Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2007

В нужный час в нужном месте

В вашем вопросе, по сути, содержится целый набор вопросов, каждый из которых требует отдельного ответа.

Определяет ли скандал успех книги?

Правильно ли утверждать, что чем оглушительней скандал, тем оглушительней успех? И вообще – возможен ли успех без скандала?

И, наконец, рассчитывала ли я на скандал, приступая к книге воспоминаний?

Задающий эти вопросы, очевидно, неплохо разбирается в книжном рынке, и знает, что скандал — двигатель торговли. Но в природе писательского труда он явно не разбирается, если воображает, что скандал можно вызвать по желанию автора. Книжный торговец может заказать скандальную книгу, но писатель может ее написать, только если над этой книгой соответствующим образом сойдутся звезды. В аннотации к «Содому тех лет» сказано, как мне повезло, что я всегда оказывалась в нужное время в нужном месте.

То же, но только с отрицательным знаком написала обо мне в газете «Известия» Юлия Рахаева: «…воспоминаниями о таких персонажах русской культуры, как Корней Чуковский, Лиля Брик, Борис Пастернак, Арсений и особенно Андрей Тарковский, Андрей Синявский, Юлий Даниэль и многие другие, не менее славные, вполне можно вписать себя в тот же контекст».

Мне трудно понять этот упрек — выходит, я провинилась в том, что была хорошо знакома и даже дружна с перечисленными знаменитостями? Или в том, что я о них написала? Может, если бы я вспомнила о своей дружбе с госпожой Рахаевой, читателю было бы интересней, но я, к сожалению, не сподобилась чести быть с ней знакомой, — вероятно, она вращалась в других кругах и не была вхожа в дома Корнея Чуковского и Арсения Тарковского.

Правда, издатели моих книг представляли себе дело иначе. Так на обложке «Без прикрас» написано: «Если вас интересует частная, а порой и тайная жизнь многих знаменитостей уходящей, но все еще загадочной эпохи, если вас не пугает шокирующая правда того времени — эта книга для вас».

А на обложке «Содома тех лет»: «А может, у нее просто такой острый глаз и острый язык, что всякое описанное ею место и время начинают казаться нужными и важными? Кумиры ушедшей эпохи предстают у Воронель людьми, исполненными разнообразных страстей, как и положено людям. Три качества отличают рассказчицу — бесстрашная откровенность, психологическая проницательность и страсть к разгадыванию тайн».

Последняя фраза — из статьи известного литературоведа Льва Аннинского, которая представляет собой глубокий анализ моей книги.

Что ж, он прав, но не до конца, — когда я начала описывать удивительные события своей жизни, мною владела не только страсть к разгадыванию тайн, но и страсть — оставить для будущего подлинное свидетельство об этих событиях. Я не думала о возможных последствиях, негодованиях и обидах. То, о чем я писала, казалось мне слишком важным, чтобы отвлекаться на такие пустяки. Распутывая клубки драматических хитросплетений судеб и характеров, я была так увлечена процессом, что мне казалось, будто читателя это увлечет не меньше, чем меня.

Я, собственно, и не ошиблась — читатель явно был увлечен. Беда в том, что общественное мнение фабрикуется не читателем, тот просто «голосует ногами», покупая книгу, а награды и порицания выдают журналисты. А может, никакой беды и нет, — что мне в этих наградах и порицаниях, если читатель «ногами» многократно проголосовал за меня?

А что разразился скандал — не я его разожгла, хоть Юлия Рахаева и приписывает это мне: «Скандал был не просто предсказуем, но предрешен. Задолго до выхода этой книги и даже задолго до того, как она была подписана в печать, одна ее… часть — о Синявском и Даниэле — была опубликована сначала в израильском журнале «22», … а затем в московских «Вопросах литературы», и вызвала шквал абсолютно праведного гнева».

Абсолютная праведность грянувшего гнева ничем не доказана, но поскольку мои воспоминания написаны и впрямь без прикрас, нашлись люди, которые чрезмерно возбудились, их прочитавши. Особенно разозлил их сопроводительный комментарий издателя Игоря Захарова:

«В своих мемуарах Нина Воронель талантливо и изящно, остроумно и безудержно рассказывает то, что другие пытаются скрыть, а большинство не знает вовсе».

Такое описание моей книги многих привело в ярость. Любопытно само обилие ругательных рецензий и их задиристый тон — к чему такая страсть, с чего они так возбудились? (…)

Как объяснить глухому к драматургии, что главное в создании образа — драма, столкновение характеров, что с помощью сладких слюней нельзя склеить даже бумажный кораблик? Я так и не написала о многих встреченных мною замечательных людях, потому что не нашла в их образах достаточно драматургии, где линии судьбы вступили бы в смертельную схватку с линиями ума и сердца. И остались они мною не освещенными, и мне их жаль, потому что из-за этого они не попали в уходящий в будущее поезд истории.

Поначалу я, конечно, проявила неподобающую моему жизненному опыту наивность, полагая, что все фигуранты моих воспоминаний будут вместе со мной радоваться моим удачам в увековечении их многоцветных персон. Увы, это оказалось не так – нисколько не очаровываясь моими художественными достижениями, они в большинстве обиделись и поссорились со мной навсегда. Хоть это отнюдь не спасло их от того прискорбного факта, что они навек останутся в истории такими, какими я их описала. Потому что истинная драматургия непобедима и неопровержима.

Но еще больше обиделись на меня те, кого я вовсе не упомянула. Ведь на это даже в суд подать нельзя!

Леонид Гомберг

Открытие Содома

Субъективные заметки

История, рассказанная писателем, состоит из 5 «разделов» с прологом и эпилогом. В них представлены важнейшие этапы в судьбе четы Воронелей — Нины и ее знаменитого мужа — ученого-физика, публициста, правозащитника Александра Воронеля. В центре повествования сто с лишним страниц, посвященные диссидентскому процессу Синявского-Даниэля — самостоятельное, самодостаточное художественное произведение — «повесть в романе»…

В 1965 году — год процесса Синявского-Даниэля — я заканчивал школу. О суде слышал, конечно, сочувствовал подсудимым, но как-то все вскользь. Диссидентская тусовка находилась очень далеко от меня, — как Камчатка: вроде, своя страна, да на другом конце света. Я думаю, такое отношение к диссидентам характерно для многих тогдашних интеллигентов. Для открытого противостояния режиму требуется кураж, удаль, как теперь говорят, драйв… Впрочем, Андрей Синявский, Юлий Даниэль, Лариса Богораз, Эдуард Кузнецов, Александр Воронель всегда казались мне воплощением великой, возвышающей душу идеи самопожертвования, чего совсем не было у меня и окружающих меня людей. Но именно Синявский всегда представлялся мне фигурой особенно вдохновляющей даже в диссидентском контексте, может быть, потому что книги его были талантливыми, а псевдоним Абрам Терц — провоцирующим дополнительные неприятности…

Уже в 90-е годы я зашел в кабинет моей приятельницы журналистки Юлий Рахаевой, работавшей в ту пору в редакции журнала «Новое время»... И увидел скромно сидящих рядком Андрея Донатовича Синявского и его супругу Марью Васильевну Розанову. Юля нас познакомила, но разговор не склеился… Помню только, что Синявский косил на меня глазом и ухмылялся, как бы говоря: «э, да ты братец, не так прост, как кажешься!» В этой паре было что-то особенно живописное, значительное, фундаментальное. Они все еще казались мне (как там у Ленина?) богатырями, отлитыми из чистой стали…

А тут вдруг читаю в «Содоме…»:

«Однажды после ареста Юлика и Андрея, мы ожидали прихода Марьи и Ларисы… Наши дамы, как обычно, опаздывали, и я, пользуясь передышкой, стала с восторгом рассказывать Саше, что в магазине появились замечательные шерстяные колготки… Стоили они 12 рублей штука, и Саша строго объявил мне, что мы не имеем права тратить деньги на всякую дамскую ерунду, когда наши боевые подруги нуждаются в каждой копейке. Я, глотая слезы, вынуждена была согласиться с его суровой мужской логикой. Раздался звонок, и в комнату ввалились боевые подруги… «А что мы сейчас купили!» — хором воскликнули они и дружным слаженным движением задрали юбки. На них переливались изящным узором недоступные мне шерстяные колготки».

«Процесс» Нины Воронель — не тоска о минувшем, а страстный рассказ о событиях, не утративших свой интерес и сегодня. При этом совершенно неважно, были ли эти колготки на самом деле или нет, и вообще что здесь правда, а что вымысел. История всегда зависит от историка… Я долгое время работал в том самом «синдикате», о котором написала свой нашумевший роман Дина Рубина, и надолго запомнил, как «курилка» гневно выясняла, кто есть кто в романе; недовольные даже грозили автору судебными исками. Какое отношение к литературе имеют все эти амбиции!

Вот и повесть Нины Воронель находится где-то посередине между очерками Степняка-Кравчинского и романами Юрия Давыдова о народовольцах. «Содом тех лет» — захватывающее чтение. Н. Воронель пишет ярко, образно, умело, как-то избыточно легко, иногда многословно, но всегда с удовольствием и азартом. Автор часто переходит грань допустимого риска. Но что ж делать, коли такова ее творческая манера. Наверняка, это кого-то шокирует и даже злит. Не хочется повторять прописных истин: правда и вымысел, слово и дело, образ и воображение, метафора и документ — все это вполне законные участники процесса, который мы называем литературным творчеством.