Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Из домашнего архива В. Муроха

Александр Ступников

Десятилетний мститель

Этот человек прожил долгую и непростую жизнь, но один ее эпизод, когда ему было всего 10 лет, был и остался в этой жизни едва ли не самым главным. И уж точно – определяющим. Не каждый решится десяти лет от роду выстрелить в подонка, чтобы отомстить… Валерий МУРОХ, а именно так звали десятилетнего мстителя, потом закончил медицинский институт, работал по специальности, стал профессором медицины. Но главным поступком своей жизни он и сегодня считает тот, когда с обрезом в руках залез на крышу сарая и прицелился...

В июне 1941 года, когда немцы без боев вошли в Минск, я был ребенком. Но запомнил и голод, и ставшие привычными смерть и унижения. Особенно, от бывших своих – от полицаев. Вообще в Беларуси было довольно-таки много полицаев. Полицаев боялись больше, чем немцев. Немцы приходили на облаву вечером. На наших домах были вывешены таблички с фамилиями тех, кто там живет. Немцы проверяли, если там оставался на ночь кто-то посторонний, то все подлежали расстрелу. Но в обычную жизнь немцы особо не вмешивались. Их не интересовало, что делало и как выживало гражданское население. Главное, чтобы не сопротивлялось оккупантам.

А вот полицаи – это были очень страшные люди, потому что, во первых, они как бы были «свои». Они многих и многое знали там, где жили до войны. Хотя среди полицейских было немало и других национальностей – не белорусы. Они были очень жестокие, проверяли, придирались ко всему, обыскивали всех.

Могли человека обвинить, что он еврей, только лишь потому, что у него вьются волосы. У меня так было с братом моей жены, который имел темный цвет волос, и они вились. Еле-еле его спасли от расстрела. Люди всей улицей доказывали полиции, показывали документы, что он не еврей. Значит не изгой, не преступник. Это все вытворяли бдительные полицейские; Я думаю, они все это делали от души. Потому что это были люди, которых та власть делала «сверхчеловеками» по сравнению с теми, кто жил рядом. Эти люди наслаждались своим ощущением всевластия. Я не знаю, конечно, что они там думали, но то, что нас они не считали за людей, это точно. Я не помню ни одного с их стороны нормального отношения к женщине, к ребенку. Когда полицай проходил мимо, то мог просто ударить тебя ногой ни за что, ни про что. Если, например, стояли в очереди за хлебом, а нам выдавали эрзац-хлеб, то полицейские, которые следили за порядком, могли вдруг дубинкой ударить любого человека. Мы полицейских боялись больше, чем немцев.

Однажды мы переходили с мамой улицу, и полицейскому показалось, что мы нарушили правила движения. И он стал дубинкой маму забивать. Он бил ее с таким ожесточением, что она упала на мостовую и на ее белой кофточке показалась кровь. Я в ужасе бросился к маме, как вдруг она поднялась и вцепилась в лицо полицейского ногтями. И с такой силой в него вцепилась, что, когда она оторвала свои руки от его лица, то его оно превратилось в кровавое месиво за одну секунду. Я никогда не ожидал от этой хрупкой женщины, что она спопобна так поступить, защищая себя. А может быть больше – защищая меня. Полицейский схватился рукой за глаз, а другой рукой он достал из кобуры пистолет. Эту сцену наблюдал немецкий обер-лейтенант, и он, громко крича по-немецки, остановил казнь. Он не дал мою маму расстрелять. Но я запомнил этот эпизод на всю жизнь. Этот поступок мамы как бы определил мое отношение к ним – не прощать. Та ситуация, которая тогда сложилась, она как бы поделила мир на людей и нелюдей. Полицейские – это предатели. Они все были предатели, и у них не было понятия национальности.

Были и еврейские полицейские, которые, и я видел своими глазами: когда люди во время погромов в гетто выбрасывали детей за проволоку гетто в надежде, что белорусы подберут этих детей и спасут, евреи-полицейские шли и на идише звали этих детей. Они прятались в развалинах. И когда они слышали родную речь, то откликались. Дети выходили, а полицейские, еврейские, их забирали и сдавали на расстрел обратно в гетто. Я видел это своими глазами. И хочу сказать, что об этом никто не пишет, никто не говорит. Но я считаю, что у предателей нет национальности. Человек, который стал предателем, заслуживает смерти от своего народа. Не ушли от возмездия и те еврейские палачи. Их хозяева, немцы, их тоже не пощадили, хотя их убили в последнюю очередь.

К концу войны (об этом тоже не говорят) Минск буквально уничтожала советская авиация. Налетали армады самолетов, наши бомбили все, что можно было бомбить. Мы укрывались в бункере, точнее в погребе, и с каждым взрывом бомбы молили – спаси, Боже, маму, папу, хотя папы не было. Спаси бабушку, дедушку Постоянно мне приходилось молиться – просить Бога, чтобы он нас спас. Я помню, мы бежали под бомбежкой, и сначала я налетел на убитого мужчину, а потом на девочку с оторванной ногой. Это было страшно. А перед уходом немцы и полицаи жгли остатки Минска сами. Зондеркоманды состояли из полицейских и каких-то молодых людей в штатском. У них были огнеметы, и они этими огнеметами обрабатывали дома. Все горело.

Однажды, уже перед освобождением, мой старший брат, совершенно случайно из рогатки выбил стекло у немецкой машины. Он не был партизаном. Он был просто мальчишкой, который играл и выбил стекло немецкой машины. А наш сосед служил в полиции, в службе безопасности. Это была такая страшная служба, которая следила за всеми и забирала людей безвозвратно. Сосед это увидел и решил моего брата расстрелять. Он схватил мальчишку за волосы, приставил к сараю, достал пистолет и стал наводить. Я был намного меньше, но знал, что такое смерть и пистолет. Я разогнался и ударил полицая головой в живот. Тем самым я сбил прицел. Сосед два раза меня отшвыривал ногой и два раза я ударял его головой в живот. Наконец он не выдержал и поставил меня рядом с братом и снова навел пистолет. А из его дома неслись крики – Юзеф, Юзеф. Это такие же полицаи из службы безопасности, такие же бандиты, звали его пить «бимбир». «Бимбир» – это самогон, который тогда пили. И вышла его мать, наша соседка, и сказала на белорусском – Юзеф, ты мальчишек потом расстреляешь, запри их в сарай, иди домой, ребята зовут продолжать застолье. Он нас закрыл в сарае и пошел пить водку. Но позже она открыла нам и сказала: «Идите домой».

Мой брат в течение трех месяцев потом не разговаривал, потерял дар речи. И этот случай произошел почти в то время, когда немцы уже бежали. После них в городе появились люди с красными повязками, с оружием, которые были партизанами и патрулировали по городу. Регулярная армия еще не вступила в Минск.

И вдруг среди этих людей я увидел нашего соседа. И он тоже был с красной повязкой.

Советская армия вошла в город, а вместе с ней вошла и советская власть со всей карающей своей мощью. С лицами призывного возраста не разбирались, а забирали в армию и бросали в бой. Формировались этакие штрафные батальоны, штрафные роты для тех, кто переждал оккупацию и не был в партизанах или подполье. Их-то почти всех убили.

Тот негодяй, который нас расстреливал, попал в одну из таких штрафных рот. В первом же бою его ранило. В то время считалось, что ранением человек смывал вину своей кровью. Он вернулся домой через полгода. Появился, как ни в чем не бывало по соседству. Стал высаживать подсолнухи, деревья. Когда каждый день шел мимо его огорода, видя его с лейкой в руке, то во мне вспыхивала жгучая ненависть, что не давала мне спокойно жить. Я мечтал о том, что этот негодяй должен быть наказан.

В то время не было понятия о каком-то суде, о том, что можно пойти куда-то жаловаться. Мы никогда нигде не жаловались. Поясню, когда нас освободили, то советская власть с нами сразу решила и расправиться. Мы с мамой попали в списки людей, которые работали на немцев. Мать была прачкой при немецкой части, чтобы заработать на кусок хлеба. И нам сказали, что нас выселяют в Казахстан, потому что мы жили и работали при немцах. Мама пошла к начальнику НКВД. Она взяла меня за руку и пришла туда. И сказала: «Начальник, за то, что вы нас бросили здесь, за то, что мы в течение трех лет находились в рабстве, вы нас сегодня будете выселять? За что? Это ваша вина, что мы тут остались под немцами. Лучше расстреляйте! Если нас не убили немцы, то расстреляйте вы. И когда начальник НКВД сказал своему помощнику: «Ты разберись». Тот ответил: «Да ничего она не делала. Только белье стирала». И начальник сказал: «Ладно, вычеркните их из списка выселяемых». То есть нас не выселили. Но куда-то ходить и говорить о соседе-полицае было бесполезно.

И мне в голову пришла мысль наказать его за то, что он с нами сделал. И за то, что с нами всеми, делали полицаи. В то время было много всякого оружия. Было оно и у нас. Немецкие мелкокалиберные винтовки с оптическим прицелом, украденные и припрятанные. А у нас появились пять коз и козел Васька. И мы, дети, выводили их пастись и там же пристреливали оружие. Я взял одну винтовку, пилкой обрезал ей приклад, сделал маленькой. И рано утром я с крыши сарая выстрелил в негодяя-полицая. Он упал. Я кубарем скатился с крыши сарая, утопил обрез в туалете и бросился бежать на станцию. И, когда пришел товарный поезд, я сел в первый попавшийся вагон и покатил.

В этих вагонах везли коров. И эти коровы меня спасли. Это был советский эксперимент. Этих коров везли на Чукотку. Хотели выращивать устойчивых к холодам животных. И вот я с ними долго ехал. Было несколько телок, которых я доил. Сало и хлеб, которые припас перед выстрелом, доел. А потом этих коров перегрузили на пароход. И под их прикрытием я тоже попал в трюм. Так я оказался на... Чукотке, в Анадыре, где провел два года, и стал там пастухом, оленеводом. В Анадыре по списку сдавал коров офицер НКВД, который их как бы сопровождал. Он и обнаружили меня. Грязного, немытого и страшного. А принимал коров главный оленевод Чукотки, чукча по национальности. И он обратился к офицеру: «Дай мне этого мальчика. Нам нужны пастухи». Офицер ответил: «Мальчик у меня в списках не числится. За коров расписывайся, а с мальчишкой делай, что хочешь».

Так я попал к оленеводам. Объяснил им, что у меня родителей нет, что они погибли. Мне негде жить, поэтому и сел в вагон к коровам и поехал. Больше их ничего не интересовало. Оказался у очень хорошего человека. Познакомился с жизнью чукчей, с их обычаями. Научился пить кровь оленей. Тот человек, чукча, который меня тогда спас, привел меня на кладбище и сказал: «Смотри. Здесь лежат твои соплеменники. Они сюда приезжали, привозили с собой лук, чеснок. Но все они умерли от цинги. Здесь край суровый, не простой. А чукча не знает, что такое лук или чеснок. Но он живет без цинги. Хочешь выжить здесь – стань чукчей. То есть научись всему, что делает чукча».

И я вспоминаю, как они зарезали оленя, выстроились и по очереди пили его кровь. Сердце его работало. Они подходили с большими кружками и наливали дымящуюся кровь... Это было ужасно. Мне стало плохо. Но потом и я привык делать то же самое. В той кружке крови оказывались все витамины и минералы, необходимые для здоровья, которые олень сам находил для продления жизни в этом краю.

Так прошло два года. Но был один случай, когда мы поехали в Анадырь, чтобы сдавать шкуры. Старых оленей отстреливали, снимали шкуры, сдавали их государству. А когда везли эти шкуры, на нас напали волки. Сначала наша машина заглохла. Был мороз за минус сорок пять градусов. И мы подожгли машину: и согреться, и отогнать волков. Нам некуда деваться было. Волки обступили. Машина горела долго. И когда взорвался бензобак, это услышали другие чукчи. Они ехали на собаках где-то в тундре, услышали и нас спасли. Началось расследование и суд. Как-никак сгорела машина. В сталинское время за украденный грамм зерна, за три колоска ржи людей сажали в тюрьму. А тут государственное имущество машина ЗИС-5, груженая оленьими шкурами сгорела в тундре. Но в то время было и то, что, если человек спасал свою жизнь, и из-за этого погибало государственное имущество, его могли оправдать. Я попал под суд. И тут оказалось, что меня через милицию искала моя мама. Как пропавшего. Попробуй, найди, если ты живешь с оленеводами в тундре?

Когда все закончилось и нас оправдали, меня по этапу отправили на «большую землю» к маме.

Так я через два года вернулся назад в Минск, где узнал, что того негодяя, в которого стрелял, я не убил, а тяжело ранил. Он долго лежал в больнице, но не жаловался никуда. Ему сделали операцию, и он, тихо собрав вещи, уехал из Беларуси. А на меня, десятилетнего, никто и не подумал.

Жизнь – это борьба. И не просто борьба за существование, хотя и это сюда входит. Есть вещи, которые не прощаются. Хотя кто-то живет и прощает. Но я прожил уже большую жизнь и считаю – то, что я сделал тогда, я сделал правильно. Потому что поднимать руку просто на человека – это страшно. Отнимать жизнь у другого человека не так просто. Но в то время у меня не было другого выхода. И я до сих пор считаю, что поступил правильно. И не мог бы поступить по-другому.

– Но вы могли и так спокойно жить. Какое вам дело до него? – спросил я.

– Я не смог бы радоваться жизни до тех пор, пока ему хорошо. У меня не было другого выхода, – ответил мне герой этого повествования.