Рина Левинзон — поэт, прозаик, переводчик, автор многочисленных поэтических сборников, изданных в России, Израиле, Германии. Лауреат литературной премии им. Рафаэли, а также первой премии на XIII международном конгрессе поэтов. Член международного ПЕН-клуба.Книги Р. Левинзон переведены на арабский, иврит и немецкий языки.

Не сбылось, не сошлось...
Ну и с богом!
Комом в горле, слезой на щеке,
Непонятным и сбивчивым слогом...
Пусть подышит немного в строке.
Не случилось...
Так, может быть, лучше,
Легче дальняя светит звезда.
Петь да плакать — вот сладкая участь.
А сбылось бы —
что делать тогда?

А жизнь и есть тепло и торжество,
короткое паренье над веками.
Не надо добиваться ничего,
а просто жить, как дерево и камень.
И просто воздух медленный вбирать,
не умирать, покуда не приспело,
и не просить, и ничего не брать,
а только жить легко и неумело.

В этом городе, таком знакомом,
дверь замкни и окна затвори.
Гибелью грозят фонарь над домом
и свеча запретная внутри.

Беззащитней, чем скворец в скворешне,
ангелу шептала: “Пожалей...”
Что ей снилось в этой тьме кромешной?
Черный ветер дул из всех щелей.

В темноте, над свечкой незажженной,
прячется, не ведая вины,
мой двойник, ничем не защищенный,
девочка последней тишины.

Как грело, как горело.
                     Добела
как раскаляло.
                     До безумной глади.
Все двигалось в таком нездешнем ладе,
и все сады, в которых я была,
сошлись теперь в невиданном раскладе.
Как серебрилось, поднималось вверх,
подкатывало к горлу, отпускало.
До белого, до сладкого накала,
которому ни времени, ни мер,
и вся пыльца далеких стратосфер
над нашими плечами колдовала.
И как потом все исчезало вмиг.
Ни света, ни садов, ни звезд, ни влаги,
и Бог уже не хлопотал о благе,
внезапно оставляя нас одних,
и все волшебники, и сводники, и маги
чуть усмехались во дворцах своих.

Прекрасна суета сует,
Все наши хлопоты дневные,
И волшебство ночных бесед.
Их отражения двойные.
Я выбираю этот свет,
С его крадущейся повадкой,
С его негладкой жизнью краткой
И этой тайной вековой…
Я выбираю мир живой.
С его судьбой, его загадкой,
С его старинною закладкой
На букве той, которой нет…
Я выбираю белый свет.

Когда растает яблоневый цвет
у Вас в саду, в далеком Подмосковье,
орешник мой укроет Вас от бед,
олива защитит своей любовью.

И Вы — хранитель слова и огня —
свет Ваших окон виден мне отсюда,
и в том далеком холоде — о,чудо! —
Вы снова согреваете меня.

И всё сбылось — свет Ваших белых зим,
и в Вашем очаге горящий пламень,
и белый Иерусалимский камень,
и дымка золотистая над ним.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец —
                     он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
                     Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнется вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Уж как судьба ни гневалась —
Пусть не мытьем —так катаньем,
Но все равно я нежилась
В своей надежде латаной.
И как бы жизнь ни маяла,
Ни мучила, ни жалила,
Но горя было мало мне —
Не плакала, не жалилась.
Ах, жизнь моя… Да только бы
Горели свечи вечером…
Суровой или шелковой
Пусть длится веки вечные.
И стерто, и застирано,
И трижды перелатано,
И все равно красивое —
Житье мое крылатое.

Сергей Каратов — автор семи поэтических сборников. Закончил Литературный институт им. Горького. Публиковался в «Новом мире», «Юности», «Смене». В последние годы выступает в периодике с публицистическими статьями и эссе. Член Союза писателей СССР с 1983 года.

Меняет декорацию природа.
В кругу ветвей повесился фонарь.
Проплешины
несбывшегося года
Оплакивает осень-пономарь.

То звук неизъяснимый, то тревожно.
Аполлинер, и в трещинах стена.
Порою и понять-то невозможно,
Чем, собственно, душа опалена.

Зеленое пламя казалось спасеньем
И в воздухе пахло
грибным воскресеньем.
Красавица-ночь
без единого шанса,
Но как она может
легко отрешаться!

Две белых луны
на одном коромысле,
И струями дыма
размытые мысли.
Пока свои сны
забивал я гвоздями,
Грибы наливались
теплом и дождями.

Стога над туманом
торчат поплавками,
А ей уже видится
утро на Каме.
Я в лодке стою,
как в пустом пьедестале,
Мне рыбы и те
доверять перестали.

Здесь лоно воды,
словно фото без глянца.
Вчерашние волны
во мне шевелятся.
Она благородна
в делах и сужденьях,
Смела иль капризна
в сановных владеньях.

Теперь и судачим,
и дышим вольнее,
И все же
никак
не угнаться за нею.
Покидая урал

С подвернувшейся оказией
еду с трепетом в груди.
Вот и столб Европа-Азия
остается позади.

На крутом скалистом выступе
машет детская рука,
отчего-то слезы выступят
над ресницами цветка.

Ходят горы сине-хвойные,
мчатся реки под уклон,
и глядят коровы дойные
на последний мой вагон.

Под праздничную в небе канонаду,
Покачиваясь в зыбких стременах,
Лечу к тебе, как бабочка-монарх,
Летит весной из Мексики в Канаду.

С годами обретает стать и вес,
Творца метафизическая сущность
Как туча, набирающая тучность,
И кроной оживляющийся лес.

Куда б его теченье не влекло,
Куда бы его ветром не сносило,
Творца метафорическая сила
Растрачивает живость и тепло.

И ласточки сидят на проводах,
И на лугу стреноженные кони,
След урагана вывернутым корнем
Напомнит,
кто и с кем здесь не в ладах.

Хоть изредка мы видимся с тобой,
И отдаваясь ветру и простору,
Душа привычно тянется к простому,
Расписанному сельскою резьбой.

И друг с тобой,
и всплески лунных рыб,
Угаснет день в нахохлившейся кроне;
И ранняя звезда на небосклоне,
И времени кармический изгиб.

Друзья мои, обиды не таите,
Копите, поезжайте на Таити,
Резвитесь на жемчужных островах,
Коль всё на вдохновенье и словах.
Когда-то мы на этом перекрестке
Стояли и курили папироски
Тонюсенькие, кажется, «Байкал».
Всё было: устремленность и накал,
Но жизнь текла и изменяла русло,
Хоть молодость тех лет
слегка обрюзгла.
А вот, поди ж ты, не исторгла дух.
Гляжу в глаза: огонь в них не потух.
А потому обиды не таите,
Копите, поезжайте на Таити.
В идиллию возвысится богема
С кофейными сюжетами Гогена.