Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Ефим Бердан

Во Имя и вопреки

Ефим Бердан

В середине XIX столетия в царской России воинская срочная служба длилась 25 лет. К тому же она была тяжелой, унизительной, каторжной… Молодые люди из еврейских семей пытались избежать рабство. Давали взятки, но не все это могли себе позволить, так как значительная часть евреев жила скромно, а то и просто впроголодь. Иные занимались членовредительством (отрубали себе одну или две фаланги указательного пальца правой руки). Другие поступали иначе: как-то оформляли гринкарту и уплывали в Америку, где обязательной воинской службы тогда вообще не было.

Царские власти в свою очередь изыскивали пути для призыва евреев в армию. Была введена система кантонистов: ловили мальчиков 12-14 лет и старше, увозили их в далекие края. Значительная часть из этих детей болела в пути, страдала от разлуки с родными, и немалое число из них умирало. Оставшихся одевали в солдатские шинели, держали за «воспитанников», закрепляли мастеровыми, стараясь обучить ремеслу, и попутно делали из них солдат. Поначалу было принято принуждать кантонистов становиться выкрестами (позднее власти отказались от этой затеи).

Зная, что еврейские семьи собираются на пасхальный седер всей семьей, вербовщики врывались в квартиры и захватывали мальчиков, так как в другое время детей прятали. Именно так в пасхальный седер схватили 12-тилетнего Мовшу Бардана – моего дедушку. Увезли в дальние края, одели в солдатскую одежду и стали обучать основам военного дела. Как он рассказывал, на первых порах служба была особенно тяжела. Мальчишку отдали к плотнику в учение, но так как в Шабат он отказывался что-либо делать, то плотник предлагал: «Держи хоть за ручку пилу». Но он отвечал, что и это работа, которую нельзя выполнять еврею в Субботу. Тогда плотник заявил воинскому начальству, что мальчишка не имеет склонности к плотницкому делу. После этого дедушке очень повезло. Его отдали к слесарю, а тот оказался очень набожным старовером, прочувствовал религиозность еврейского мальчика и от души симпатизировал ему. У него Мовша и остался осваивать все премудрости слесарного дела. К тому же ему была выделена отдельная посуда – миска, ложка и кружка – таким образом, он даже смог посильно соблюдать Кашрут.

Повзрослев, Мовша стал осваивать ремесло оружейного мастера. При казармах, где ему случилось служить, была организована молельная комната для солдат-евреев, а на большие еврейские праздники их отпускали в местные еврейские дома, где они проводили время согласно традиции. Когда дедушка прослужил 18 лет, срок службы сократили, и в 30-тилетнем возрасте его, оружейного мастера, уволили из армии в звании унтер-офицера. В царской России евреи имели право проживать только в черте оседлости. Жить в центральных городах разрешалось лишь крупным купцам и бывшим солдатам царской армии. Воспользовавшись этим правом, он поселился в Туле, где поступил работать на оружейный завод.

Иосиф Бердан

В 1874 году дедушка переехал в Харьков. Поступил в паровозное депо, где проработал слесарем по ремонту паровозов, пока советское руководство депо не запретило выходной в Субботу. После смерти бабушки дедушка Мовша остался жить в семье старшего сына Вениамина. В течение долгих лет Вениамин был (габе) председателем правления в синагоге, вплоть до ее закрытия. Второй сын деда Мовши – Иосиф, мой отец. Папа самостоятельно повышал свой образовательный уровень, он был человек глубоко верующий, а по характеру добрый, уважительный и обходительный. Он неплохо знал Танах, лошен-кадош (ашкеназийский иврит), всегда при всех обстоятельствах строго соблюдал все заветы Торы и наши традиции. Говорил, понимал и умел читать по-русски, по-украински, по-польски, по-немецки, на идиш, хорошо знал арифметику. Если бы папа получил высшее образование, он бы многого в жизни добился. Себя он относил к хасидизму, к другим течениям иудаизма относился с уважением. Молился в хасидской синагоге, хотя она была значительно дальше других. К польским евреям относился весьма скептически из-за их хитростей, торгашества и прочих качеств. Уважительно и с симпатией относился к литовским евреям… Заветной его мечтой, как и всех верующих хасидов, был приход Машиаха и возвращение всех евреев на историческую Родину – в Эрэц-Исроэль. В годы НЭПа Иосиф Бердан был активным участником по сбору средств среди евреев Харькова для евреев Палестины, за что получил медаль с изображением одного из выдающихся раввинов. Эту медаль я увез в эвакуацию, потом сберег ее, нося в кармане по всем фронтам, и позже привез в Израиль. Медаль напоминает моим детям и их потомкам об их деде, который еще в те далекие и тяжелые годы внес свою скромную лепту в еврейское Дело.

Моя мама, Саша, вместе с братом Самуилом и отцом Хаимом оставили свой дом и молочную ферму, так как была гражданская война и бандитизм. Грабили и белые, и красные. Они поселились в Харькове. В 1922 году мои родители поженились, а 13 сентября 1923 года у них родился я – их первенец. Имя мне дали Хаим в честь дедушки Хаима, незадолго до этого умершего. Я родился на завтра после праздника Рош hа-Шана, а брит-мила была в Йом Кипур. В доме говорили только на идиш. Таким образом, до трех лет я русского языка не знал, позже в общении с детьми во дворе я освоил русскую речь.

Отец Александры Бердан – Хаим (слева). Ее дед и ее мама. Микулино. 1908 год

Вспоминаются отдельные эпизоды жизни на улице Клочковской, дом 46, где мои родители снимали маленькую квартиру с печным отоплением. Помню, например, как в один из зимних вечеров отец топил голландскую круглую печь лузгой от гречки вместо топлива – для этого он соорудил специальную жестяную решетку. Однажды отец гулял со мной возле дома, и я попросил его дать мне денежку, чтобы купить семечек недалеко, на углу, у старушки. Он дал мне монетку и говорит: «Купи семечек и попроси сдачу». Я подошел к старушке и подал монету, а она из маленькой склянки отсыпала половину, а остаток высыпала мне в карман, после чего я ей говорю: «А сдачу?» Она отвечает: «Полкопейки дал, да еще и сдачи просит!» Я со слезами к отцу, а он говорит: «Сынок, я пошутил», – успокаивая меня. Я этот случай запомнил: полкопейки что-то значили в 1927 году…

В 1928 году дом, в котором мы жили, стал жилищным кооперативом. Так как отец был торговцем (и имел на это официальное разрешение), он должен был, по решению жилищного кооператива, освободить комнату. Он нашел квартиру на съем в частном доме на окраине Харькова (светлая просторная комната с двумя окнами, спальня, куда выходила большая русская печь, и вместительная кухня). Отопление, конечно, было печное, туалет во дворе, а колонка с водой на улице, рядом с домом. Детей у нас во дворе было двое: я – пяти лет и мой брат Савва (Шаул) двух лет. Мы были очень «домашними» детьми. Я рано научился играть в шашки и шахматы. Проявил изобретательность – доску чертил на картоне или фанерке, а фигуры изготовлял из пустых катушек из-под ниток.

Когда подошло время отдавать меня в школу, состоялся разговор родителей. Мама спрашивает папу, что, мол, отдадим его в идишскую школу? А папа отвечает, что ни в коем случае: там он не будет знать ни идиш, ни русский. Пусть идет в русскую школу и отдельно учится у ребе. Так и сделали. В восьмилетнем возрасте меня отдали в украинскую школу (русских поблизости не было), а домой приходил еврейский учитель – меламед, и я учил Хумеш. Позже открыли русские классы, потом их снова закрыли, а в 8-м классе я снова пошел в русскую школу, куда ездил в центр города.

Ефим (слева) и Савва Берданы

Вся наша семья разговаривала дома на идиш. Молитвы я учил, естественно, на лошен-кадош. Жизнь в доме была построена на обычаях и традициях еврейской религии, в том числе, конечно, и кошерная кухня. В доме все делалось с любовью, ласково и спокойно. Родители обращались к нам, детям, «киндерлэх», а называли нас Хаимке и Шейлке. Наша кухня служила также столярной мастерской, где папа ремонтировал и лакировал мебель. Заказы по ремонту были редки, хотя он имел патент, и на двери висела вывеска «Ремонт мебели». Соблюдать обычаи и традиции приходилось тайно, чтобы не знали соседи и чтобы не узнали в школе – ведь мы с братом были пионерами.

Жили мы очень скромно, жизнь была не легкой, а заработки папы нестабильны, плюс налоги немалые. Когда мне было лет 10-11, мама высказала пожелание: «Я бы хотела, чтобы ты был хоть на шестую часть так же религиозен, как папа, это было бы хорошо». Прошел год или два, и мамы не стало…

Наступил 1932 год – год принудительной коллективизации. Повалили из сел толпы разоренных крестьян, стало плохо с хлебом. Но мы, слава Б-гу, не голодали, так как наш отец все предвидел и заранее покупал много хлеба, сушил его на сухари в русской печи. Помню, что на печи хранились два мешка с сухарями, один – с ржаными, другой – с пшеничными. Получали мы еще хлеб по карточкам, но только на троих – папа был кустарь, ему карточки не полагалось.

Накануне голодных лет мама пошла работать на кондитерскую фабрику «Кофок». Она получила маленький лоточек и продавала конфеты и прочие кондитерские изделия с выставленным прейскурантом цен, а с фабрики приходили и контролировали цены. Она устанавливала лоток под самыми нашими окнами, а папа подавал ей через окно товар. От суммы проданного товара зависела ее зарплата.

Александра Бердан

Голод был в 1932-м и 1933-м годах. В то время появились коммерческие магазины, где продавали ржаной хлеб по одной буханке в руки. Выстраивались громадные очереди, люди стояли сутками по спискам. Улицы были заполнены обездоленными – кто босиком, кто в лохмотьях. По городу ежедневно ездили крытые повозки, в которые подбирали трупы, забрасывая их в ящик, увозили и где-то закапывали. К концу 1933 года кондитерская фабрика предложила нашей маме перейти работать в киоск. Стало легче – не надо было таскать ящики с товаром на себе и трамваем. Папа снова начал работать по ремонту мебели.

В январе 1934 года у мамы обнаружился рак груди, ее прооперировали. Папа тут же заставил ее уйти с работы, делать только посильное по дому. У нас в доме была кошерная кухня, но кошерного мяса в Харькове практически не было. Только на Субботу покупалась живая курица на рынке. Ее относили к резнику, после чего кошеровали. Конечно, всегда на Субботу были фаршмак, бульон, кугель, цимес... В другие дни недели мы питались молочной пищей и парве (нейтральной едой). После операции мамы с согласия папы на кухне была установлена в углу тумбочка, в которой хранилась трефная посуда, и мама покупала трефное мясо. Она варила супы, ела сама и кормила меня с Саввой. Папа разрешил это как лекарство, необходимое ей и детям. Но, несмотря на все старания, 5 мая 1935 года мама умерла. Ее похоронили на Старосалтовском кладбище. После войны кладбище снесли, и память о близком и родном человеке осталась только в сердце.

Вскоре после смерти мамы папа с нашими соседями первыми во дворе провели электричество – это была большая радость. До этого мы жили при керосиновых лампах. В течение 11-и месяцев я и Савва говорили молитву по усопшей маме. Часто у нас по субботам собирались верующие евреи на миньян, и мы говорили кадыш. На Рош-hа-Шана и в Йом Кипур в течение ряда лет у нас дома собирался миньян, где молилось много людей. В нашей квартире молились мужчины, а у соседей – женщины. Для этого открывались обычно забитые двери между нашими комнатами, на двери вешалась шторка, кровати убирались, расставлялись стулья. Буфет освобождался и служил местом для хранения Свитка Торы, то есть превращался в Арон Кодеш. Для проведения таких молитв отец ходил за разрешением в горисполком, в отдел культов, и брал официальное разрешение – мол, соберутся несколько евреев в определенный день с указанием числа. Ему никогда не отказывали, а с хозяйкой дома он всегда договаривался, платил ей за беспокойство. Почти все годы моего детства и юности мы прожили в одной квартире на Ивановке.

Нашу русскую печь родители использовали и для выпечки мацы на Песах. В первые годы собирались все женщины, мама, соседка тетя Сура, две тети (жены дядей), и вручную катали мацу. Я делал роликом с шестеренкой дырочки, чтобы при выпечке маца не вздувалась, а папа стоял у печи. Позже после маминой смерти у папы при выпечке мацы появился компаньон с ручной машинкой. Папа всегда стоял у печи по неделе и больше, пекли мацу для всех евреев Ивановки. Официального разрешения на это у него не было, и приходилось опасаться милиции.