Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Макс Койфман

Михаил Давыдович Ромм

Алма-атинский стадион бурлил всеми страстями: надеждой и разочарованием, ожиданием победы и страхом поражения: «Кайрат» сдерживал натиск чемпиона Уругвая – команды «Националь». Я не могу причислить себя к знатокам футбола, но, когда бушует стадион, и мяч неуклонно приближается к воротам противника, во мне ничего не остается, кроме властного: «Шайбу!»

Помню, как среди общего волнения выделялся своим спокойствием писатель Михаил Давыдович Ромм. Помню и молодую блондинку, сидевшую слева от Ромма. Блондинка то топала ногами, то хлопала в ладоши, то выбрасывала руки к небу, то по-мальчишески закладывала пальцы в рот и свистела... Когда же кто-то из кайратовцев брал мяч и стремительно рвался к воротам противника, блондинка вскакивала, как ошпаренная, скандируя: «Шайбу! Шайбу! Шайбу!» Но как только атака срывалась, она презрительно фыркая, выкрикивала: «Сапожники!» «Козлы!» «Котелки!», а взгляд испепелял соседа слева, который, как ей казалось, был совершенно безразличен.

– Вам бы, дедуля, во дворе забивать «козла», а не сидеть тут, как мумии! Хоть бы «шайбу!» кричали! – выдавала блондинка соседу.

Ромм промолчал, и, едва улыбнувшись, все так же спокойно продолжал наблюдать за зеленым полем. Я же улыбался азарту блондинки, которая явно не знала, с кем имеет дело...

Памятный матч 1964 года бурно катился к концу, а на табло все еще скучали одинокие нули. Но тут полузащитник-уругваец, подхватив мяч у центрального круга, стал быстро продвигаться вперед. Ромм наклонился ко мне и шепнул так, чтобы блондинка его услышала:

– Сейчас будет гол.

Блондинка тут же окинула Ромма таким насмешливым взглядом, что даже мне холодно стало. Мне тоже казалось, что положение на поле явно не обещало гола. А тут все неожиданно замерло в ожидании непредвиденного. Еще мгновение, и замерший от волнения стадион увидел, как мяч оказался в сетке кайратовских ворот...

Разочарованные болельщики покидали стадион, а с ними – и наша блондинка. Мне хотелось догнать ее, остановить и сказать, что ее сосед по трибуне вовсе не «дедуля», забивающий во дворе «козла», вовсе не случайный болельщик футбола, а его живая история. Что еще на заре далекой молодости он уже ходил в капитанах сборной футбольной команды Москвы и России. И что в 1928 году он был главным тренером сборной команды советской Москвы, теоретиком футбола, первым радиокомментатором футбольных схваток на зеленом поле, автором книг: «Как играть в футбол», «Тактика современного футбола», «Я болею за «Спартак», «Архипелаг ста островов», «Штурм пика коммунизма»...

Мы познакомились с ним в Красном городе, в Кзыл-Орде, что у древней реки Сырдарьи на юге Казахстана. В кабинет директора типографии вошел высокий старик в коротком черном полушубке. Представился: Михаил Ромм, писатель. Директор жестом руки пригласил его сесть. И пока вошедший усаживался, не зная, куда девать длинные ноги в нестандартных ботинках, я все вспоминал, где и когда я слышал это звучное имя? Когда гость закончил свои дела и скрылся за дверью, я вдруг вспомнил, что еще мальчиком читал книгу «Штурм пика Коммунизма», на обложке которой стояла фамилия Ромм. Я догнал старика... Так началась моя счастливая дружба с этим удивительным и по сей день любимым мною человеком.

Как-то Ромм заглянул ко мне в гости и прямо с порога выдал на ломаном казахском языке:

– Как живется молодому доктору в Кзыл-Орде?

Я – удивился: Ромм – и по-казахски. Иное дело по-немецки, английски, французски или, скажем, по-итальянски, где Ромм чувствовал себя, как рыба в воде. Прочитав на моем лице удивление, он улыбнулся:

– Не волнуйтесь, друг мой, конкуренции я вам пока не составлю. А зашел я к вам за словарями казахского языка. У вас их вон гора какая. Презентуйте мне парочку на энное время, потом, быть может, и сразимся на языковом ристалище по-рыцарски, разумеется, а судьей нам будет писатель Аскар Токмагамбетов.

И тут Ромм рассказал, как однажды он зашел в отделение Союза писателей. Комната была полна молодежи. Один из начинающих молодых писателей читал свой рассказ. Аскар сидел за письменным столом, дородный и круглолицый, очень уютный в своей рубашке и тюбетейке – этакий благожелательный литературный аксакал – и внимательно слушал. Иногда, лукаво поблескивая глазами, вставлял реплики, вызывающие улыбки на лицах слушателей или заставляющие их задуматься. Ромм сидел в стороне и наблюдал, как умело и ненавязчиво вел семинар Аскар. Потом, когда они остались вдвоем, Аскар предложил ему перевести на русский язык свой роман «Отец и сын».

– Так я по-казахски и пяти слов не знаю, – воскликнул удивленный Ромм.

– А это, коллега, уже немало...

Потом Ромм охотно перевел и детскую повесть Аскара Токмагамбетова «Четыре года – четыре часа».

Когда Ромм появлялся на пороге, в комнате сразу же становилось весело, каскадом рассыпались шутки, оживали воспоминания далеких лет. Благодаря его чудесным рассказам, в комнату вплывала величественная Венеция с ее неповторимыми музеями, великолепными дворцами и чудесными площадями. Из Венеции мы неожиданно переносились в загадочную Испанию и вместе с Роммом прохаживались по набережной Гвадалквивира, где некогда Проспер Мериме повстречал молодую цыганку в рваной мантилье, за знакомство с которой он поплатился золотым брегетом и лишь случайно остался жив. Цыганку звали Кармен...

– Помните его знаменитую новеллу и оперу Бизе? – улыбаясь, спрашивал Ромм и, ритмично пощелкивая символическими кастаньетами, то бишь кончиками пальцев, тихо насвистывал столь знакомую мелодию: «Тореадор, смелее в бой!»

Потом мы слушали рассказ о тореро и корридах, которые Михаил Давыдович видел в Испании. Из Испании мы перебрались в Париж, там с террасы Эйфелевой башни разглядывали город, гуляли вдоль набережной Сены, бродили по древним переулкам, музеям и зеленым бульварам. Очутившись в Тбилиси, мы шатались по проспекту Шота Руставели и узким улочкам старых кварталов, отдыхали в забегаловках, пили прекрасное вино и весело уплетали чахохбили из кур и лоббио по-армянски. Карабкались мы и на гору Давида, у подножья которой прижался старый монастырь, где в нише за железной оградой в притаившейся тишине покоились останки русского писателя Александра Грибоедова и его красавицы жены – Нины Чавчавадзе. Затем наше «путешествие» станет более прозаическим. 1941 год. Немцы подбираются к Москве, и Ромм, будучи корреспондентом газеты «Известия», окажется возле села Бородино, где в 1812 году произошло известное Бородинское сражение. Тут он возьми да и скажи, что Сталин, наверное, оставит Москву, чтобы потом дать бой на бородинском «поле русской славы». И этого исторического сравнения Ромму вполне хватило, чтобы проделать путь длиною в семнадцать лет, полных боли и унижений...

За Роммом пришли ночью, вытащили из постели, переворошили все, что только могли: книги, рукописи, письма... И никакой крамолы, если не считать небольшую деревянную скульптуру Исаака Иткинда «Футболист». Ромм чуть не спросил: «А она-то в чем провинилась?». Но промолчал. На него надели наручники и вывели во двор, где уже ждал «черный ворон»...

Пройдут годы, и я спрошу Ромма, о чем он думал в ту ночь, когда за ним явились трое в длинных шинелях. И Ромм, улыбаясь, рассказывал, что во второй раз он отправился на Землю Франца-Иосифа с Валентиной Соловьевой, своей женой, тогда диктором Центрального радио. Когда-то на обратном пути, когда ледокол «Малыгин» входил в Баренцево море, пассажиры стояли на палубе, любуясь утренней тишиной. Но тут начался шторм, и море, разозлившись, обрушило на ледокол свои могучие волны. Волны то накрывали ледокол «водяным покрывалом», то валили на бок, то поднимали над водой, то вновь погружали вглубь. И вдруг Ромм увидел, как очередная волна, перевалившись через борт ледокола, подхватила Валентину. Он бросился к ней и, схватившись за борт, вырвал ее у могучей волны...

Но в ту ночь, когда Ромма повели к выходу, он обернулся. Валентина стояла, не шевелясь, опустив голову. А когда глаза их встретились, ему показалось, что на этот раз она вот-вот набросится на непрошеных гостей и скинет их «в море», чтобы спасти его... Но этого не случилось: та ночь навсегда разлучила их...

Будучи как-то в Москве, я набрался храбрости и позвонил Валентине Соловьевой. Я сказал, что близко знал ее мужа Михаила Ромма в последние годы его жизни и очень хотел бы с ней повидаться. «Хорошо!» – ответили на другом конце провода.

Мы встретились в кафе, в далеком шестьдесят девятом, спустя три года после смерти Ромма. Невысокая, постаревшая, но все еще красивая женщина с приятной улыбкой и умными глазами, сидела напротив меня. И я, как завороженный, слушая ее безупречно спокойный и звучный голос, опасался, что наша встреча вот-вот оборвется, а я так и не успею спросить, как случилось, что она поверила, что ее муж... Но всякий раз меня что-то сдерживало. Да и какое, собственно, я имел право вторгаться в чужую жизнь, будить в ней то, что спрятано глубоко в душе, подальше от чужих глаз. Я старался понять, что же это было за время, когда никто никому не верил, когда от стука в дверь и шороха шагов замирало сердце, бросало в дрожь, когда жизнь людей зависела от клеветы и доноса, да и само слово «жизнь» потускнело и давно уже потеряло свое истинное значение. Валентину не допрашивали в подвалах Лубянки, не таскали за волосы, не ломали ребра и не ссылали неизвестно куда... Ее чудесный голос по-прежнему звучал по Центральному радио, но жизнь в Москве была для нее мучением. Ей грубили, угрожали по телефону, а соседи по дому обходили стороной, не решаясь заговорить, чтобы не навлечь на себя ничего «подозрительного». Она вставала чуть свет, буквально на цыпочках спускалась с этажа на этаж и смывала со стен подъезда надписи какого-то «доброхота»: «Соловьева – жена врага народа». Так и жила она с этим, как с занозой в сердце, ожидая своей очереди. Да и на работе ей было неуютно, хотя к ней и относились с пониманием и уважением. Однако пристальное внимание к каждому сказанному слову и чей-то настойчивый и постоянный «взгляд» она чувствовала, как тень, что ходит за человеком. Это стало ее навязчивой идеей, почти болезнью... Но на каком-то этапе ее смогли убедить, что Михаил Давыдович, действительно, виновен, и она поверила...

– Теперь я, конечно, знаю, что Миша ни в чем не был виноват, но уже, к сожалению, очень поздно, – рассказывала Валентина. – Я когда-то послала ему много посылок в лагерь, но ни одна из них не дошла. Это я сейчас знаю. А тогда... вдруг получаю от него телеграмму уже из Кзыл-Орды, где он находился в ссылке, с просьбой прислать ему брюки. Надо же, подумала я, рассердившись, – опять что-то требует от меня. Вместо брюк я послала ему тоже телеграмму: «Миша, ты эгоист!» А он ответил: «И эгоисту тоже нужны брюки!» Разве я могла знать, как он бедствует?! Потом, не вдаваясь в подробности, я отправила ему его памятный футбольный мяч, медали и писательское удостоверение за 1934 год, словом, все, что у меня сохранилось...

Единственное, чего я не смог уловить в ее красивых и умных глазах: любила ли она своего «непутевого Мишу», «редко бывавшего дома», ценившего больше жизни футбол, горы и плавания. Хотя теперь это было уже неважно, но все же я был благодарен этому маленькому, исключительному чуду природы, которое коллеги по работе с легкой руки одного композитора, называли Валерьяночкой. Когда в эфире царила Валерьяночка, вокруг разливалась «пьянящая музыка слов». Для меня же главным было то, что эту женщину любил Ромм. Помнила свое прошлое и Валентина: ей было очень грустно услышать о перипетиях судьбы Ромма в далеком Казахстане. Вдруг, улыбнувшись и как-то помолодев на десяток лет, она рассказала, как познакомилась с ним. Она вежливо разговаривала с ним, а он, видимо, плененный ее чудным голосом, глядя на нее с высоты своего почти что двухметрового роста, неожиданно выпалил:

– Ты будешь моей женой!

– Вы в этом уверенны? – только и нашлась ответить Валентина.

Ромм взял ее за руку, как маленькую игрушку, и ничуть не сомневаясь, сказал одно слово:

– Конечно!..

После ГУЛАГа Ромма сослали в Кзыл-Орду. Ни родных, ни жены, ни детей, ни гроша в кармане. Хорошо еще милиция пристроила Ромма в какой-то захудалый сарай с дырявой крышей, мрачными стенами, узким зарешеченным оконцем и земляным полом, заодно предупредив, чтобы подыскал себе квартиру, работу и два раза в неделю аккуратно являлся в милицию, в кабинет бывшего фронтовика Абике «для особой отметки». На Ромма достаточно было бросить взгляд, чтобы понять, кто он и откуда прибыл. Старая ватная шапка, потрепанная телогрейка с заплатами на спине, застиранная рубашка неопределенного цвета, не по росту короткие брюки и брезентовые ботинки со стертыми подошвами. А в его прошлое, что он был когда-то капитаном сборной Москвы и России по футболу, как и в то, что он – писатель, никто, конечно, не верил. И, наверное, прошло бы еще немало времени, не попади в город юбилейный журнал «Спортивные игры», выпущенный по случаю шестидесятилетия русского футбола, да еще с броским заголовком: «Международный матч-футбол, 22-го августа 1911 года. Англия – против сборной команды лучших русских футболистов петербургских и московских клубов». Да еще с двумя фотографиями футболистов, на одной из которых был капитан Михаил Ромм... Но все это было потом, а пока он бесцельно бродил по тихим улочкам и переулкам Кзыл-Орды в поисках комнатушки. Перед ним захлопывали двери, закрывали калитки, его принимали за бродягу, нищего, сумасшедшего, за кого угодно, но только не за нормального человека. И на работу не брали: стоило услышать, что он из заключенных, да еще «политических», как ему сразу давали понять, что разговор окончен. А он был готов подметать улицы, работать грузчиком, пасти баранов – только бы заработать на кусок хлеба. Но отовсюду он уходил подавленным, никому не нужным, пока однажды холодным зимним вечером его не остановила женщина.

– Небось, квартиру ищете?

– Я бы и от уголочка не отказался.

– Работаете?

– Раньше работал, книги писал.

– Так я вам и поверила.

– Нехорошо, когда человеку не верят.

– А в лагере за что сидели?

– Да я и сам толком не знаю.

– Не иначе как политический?

– Вроде, политический.

– А живете где?

– В каком-то захудалом сарае.

– Все шутите, а сами с утра, поди, без крохи хлеба во рту.

– Это верно.

– Коли не боитесь, приглашаю на чай.

– Это было бы здорово!

Женщина, позвавшая Ромма к себе на чай, жила в тихом переулке, на окраине города, где она снимала жалкую комнатушку с крошечным окошком во двор с тощим деревцем. Стоя на пороге этой невзрачной, но чистой до блеска каморки, Ромм еще не знал, что придет время, и он напишет на своей новой рукописи «Я болею за «Спартак»: «Жене и другу Евдокии Ромм посвящается». Не знала и эта добрая женщина, что ее соседки, когда прослышат, что Дуся пустила к себе политического, да еще обрезанного, нарекут ее, русскую во всех поколениях, «яврейкой», будут осуждать, сплетничать за ее спиной, будто обрезанный-то слаще русского…

В далеком 1966 году мы с Роммом смотрели документальный фильм «Обыкновенный фашизм» – фильм известного кинорежиссера Михаила Ильича Ромма, двоюродного брата Михаила Давыдовича. Помню, когда мы покинули зал, Ромм, как бы, между прочим, заметил: «Какая могучая правда о войне». И тогда же я узнал, что Мура (так звали близкие Михаила Ильича) передал в своем фильме не только правду о войне, но и то, что когда-то жило в душе его отца, который ненавидел ложь, презирал пошлость, человеческую ничтожность и несправедливость.

Отец Муры, Илья Моисеевич Ромм, жил в Москве, в Замоскворечье на Пятницкой. Он был невысокого роста, живой, подвижный, носил рыжую бородку, работал врачом-бактериологом. Позже в «Устных рассказах» Михаила Ильича Ромма я прочту: «Отец был необычайно добрым, более доброго человека я просто не видел, не встречал, хотя одновременно был и очень вспыльчив, принципиален и нетерпим, всегда говорил то, что думал...»

Илья Моисеевич прекрасно играл с Мурой в четыре руки Бетховена, Шуберта, Моцарта. Рассказывая о Муре, Михаил Давыдович что-то упускал, не договаривал, а спросить я не решался.

Отец Михаила Давыдовича был недоволен своим сыном, который вместо того, чтобы заняться серьезным делом, как его двоюродные братья Саша, Миша и их сестра Ида, «носился» по футбольному полю, сломя голову или бился на ринге, «как дурак». Он во всем обвинял свою маленькую, тихую и хрупкую жену, упрекая ее, что она не занимается воспитанием единственного сына. А когда ему однажды сказали, что Миша один из лучших беков России, он тут же ответил, что это его мало волнует. Утихомирился лишь в 1913 году, когда его Миша, «русский великан», как окрестили его флорентийские газеты, вернулся домой, став звездой футбольного клуба «Фиренце», в дальнейшем переименованного в легендарную «Фиорентину».

Михаил Давыдович был старше своего двоюродного брата Михаила Ильича на десять лет. Когда речь заходила о Муре, Михаил Давыдович тут же уходил от разговора, хотя фильмы его смотрел с удовольствием, особенно ему нравились «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм». Даже после возвращения из неволи и реабилитации отношения между двумя братьями так и не наладились. Сказать, что Мура избегал встречи с Михаилом Давыдовичем, чтобы не накликать на себя очередной беды, было бы неверно. Достаточно заглянуть в «мирное прошлое» Михаила Ильича, чтобы убедиться, что и ему приходилось не сладко...

...Будучи в Москве по работе, я безуспешно пытался дозвониться до Михаила Ильича Ромма. Но однажды мне все же повезло, как в лотерее: сам Михаил Ильич поднял трубку. Я назвал свое имя, попросил прощения за этот идиотский звонок, рассказал, что его двоюродный брат Михаил Давыдович Ромм незадолго до смерти признался мне, что он сожалеет, что столько лет держал обиду на брата, и осуждал то время, которое надолго проложило между ними глубокий овраг недоверия и молчаливой обиды. Михаил Ильич, извинившись, что он из-за нездоровья не может позвать меня в гости, ответил, что ему было бы «чрезвычайно приятно», если бы я всякий раз, когда буду на могиле его брата, оставлял цветы... и от его имени. Теперь, когда не стало и Михаила Ильича, земля снова сблизила братьев и уже – навсегда...

Как-то нашего приятеля, ленинградского инженера Гришу Колодизнера занесло в Архангельск. Зашел в ресторан: все столики были заняты. И только возле окна, за столом для персонала, сидел один посетитель. Это был Юрий Левитан, известнейший в свое время диктор Центрального радио...

Ничтоже сумняшеся, Гриша подошел к Левитану и, извинившись, поинтересовался, нельзя ли ему пообедать за этим столом.

– Да, да, пожалуйста, – промолвил Левитан.

Гриша заказал обед и, помолчав ровно столько, сколько это требуется для приличия, спросил Левитана, знакомо ли ему имя Михаила Давыдовича Ромма? Левитан оживился:

– Даже очень знакомо! Ведь я работал с его женой, Валентиной Соловьевой. Я всегда с большим удовольствием читал его рассказы, книги. А потом его арестовали...

И уже на следующий день Гриша передал Левитану книгу Ромма – «Я болею за «Спартак»... А накануне нового 1966 года Левитан написал : «Десятилетия три тому назад Вы, я помню, называли меня «Юре». Я всегда вспоминаю красивого, большого и обаятельного Ромма. Очень рад, что Вы до сих пор бодры и пишите...»

...Если бы меня спросили, каким запомнился мне писатель Михаил Давыдович Ромм, я бы, наверное, не задумываясь, ответил: умным, добрым, очень ярким человеком, от общения с которым невольно становишься добрее, внутренне богаче. И это чувство входит в твою жизнь, как само собой разумеющееся, как дыхание, как желание тоже подарить кому-то ощущение радости и тепла. Может быть, именно поэтому мы тянулись к нему, как дети, и всякий раз находили повод для встречи с этим прекрасным, редким человеком. Б-же мой! Сколько же знал он, какие флюиды исходили от него, какой тонкий интеллигентный юмор, сопровождаемый лукавой улыбкой и при этом совершенно серьезным выражением лица!..