

— Нехорошо без спросу брать чужие вещи, — сказала бывшая уголовница, и шубка свалилась у нее с плеч.

— Отдай маме, пожалуйста, но не говори, что я нашла его в погребе, — сказала Настя, и, не дожидаясь ответа, выскользнула из полутемной, похожей на пещеру, конюшни, где пробовали свить гнездо два неприкаянных отверженных человека. Она бежала к бабушке Пане и, незаметно оглядываясь, видела: Лариса все еще смотрит ей вслед.

О чем думала в этот миг изуродованная красавица? Может, о том, что у нее в руках козырной туз, и он поможет ей избавиться от своего угрюмого тюремного партнера, вечно глядящего на нее тусклым немигающим взглядом? В этом взгляде ей мерещились железные решетки и острые ножи, один из которых однажды исполосовал ее лицо.

Погреб, ты подвел своего сообщника!

***

Лариса едва перебирала ногами. Отекшие за время беременности, они ее почти не слушались. Утро было прохладное, мутное, печальное. Дорожку к бараку развезло от дождя, и тапочки Ларисы, как два отсыревших крыла, замедлили ее полет. Наверное, ей не хотелось быть недобрым вестником. Но очень хотелось жить вне опасности, которой стал для нее Сашок. А, может, сочувствие к Нине сделало ее нерешительной?

Лариса ни разу не была в доме бабушки Пани. Узкая дверь в барак, через которую уже скоро она вряд ли протиснется, многочисленные запахи, от которых ее мутило, совсем лишили ее сил. Казалось, сейчас она повернет обратно. Но нет, вошла в коридор. К ней повернулось сразу несколько лиц: бабушки, как солдаты на дежурстве, стояли у выставленных за пределы комнат столов и на керосинках и примусах готовили ужины домочадцам. Стояли друг к другу задом, но при этом смотрели правде в лицо.

Конечно, думала Лариса, было бы шикарно войти сюда в норковой шубке. Что мех облезлый, помутневшие глаза старух не разглядели бы, даже если бы она надела ее задом наперед. Но Лариса лишь прикрыла покалеченную щеку черной прядью. С трудом удерживая на ногах тапочки, оставляя на полу мокрые следы, Лариса двинулась к комнате номер девять. Все молчали, надеясь, что эта черная, как ворона, женщина, не станет вестницей беды.

Бабушка Паня удерживала внучку в крошечной прихожей. Но Настя и так знала, чем закончится разговор двух женщин с изуродованной судьбой: они сговорятся и вернут Сашка в его затерянный мир, из туманных облаков которого он случайно материализовался. Но вот откинулись занавески, и Лариса, почему-то без тапочек, почти запрыгала к двери. А из комнаты, набирая высоту, поплыл вой Настиной мамы. Она тянула одну длинную низкую ноту, от которой ослабели бабушкины руки, и та неосторожно выпустила косу, за которую держала внучку. Та ворвалась в комнату и увидела пылающее лицо мамы, ставшее похожим на обезображенный лик Ларисы. Из ее открытого рта и шел пугающий звук — как будто угроза всему миру.

***

В подземной кладовой Сашка обнаружили немало сокровищ. Правда, сокровищами они когда-то были для владельцев, а сейчас мало чего стоили. Отсыревшие, пахнувшие плесенью вещи, связанные резинками и старыми чулками, валом лежали в ящиках и бочках, и все, кто хотел, мог поискать в них что-нибудь из своего пропавшего добра. Там были даже позеленевшие простыни, которые Сашок между делом сдергивал с веревок.

Люди приходили, скорее, из любопытства. Осторожно спускались в погреб, втягивая в себя запах чужой беды, чтобы от нее отгородиться или осознать, в чем состоит соблазн преступной страсти, одолевшей человека, и сказать себе: жить честно — лучше. А Сашок, который их обирал, — всего лишь ошибка природы, ее нечаянный просчет.

Побывал здесь и отец. Он забрал телевизор, принес домой, включил в сеть. Агрегат не работал — отсырел, заржавел или что там еще бывает с техникой. В комнате было пусто, как будто здесь никто никогда не жил. Настя смирно сидела на стуле, поглядывая в окошко. Дверца шкафа, из которого Сашок утащил вещи, висела на одной петле. Пыльное зеркало недобро отражало их унылые физиономии.

Отец поднимал с пола какие-то гвозди, болты и гайки. Нагибаясь, что-то бормотал, но язык его не слушался, и дочь не могла разобрать ни слова. Ее он как будто не замечал. Глаза его сверкали. Ей казалось, что отец сходит с ума. В комнату заглянуло солнце, но отцовская ярость напугала его, и оно спряталось за занавеску. Комната была пустой, но отец ходил по ней, как по лабиринту, то и дело натыкаясь на невидимые препятствия.

Вот в его руках оказался молоток. Он долго на него смотрел, вероятно, стараясь осознать целевое предназначение случайного, непонятного предмета. Лицо отца потемнело, и он, словно чего-то страшась, положил инструмент на стол. Закурил папироску, задумался, потом дрожащими скрюченными пальцами схватил молоток, подошел к шкафу, тяжело вздохнул и посмотрел в зеркало. В нем отразилось безумное человеческое лицо. Человек и его отражение смотрели друг на друга и друг другу не нравились.

В тот самый момент, когда солнце попыталось ослепить отца, чтобы тот не мучился, а сел и подумал, он глубоко вздохнул и, размахнувшись, стукнул по зеркалу молотком.

Закинув голову вверх, он с удивлением наблюдал, как осколки медленно поднялись к потолку, повисели в пустоте и разом рухнули вниз. Они впились в его щеки и лоб, а Настя, съежившись от страха, закрыла лицо руками. Из ран выступили темные точки, которые вдруг начали превращаться в кровавые ручейки. И вот уже он, длинный, нескладный и окровавленный, опускается на пол. Все ниже и ниже, пока весь не растянулся, превратившись в корявое срубленное дерево, в которое ударила молния.

Настя выскочила на улицу и закричала на весь двор:

— Папка умер!

Но нет, этого не случилось.

***

Немного скучая по прежней жизни, девочка лежала на кровати бабушки Таси с дядиным альбомом тюремных песен. И даже обрадовалась, когда бабушкин друг-милиционер, снова замолвивший в нужное время и в нужном месте словечко за Сашка, пришел к ним — угоститься. Они с бабушкой сели за стол и, прежде чем сказать застольное слово, он покрутил пальцем у виска.

— Теперь будет, бедолага, на зеленых простынях спать. Видно, любит он их.

— Подумаешь, брата ограбил! Семейное дело.

— Глупая ты баба, — глубокомысленно изрек милиционер и налил водку в стаканы. — Выпьем за детей. Даже если у них не все дома.

— Верно, деточки мои не дома. Один сидит, другой за ним ушел. Теперь вот Вовка…

— А что Вовка?

Настя сидела на кровати и видела, как серые глаза сыщика загорелись, короткие волосы на голове встали дыбом. Почуял: запахло жареным.

— Ну же, кобыла старая, говори, что сынок натворил?

Бабушка заплакала: дети выросли и пропали. Будто растаяли в воздухе… А кто виноват?

— Подлый кучер виноват, — определила бабушка. — Набрал табун лошадок и каждую взнуздывает.

Ее дружок, опрокинув в рот полстакана водки, похоже, думал: какой же он — твою мать! — молодец!

— А кто на Сашкин след навел, знаешь?

— Секрет, — покачал головой хитрый сыщик. — Еще бутылки будет тебе стоить.

— Не обижу.

— Шершер ля фом, — изрек старый козел и подмигнул Насте.

— Что ты врешь? Какой Фома? — рассердилась необразованная бабушка.

Настя знала, что это значит. Так говорил Сашок, когда был в добром расположении духа: мол, во всем виноваты суки-бабы.

Баба Тася и ее сердечный друг вышли на крыльцо и долго о чем-то шептались. Бабушка шелестела мягким ртом — зубы давно ушли в прошлое, а ухажер косился на конюшню. Наверное, хотел, чтобы черноокая кобылка помахала ему кудрявой гривой.

Лето подходило к концу, уносилось на крыльях серых облаков, шуршало опавшими листьями. Настя боялась новой жизни, в которой будет школа, заведутся отметки и новые подружки. Знала, что она «трудный ребенок» — так говорили обе бабушки: ей пришлось жить в странном мире, в котором сочувствуют тем, кто нарушает правила.

***

Зина, двоюродная сестра отца, родила от него девочку и назвала ее так же, как и его законную дочь — Настей. Она все смотрела в низенькое окошко своего полуподвального жилища, ожидая, когда же придет за ней брат-любовник. Так и не дождавшись, с кульком новорожденной дочери однажды сама пришла к нему в усадьбу. Верка, обвешанная сетками, в которых лежали пеленки, соски и подарки для бабы Таси, пугаясь, пряталась за матерью.

Баба Тася, озираясь по сторонам, расставив крепкие ноги, разожгла огонь в своих крупных глазах и, вздыхая, мучаясь от того, что не знала, как принимать гостью, стояла мертво, ни на шаг не приближаясь к дурной бабе, в которой видела новую опасность — еще более ужасную, чем те, через которые она уже прошла.

Наверное, думала Настя, Зинка, решив оставить беременность, надеялась, что отец, отчаянный и ненадежный, вспомнит об их мятежном романе, осядет в ее доме, где непременными атрибутами отношений оставались храбрая водка и воющая о большой любви, подобно южному ветру, гитара.

Но отцу, похоже, ни до кого не было дела — подумаешь, еще одна любовная история, такая же глупая и неосторожная, как и все остальные. Главное — Нинка, светлое чудо в его туманной жизни! Он никогда ее не оставит и никому не отдаст.

Бабушка, наконец, решилась: вытащила из кармана денежную мелочь и, протянув Зинке, сказала, как ударила:

— Уходи, пока я тебе не наподдала. У нас тут и без тебя весело. Буду деньги давать, а Вовку из головы — вон. Во-о-он!

Зинка, наморщив лоб, скривив щеки и став уродиной, хотела было заплакать. Собиралась что-то сказать, но тут из кустов смородины с большущей палкой в руках выскочила Настя и замахнулась на наглую бабскую команду. Верка бросила сумки, в кульке на руках грешницы заныл плод нечаянный любви, и Зинке пришлось повернуть обратно. Она постояла у знаменитого погреба, вероятно, думая, что и Сашок, севший в тюрьму, ее предал. А потом — баба Тася и Настя не поверили своим глазам! — повернула к подлому дому колдуньи.

«Получишь у меня!» — решила Настя и прямо с палкой отправилась вслед за бедными родственницами.

***

Дом ведьмы присел на одну сторону, окна покосились. Через пыльные стекла, как будто сквозь толстые линзы очков, смотрела на людей хозяйка. «Я вас пугаю? Вот и хорошо», — наверное, думала она, обозревая жизни соседей. Никто не видел ее в магазинах, и оттого боялись еще больше: может, она питается человечиной?

Зинка немного постояла у покосившегося крыльца: сердце едва не выпрыгивало из груди, и, наверное, больше всего на свете ей хотелось повернуть обратно. Но что у нее есть? Две девки, которых надо взрастить. А как, на какие шиши? Ей, одинокой, нужен совет, помощь, чудо. Они изменят ее жизнь и впустят в полуподвальные окна ее неприкаянного дома свет и радость.

Она положила малышку на гнилую ступеньку крыльца, подошла к окну и заглянула в дом. Нехорошо, конечно, подглядывать, только к чему думать о приличиях, если впереди близкий конец, и этот безумный дом — ее последняя надежда.

Она оглянулась и, увидев Настю, что-то прошипела, но девочка держала палку твердо, и оружие в руках внушало ей ощущение устойчивости и надежности. И Зинка, проклиная гадкую девчонку, махнула рукой и открыла скрипучую дверь в неведомый мир. Ребенок попискивал в свертке, Верка сидела рядом, а Настя вслед за Зинкой вошла в ведьмин дом.

Прямо в сенях подуло ветром: может, пролетел нечистый дух, ожидая знака от бабки — что делать с пришельцами? Цепкий мрак, знобкая тишина с путаницей шорохов и скрипов — неправильное место, чтобы просить о счастливой жизни, но Зинка, от страха и беспомощности взявшая Настю за руку, открыла дверь в избу.

Дряхлая старуха с подслеповатым взглядом вяло посмотрела на прилетевшие к ней души и медленно поднялась с табуретки. Зыбкий полумрак покачнулся, звякнули ведерные дужки — и вот уже перед ними стоит высокая, как пожарная каланча, женщина. Протискиваясь сквозь плотные занавески, спрыгнула с печи и села перед колдуньей рыжая кошка.

— Тебе повезет, — сказала она Зинке, — найдется дурачок, которому понравится твоя гитара. Это не тот, кого ты добиваешься. Бант выбрось — незачем…

Зинка заплакала и пошла к выходу.

— И тебе скажу… — старуха долго смотрела на Настю, видимо, считывая ее тайны. — Все будет хорошо. Но не сейчас, потом.

Палка с жалобным вздохом упала на пол. Кошка даже не повернула головы, а бабка улыбнулась.

— Добропорядочная палка, в жизни пригодится. Держись!

Руки дрожали, ноги подкашивались, а Настя не могла отвести взгляда от насмешливой волшебницы. Собрав все силы, она двинулась к двери и вслед за Зинкой вышла на крыльцо.

***

Через неделю она станет ученицей первого класса, но у нее еще нет белого фартука и белоснежных лент, как у обыкновенной девочки из приличной семьи. Стоял поздний вечер. Через густые занавески смотрела луна, надеясь хоть ненадолго осветить нахмуренные лица.

— Не бойся ты эту школу, — вздохнула мама, заплетая Насте косички. — Через все надо пройти. Ты сильная.

Полусонная девочка уже подвинулась к стенке, чтобы мама легла рядом. Мама сняла халатик и подняла руки, чтобы заколоть волосы. Дочь увидела мягкие волосы у нее под мышкой — темные кружевные треугольники на белоснежной плоти. Маленькая грудь с лиловыми пуговками сосков, длинная шея, в ямочке покорно лежит крошечный кулон, похожий на родимое пятнышко… Красота, захватывающая, недостоверная, причиняла боль. Значит ли это, думала дочка, что красота — беда, а не радость?

— Спи, я скоро вернусь.

Мама сняла с вешалки нарядное платье и, виновато глянув на дочку, натянула на себя. И на цыпочках, чтобы не завизжали половицы, когда она будет проходить мимо спящих родителей, куда-то ушла.

***

Утром мамы рядом не было. Разомлевшая от сна, Настя лениво оделась и пошла на кухню, где спали дед с бабушкой. Цветастые шторки отдернуты, открыта пустая неубранная кровать. Их тоже нет. Она решила пойти в бабушке Тасе: пускай хоть та накормит голодную дошкольницу.

В коридоре стояли соседки-старушки — не у столов, как обычно, а сбившись в кучку. Странно на нее поглядывая, молча расступились, пропуская к выходу. Прямо у барака Настя увидела Ларису. Схватив ее за руку, та прижала ее к своему животу. Но Настя уже насторожилась, а потому, освободившись от Ларисиных нежностей, побежала в усадьбу.

Толпу людей — примерно половина незнакомых — она растолкала, ожидая увидеть что-то совсем невероятное. И увидела.

В середине молчаливого человеческого круга лежал ее отец. Вокруг шеи был обернут провод от антенны их телевизора. Сама антенна, сваленная с крыши, валялась тут же. Недоумевая, она поискала глазами маму. Не увидела. Отец, подумала Настя, наверное, был пьяным, она уже видела его валяющимся на земле. Бабушка Тася, вся красная, напоминала раздутый шар, который вот-вот лопнет. Она беспомощно подвывала, и девочка подумала, что никогда не видела ее такой. Но вот отец как будто шевельнулся, и баба Тася заорала:

— Спасите его!

Она рванулась к сыну и упала рядом.

— Не дышит, — смущенно огляделась вокруг.

Настя стояла рядом с мертвым отцом и ждала, когда проснутся любовь и жалость. Но отец, лежащий с открытыми глазами, уже никого не видел, ничего не чувствовал, и ничьи слезы ему были не нужны. Наверное, решалась Настина судьба, но никто не обращал на нее внимания. Девочка выбралась из толпы и кинулась к Ларисе, которая снова прижала ее к своему располневшему животу. Так и стояли, пока не увидели дедушку-коменданта, а за его спиной две машины — скорую и милицейскую.

***

— Где мама? — спросила Настя деда, и он тут же ее оттолкнул — прямо в объятия бабушки Пане.

— Бедная девочка, — выдохнула та.

Наверное, потому так тихо, что картина варварской смерти отца лишила ее сил.

Насте так и не удалось узнать тогда, что случилось с мамой. Сначала ей говорили, что она заболела и лежит в больнице. Потом спросили, где бы она хотела жить — дома или в интернате? Конечно, в интернате, обрадовалась Настя, надеясь, что будет там всеми командовать. Но вот пришла осень, и она пошла в школу, где получала свои неправедные пятерки. И скоро поняла, что будет теперь жить с дедушкой и бабушкой, а мамы больше не будет.

Не будет косичек, заплетенных ее руками, поцелуев, которыми она одаривала дочь. И больше никогда не будет в ее жизни такой любви — без границ и условий.

Бабушка с дедушкой не разрешили Насте ходить в усадьбу — под страхом строгого наказания. Но однажды она туда все-таки пошла.

Усадьба потонула в метровых лопухах. Дверь дома закрыта, а в окошке мелькнула бабушка Тася. Та всплеснула руками и вышла во двор, но походка ее была неверной. Настя подумала: теперь старая и одинокая бабушка будет выпивать одна, ни сыновья, ни милиционер больше не составят ей компанию. Тропинка к дому заросла жирными сорняками, в углах веранды осыпалась известка, а под полом радостно попискивали мыши, собираясь стать хозяевами большого дома.

Бабушка Тася налила внучке чаю, а себе — рюмочку горькой. Она хватала Настю за руки и пыталась их поцеловать. Той было жалко их отнимать, но она пришла сюда не за этим.

Язык бабушки развязался, и Настя, наконец, узнала.

Мама в тот самый вечер, когда уходила из дома, нарядившись в новое платье, отправилась к отцу. Папа с мамой немного пошумели, но у бабушки это не вызвало страха. Усмехнувшись, она сказала, что не стала вмешиваться, потому что подумала: пусть, мол, отец Нинку, козу строптивую, экономистку горделивую, поучит. А потом все затихло, и она решила, что семья воссоединилась.

Утром баба Тася пошла посмотреть, все ли в порядке. По крыльцу ходила ворона, над головой каркала порядочная стая, а дверь в комнату отца и мамы была открыта. Она перекрестилась, прислушиваясь к себе: чего больше — надежд или страхов? Не решаясь одна войти в комнату, побежала в конюшню, чтобы разбудить Усы.

Когда оба прибежали, отец уже возился на крыше. Она, глупая, еще подумала, что он прилаживает антенну к новому телевизору. А когда он повис на антенне, а потом упал на землю, бабушка побежала на помощь. Но он лежал в траве и почти не дышал.

На пороге их комнаты лежала мама. И топор, которым отец проломил ей голову. Она сразу и угасла, заплакала бабушка.

Баба Тася взяла внучку за руку и повела ее в комнату родителей. Лаковый шкаф, торшер под желтым абажуром, железные решетки на окнах и новый телевизор... Может, он смотрел его, когда ждал жену, и бодрые репортажи о дальних странах будили его странные фантазии? У порога так и осталась темная лужа засохшей маминой крови, на плите — жареная картошка с колбасой, любимым блюдом отца, теперь уже позеленевшим.

Музей имени Владимира и его убиенной жены.

Как бы Насте хотелось узнать: пришла ли мама помириться с отцом или попросить у него денег на фартучек и бантики? И вдруг подумала: а не я ли ее убила?

Настя спросила у бабушки, откуда на окнах решетки. Раньше ведь не было.

— В них-то все и дело. Сынок поставил накануне, чтобы комнату с новым телевизором больше не смогли обворовать. А не будь этой железной напасти, мамочка твоя смогла бы выбраться из окна и остаться живой.

***

Как-то Настю вызвали к директору школы. Ну, решила отличница, теперь она отнимет у меня все пятерки. Но рядом со столом директорши восседал человек с несчастным лицом. Длиннющие ноги он протянул едва ли не через весь кабинет, и Насте пришлось через них перепрыгнуть. В кабинете было сумрачно, через желтую занавеску настырно лезло раскаленное полуденное солнце, но директор не любила яркие цвета.

— Настя, — скрипнул ее голос.

Ноги незнакомого человека подобрались, узкое лицо растянулось в резиновой улыбке, а директор снова скрипнула, теперь уже стулом.

— Это твой дядя Юра, он хочет стать твоим опекуном.

Длинный человек в желтом свете директорских занавесок откинулся на спинку стула и, всматриваясь в багровое от злости лицо Насти, пытался отыскать путь к ее сердцу и к пенсии за сиротство. Племянница никогда его не видела: пока он пребывал в отдалении из-за своих шалостей с шапками прохожих, дед с бабушкой сеяли в ее генетический мусор семена послушания. Длинные ноги и руки, подобно паучьим лапам, потянулись к Насте. Ей стало страшно: вдруг, опутанная и склеенная, она не сумеет вырваться из алчного плена?

Растянув рот пальцами и высунув язык, она, подобно дикому быку, заревела, а Юрок, так звали дядю, шапочно ей известного, неодобрительно сморщился. Директор, страдая от девчоночьей дикости, которую она не сумела преобразить в ходе воспитательного процесса, вскочила с кресла, и оно с грохотом врезалось в стенку. Кусок лепнины упал на стол, едва не прихлопнув директоршу, Юрок, наконец, подобрал ноги и уже собирался встать. Только Настя, грубо выругавшись, успела распахнуть дверь в коридор — и выйти на свободу.

Упорхнула из камеры, как сказал бы Сашок.

* * *

Об авторе: Людмила Михайловна Жукова — поэт, прозаик. Автор стихов для детей.