Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Джулия Коронелли

Держись, Маноло!

Моему сыну Артему

Ранним летним утром 1964 года я проснулась и увидела огромного серого кота, серьезно смотревшего на меня своими круглыми желтыми глазами.

— Ты кто? – спросил он озабоченно. Хмуро и укоризненно пробормотал себе под нос: «Ух, толстая какая, значит, ест много».

Я ничего не могла ответить от ужаса и заорала. Кот обиделся и, грациозно спрыгнув с моей подушки, поспешил скрыться в прихожей, поскольку на мой крик сбежалась куча народу: мама взволнованно охала, еще совсем слабая после тяжелых родов, в смешной голубой ночной сорочке; папа разглядывал меня, учащенно дыша, быстро-быстро хлопая своими длиннющими черными ресницами удивленных карих глаз; даже баба Груша в ситцевом платочке и с палочкой, без помощи домочадцев, дошла из дальней комнаты, чтобы посмотреть на розовое чудо, улыбнулась мне, и, подняв вверх скрюченный от тяжелой работы длинный указательный палец, мудро изрекла: «Мокрая, небось, девка-то».

Маноль Коронелли

Папа Маноль часто вспоминает про свою маму, которую любил и очень уважал. Звали ее Мария. Дома он вечно что-то делает: строгает или точит в своей мастерской, расположенной в тесном коридоре и громко рассказывает мне о ней на ломаном русском языке, немного щурясь от дыма папиросы с крепчайшей махоркой, прилипшей к широкой нижней губе.

— Марррия, одна совсем, воспитывала шестерых мой сестра. Седьмой, самым последним в семья я ррродился, и в нашей маленький городка меня называли Neno: так назовут всех малыша в Испании, пока они не начнут ходить в школа. Отец мой уехал на заработка в Америка, да так и пропал там. В четыре года мать посадила меня на лошадь, хлестнула что было сила кнута и крикнула вслед: «Держись, Маноло!» Вот и держусь с той поры в седло», — смеется отец, сверкая белоснежными крепкими зубами, как-то неестественно выделяющимися на смуглом морщинистом лице. Его черные глаза блестят детским лукавством. Я обнимаю его за шею, вися на ней, ерошу кудрявые, седые волосы и спрашиваю: «А дальше что было? Пап, ну скажи, ты упал?»

— Нет, голубка, я же говорю, держусь. Вот так!

Он хватает меня и легко подбрасывает к потолку.

Еще папа рассказывает про то, как юнгой лазил босиком по реям парусного фрегата, про то, как подошвы ног, ладони рук грубеют до такой степени, что уже не чувствуешь боли от тросов и канатов, про то, как засыпал под звездным небом и солеными ветрами в качающейся люльке на самой верхушке мачты. Про то, как учил свою жену и сына Женю испанскому, а они его русскому — вот так и общались.

— Па-ап, а как по-испански картошка, а книга?.. – спрашиваю я года в четыре, мечтая стать настоящей испанкой и уехать в таинственный волшебный город эль Ферроль.

— Патата, а книга — либро, а зачем тебе? — смеясь, отвечает папа, он не хочет, чтобы я знала испанский. Он уверен — этот язык не может мне пригодиться, но догадывается про мою несбыточную мечту и удивляется моей хитрости. Папа считает, что нам нечего делать в Испании — там буржуи, а коммунисты построят Светлое Будущее, в которое он свято верил.

Это сейчас я понимаю, как трудно ему было, — конечно же, он тосковал по сестрам, по Испании, но вся его жизнь и здоровье были отданы этой неблагодарной, на мой тогдашний взгляд, родине. Я до сих пор слышу голос моего принципиального отца.

Хорошо говорить по-русски папа стал только после учебы в Ленинградском Краснознаменном Военно-инженерном училище им. Жданова — это было уже второе его военное училище. Первое он окончил в Испании, выучившись на офицера, а после служил в Главном штабе Эскадры!

— В тридцать седьмой я был командирован в СССР на Испанский Военный транспортный теплоход «Агустин» в город Одесса, а после я был в Феодосия, где встретил Леру. В тридцать девятый я остался в Россия насовсем и пошел работать учеником токаря на завод.

Пройдя гражданскую войну в Испании 1937 года и Великую Отечественную, имея ордена и медали, папа остался всего лишь лейтенантом запаса. Он тщательно скрывал свою обиду. Папа пошел воевать добровольцем в Красную Армию, в Отряд особого назначения при Совете обороны Кавказа, хотя мог бы отсидеться в тылу — он же иностранец.

Папа не был ранен на фронте, а в мирное время дважды попадал на карьере под взрыв. Оба раза он закрывал собой разгильдяев-подрывников. И полагал, что в последний его спас партбилет, лежавший в нагрудном кармане рубашки и задержавший в двух миллиметрах от сердца осколок после рикошета от сводов шахты. Папу контузило, и он плохо слышал, ему перебило позвоночник и левую руку, а он — «левшак», так смешно себя называл…

Мне лет десять. Мы уже пять лет живем в московской, тесной квартирке в «Кузьминках». В перешитом костюме, в защитного цвета рубашке из «Военторга», галстуке и черном берете, тщательно выстиранном и высушенном на специально придуманном круге из толстой негнущейся проволоки, начищенных до зеркального блеска поношенных ботинках, он шагает на работу в ЖЭК, по привычке отдавая честь:

– Салют!

– Родейро!.. Салют! — отвечают встретившиеся на пути знакомые и друзья.

Только мне папа показывает, как надо «заныкивать» от мамы мизерную тогдашнюю зарплату, зная, что не выдам. Не всю, конечно, рублей, эдак, с десять-двадцать в месяц: в записную книжку со специально приклеенным кармашком. Еще небольшой кармашек был пришит к поясу внутренней стороны брюк...

На скопленные деньги папа покупал гостинцы. Подарки на праздники дарил нам с мамой со «значением», что-нибудь полезное… А я рисовала праздничные картинки, уж очень они ему нравились.

Наш диалог продолжается.

— У человека должен присутствие чувство долга! И если он считается себя гражданина, то обязан защитить та страна, в которой он находится! Нельзя остаться дезертиром, если кругом война!

— А как же мама, дети, тебя же могли фашисты убить? — упрямо спрашиваю его.

— Леричку, дочь и сына я не оставил. Я следовал за эшелоном повсюду, как только возможно. В разные города побывал: Ростов, Орджоникидзе, Алма-Ата, там малышку-Анхелу похоронили. А после война — учеба на горняка в Ленинград, работа в Москва и в поселке «Спартак».

— Папа! А почему ты выбрал поселок, а не город? – удивляюсь.

— Так послали, — хмурился отец. Он отлично знал, что мама Лера всегда хотела жить в Москве, но он не мог вот так просто взять и бросить завод. Он начальник карьера и его уважают. Но ради Лерочки — боготворимой и обожаемой, мы все же уехали из Спартака.

Такой у меня был папа: прямолинейный, героический и в то же время очень чуткий и романтичный…

Я и мой папа Маноль

Помню себя четырнадцатилетней московской девчонкой, которую папа Маноль учил драться с сорванцами, показывая «морские приемчики».

Признаюсь, я успешно их использовала и учила девчонок-рёв нашего шпанистого кузьминского двора биться «до последней капли крови». Мама Лера от этого была в ужасе и говорила, что девочкам не полагается драться, а нужно уметь вязать, вышивать и хорошо готовить, как умеет это она.

Однажды, папа Маноль сажает меня на колени беременную, с огромным животом (вся семья думала, будет двойня), шепчет на ушко:

— Вот в Испанию собираюсь, прислали бумаги: пенсия приличная накопилась. Поеду.

А я испугалась, зная, что все его друзья испанцы примерно через месяц после поездки умирали. Почему? Родственники говорили — от перемены климата.

— Пап, может, не надо, пусть сами присылают? – как в детстве ныла я, ероша его седые кудрявые волосы.

— Нет, поеду, голубка: подпись моя нужна.

Когда отец приехал из Испании, мы его просто не узнали: загорелый, в модном джемпере, новых брюках, в дорогих ботинках, он казался каким-то чужим.

Папа Маноль восторженно рассказывал о том, что у его сестер есть огромный кирпичный особняк, машина — супер! Племянники учатся в престижном университете... И, оказывается, люди там живут не бедно...

А на следующий день, надевая свой старый выходной костюм, вместо «плашек», наконец, прикрепил медали и ордена. Взяв на руки моего новорожденного сына, сказал: «Хороший человек вырасти должен, береги его, дочка».

Поехал на «Кузнецкий мост» в «Красный крест» за перечисленной пенсией. А часа через два мне позвонили из милиции и сказали: «Умер прямо на эскалаторе по дороге домой».

Когда его хоронили, мама все плакала и растерянно спрашивала меня, какой костюм отдать, чтобы одели в морге: с пластинками, как он любил, или с медалями.

— Да какая разница! – вскрикнула я. А после задумалась и ответила: «Мам, с медалями».

Ведь папа понял, как он жил в России. Да и умер он вовсе не из-за перемены климата...

Прошло уже почти двадцать лет со дня его смерти, а люди нет-нет, а подойдут ко мне во дворе и спросят: «Ну, как он?»

Не верится им, как, впрочем, и мне, что его давно уже нет на этом свете.

Вот и вчера ко мне старушка подошла и спросила:

— Вы ведь, дочь Родейро?!.. Хороший был человек...

Значит — помнят!

Не хочу выметать из своей жизни эти осколки: камушки, стеклышки – мои бесценные воспоминания. Я бережно собрала все и положила их в свою заветную шкатулку, чтобы каждая крупица этой хрупкой елочной игрушки, такой же хрупкой как сама жизнь, хранилась в моем сердце.

Я дарю ее тебе, мой сын. Ты сложишь их, но картинка получится иной. На то и калейдоскоп.