Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Фото автора

Аллель

Умань

Фото автора

Еду-еду-еду в Умань! Снова, опять, и это уже в который-то раз? Кажется, в пятый. Неважно. Зачем туда еду? Чтобы в очередной раз спастись, конечно. Обещал же раби Нахман, что спасет всякого, кто приедет на его могилу, даст цдоку, как положено, и прочтет Тикун Аклали – десять псалмов, выбранных самим раби из Теилим специально для такого спасения. Спасет от чего? Это каждый понимает по-своему. Или узнает экспериментальным путем, молясь на его могиле. Во всяком случае, меня, и правда, каждый раз спасает.

В первый раз услышала о раби Нахмане в Москве, в Институте Штанзальца на семинаре по иудаизму Меира Сайтанова. Он тогда назвал его, как кого-то очень близкого и всем присутствующим давно известного. И все присутствующие, видно, действительно были в курсе. Кроме меня. Я там тогда была новенькая. И я бы пропустила это имя мимо ушей, но тут Меир показал фотографию уманьской синагоги, и в ней саркофаг, под которым могила раби… И мое тело тут же на эту информацию отреагировало. Оно сжалось, как будто его сдавили сразу со всех сторон, впало в легкую каталепсию, дыхание изменилось, началась частая зевота, потекли слезы, по хребту побежали мурашки.

Давно знаю это состояние и определяю его для себя как «присутствие», или «контакт». Так бывает, когда ко мне направляется большая сила. То есть множество огромных сил и так всегда направлены к нам и присутствуют тут, и пересекаются в нас, но мы их обычно не чувствуем. Только иногда мы, как будто выходим из зоны повседневного бесчувствия и открываемся для более плотного контакта – и тогда вот такие реакции бывают. Скорее даже следует сказать не «мы выходим и открываемся», а «нас выводят и открывают» – так правильнее будет…

Со временем можно научиться различать по некоторым нюансам ощущений присутствие вполне конкретных, часто приходящих или постоянно обращенных к нам энергий. Но на этот раз энергия была незнакомая. Только потом догадалась, что приходил именно раби Нахман. «Догадалась» – это я так говорю по привычке, на самом деле, честно сказать, в какой-то момент я услышала, как он сам себя во мне назвал. Судя по реакциям моего тела, он очень сильный.

Но какое, собственно, ему до меня дело? Я ничего о нем не знаю – вообще первый раз слышу… Да, но так и бывает, так уже было: они сами первые приходят возвестить о себе, наполнить собой, пробудить вопрос и побудить к действию. Старшие будят младших.

Понятно. Значит, теперь мне к раби Нахману. От таких приглашений не отказываются. Как к нему попасть? Признаюсь, я тогда даже не задумалась об этом. По географической необразованности я краем сознания забросила Умань куда-то в славянскую Европу, скорее, в Польшу, а может, в Чехию. Слово такое – неопределенной национальности. «У-у-умань» – труба, трубный глас, гудок парохода на далеком морском горизонте.

Летом, месяца через три, поехала в гости к дяде в Киев. Давно не виделись. А мы с ним хорошие друзья, и нам приятно бывать вместе. В тот раз мы целыми днями бродили по городу и однажды забрели в синагогу. Там в магазинчике я обнаружила диск про раби Нахмана. Почуяв мое любопытство, продавщица сказала: «Ну, дак это ж тут рядом – в Умани».

Ого! Оказывается, Умань, а стало быть, и раби Нахман ни в какой не в Польше, а в Украине, то есть сейчас совсем близко от меня. Уж ни к нему ли я в гости-то и приехала? Извини, дядя.

Следующим утром мы с дядей отправились в Умань. Теперь по опыту знаю, что путь к раби всегда не прост, но тогда… Удобных быстрых маршруток Киев-Умань тогда еще не было, а может, мы просто были не в курсе. А еще, может быть, – и это вернее всего – нам нужно было какое-то преодоление препятствий, чтобы заслужить высокую встречу с раби. Как бы там ни было, а украинское «рядом» оказалось весьма растяжимым, и в тот раз растянулось оно аж на двести пятьдесят километров. Изрядно помучавшись в раскаленном бензинном чаду неторопливого рейсового автобуса, мы часов через пять высадились, наконец, на автобусной станции Умани.

Отдышавшись, стали спрашивать у прохожих дорогу к могиле раби. Уманчане отворачивались, отводили внезапно округлившиеся глаза, пожимали плечами или мотали головами, подозревая, кажется, некий криминальный подвох в нашем «еврейском вопросе». Наконец, молоденький милиционер бесстрашно указал нам путь. На местном автобусе мы доехали до центрального рынка, оттуда, хватаясь за ветки и стебли какой-то растительности, сползли вниз по бугристой тропе, усеянной обломками бетонных плит, кирпича, битого стекла и прочим строительным мусором. Потом переправились через гулкий железный мостик над вонючим ручьем, струившимся по дну глубокого оврага, каковой местные жители планомерно превращали в сточную канаву…

Потрясающе! Последующие мои впечатления даже эту помойку окропили каким-то романтическим лавандовым дезодорантом. И теперь я с неизменной нежностью вспоминаю дорогу через овраг. Теперь она связывает для меня два волшебных места – могилу раби и швейную фабрику, рядом с которой стоял его последний дом. Об этом расскажу в своем месте.

В тот первый раз на могиле со мной случился припадок. Припадок неудержимого смеха. Понимаю, что это звучит странно, для кого-то даже, вероятно, кощунственно. Я и сама очень удивилась, но так было, и тут я ничего не могу поделать.

Вошла, как положено, в «скромной одежде» – то есть в юбке до пят и в шарфе, который укрывал руки и плечи. Вошла, а там никого – тихо, солнечно, и никого! То есть кто-то точно есть, только его не видно. И этот кто-то с места в карьер меня схватил – не могу подобрать другого слова для того ощущения, это именно схваченность, тотальная охваченность. Прочла свою молитву, и вдруг слышу: «Еще!». Еще читаю, и еще – ощущение, как будто этой молитвой кормлю голодного. Неужели это так? Неужели ему это так важно? Странно…

И вот тут я начала смеяться. Может, от счастья? Не знаю. Но пятнадцать минут хохота на тридцатиградусной жаре в «скромных одеждах» – не слабое испытание. Все во мне тряслось, содрогалось, пылало, истекало потом и слезами – что-то вроде веселой истерики. С чего вдруг? А главное, невозможно остановить.

Наверное, что-то вышло из меня вместе с потом, слезами и этим судорожным задыхающимся смехом, потому что по окончании процедуры я стала как новая. Такая тишина внутри, такой пустынный во мне порядок… И такая любовь к раби, и благодарность… И радость наша с ним вместе…

Тут как раз подошла местная богомолка Шуля, и я попросила ее меня сфотографировать возле могилы раби. Иногда смотрю на эту фотографию: рожа красная – глаза счастливые!..

Потом была та же душная многочасовая дорога обратно в Киев. Но как только подъехали к городу – громыхнул ливень! Сразу подумала: это привет от раби – догнал и еще почистил на прощанье…

Ну вот. За окном вагона красно-желтое мелькание осени, и я снова еду в Умань. На это раз еду одна, и одиночество радует. Лежу на вагонной полке, дремлю и пытаюсь угадать сквозь дрему, что ждет меня там теперь.

Умань – она, как сказка. Там время течет не так, как везде.

Обычно время четко делится на реальное и нереальное. Реальное – это когда мы бегаем, что-то делаем, о чем-то разговариваем и всячески суетимся. Нереальное – это, например, сон или воображение. Еще сюда же молитва и медитация. В этих состояниях с нами случается нечто, о чем мы потом понимаем, что это, конечно же, было, но не в реальности. Или, правильнее сказать, в другой реальности. Некоторые даже уверены, что та реальность еще более реальная, чем наша.

В народных сказках обе эти реальности перемешаны. Сначала герой, как все люди, бредет себе по дороге, но через абзац на нем уже сапоги скороходы. И чтобы еще сэкономить драгоценное время его путешествия и нашего сопереживания, в следующей строке нам просто сообщают: «долго ли, коротко ли, а только пришел он, наконец, в тридевятое царство».

Вот точно то же и в Умани: выходишь из засыпанного окурками подъезда №1 дома 44 по Пушкинской, заворачиваешь за угол… И тут же, еще не дойдя до кевера, попадаешь в волшебную у-у-у-уманьскую тру-убу-у-у. И уже он сам тебя тащит и тянет, и зовет, и призывает… И уже говорит, смеется навстречу и шепчет: «Ты пришла!» Это он мне?! Он радуется, что я к нему пришла?! Кто он, и кто я – это ж ни в какие ворота… К черту сомнения – там самое им место! Господи, как передать это?! Это больше, чем объятья. Это наша любовь открывается в нас навстречу одна другой… Нет, не правда, окутывает – одна на двоих. Почему я должна стесняться такой любви? И я уже бегу в нетерпении, чтобы прикоснуться, хотя бы к камню. А на самом деле, наверное, к душе…

И понеслась! Вот она, настоящая Умань!

Каждый час чреват откровением, и уже не важно, молюсь ли я, или иду с рюкзаком в супермаркет, сплю, готовлю еду или брожу по городу. Везде, каждый миг подстерегают сумасшедшие переходы из одной реальности в другую. Вот еще огромная новая мысль накатила, вот еще внезапное знание упало в голову… А это что? Откуда вдруг такая сумасшедшая нежность? Она просачивается внутрь и с каждым вдохом наполняет тело… А как пляшет раби! Какие коленца выкидывает, какой вихрь поднимает вокруг!

Эта проницаемость-слитность пространств, которой, попробуй, достигни в других местах, здесь просто есть. Умань, она и правда, как труба между нашим миром и миром другим. Можно пойти туда, не знаю, куда, и вернуться обратно со сказочной скоростью – как будто на кухню сходить за чашкою чая. Теперь, кажется, в полноте понимаю раби, который сказал на краю той своей жизни, что умереть для него – все равно, что выйти в другую комнату.

В Умани нам падают не только ответы, но и правильные вопросы сами собой спрашиваются. Пришла однажды на кевер с какой-то своей заботой, и тут же ее позабыла. Вдруг слышу себя, как я спрашиваю:

– Скажи, как служить Ему?

Почему-то вижу огромное поле маков, по которому я иду в ощущении полного счастья. Раби отвечает:

– В ЛИКОВАНИИ!

Так было в прошлые приезды. А в этот… Поселилась и сразу пошла на кевер, а там женщин человек сорок. Сразу видно, израильтянки. Не столько даже видно, сколько слышно, потому что орут все. Кто-то причитает в слезах, кто-то вслух читает Тикун, кто-то просто громко руководит детьми. Детей много – от грудничков до того возраста, когда мальчики еще ходят с мамой на женскую половину. Дети бегают, тоже орут, таскают по цементному полу пластиковые стулья – звук соответствующий. К камню не подойти. Еле собрала себя, чтобы прочесть молитву. Никакого контакта, глухо. Никаких чувств, кроме желания сбежать в тишину. Вот и сбежала. Сбежала и пошла себе через овраг, через гулкий мостик, на улицу Восточную, она же Схидна, где когда-то стоял дом раби.

С этим местом у меня давние связи. Как-то зимой под 1 января приехали в Умань с друзьями, и я долго не могла найти жилья – все уже было занято. После нескольких часов брожений с чемоданом, чьих-то обещаний, ожиданий, отказов, – вот она, уманьская чистка, начинается! – пожалилась местной тетке, которая стояла там и торговала какими-то игрушками. Тетка прониклась и за двадцать гривен вспомоществования повела меня к бабе Кате в переулок Толстого, что тоже недалеко от кевера. Почему-то я сразу запала на крошечный домик в заснеженном яблоневом саду, хотя перспектива в декабре пользоваться уличным туалетом не слишком радовала. Но чем-то меня соблазнила та розовая комнатка с низким потолком, стеклянной люстрой и двумя маленькими окошками… Наверное, полной автономией, белизной снегов за окнами и тишиной-тишиной.

Короче, я там поселилась и потом каждое утро, просыпаясь, наблюдала, как в темноте на том берегу оврага – прямо напротив – загорались большие окна какого-то казенного заведения.

Как раз тогда местная хасидка Наташа рассказала мне про последний дом раби Нахмана. На той стороне оврага на улице Схидной стоит по этому случаю памятный камень. Пошла искать эту Схидну-дэвьять и пришла на зады местной швейной фабрики. Множество ее работниц небольшими стайками то и дело выбегали покурить и украдкой подивиться моей длинной юбке. Еще там было несколько мелких собачек, которые сначала подбегали, дружески виляя хвостами, но вдруг обнаружив, что чужая, ошарашенно отскакивали и принимались носиться вокруг со звонким лаем. Умань полна этими мелкими собачками разнообразного окраса всех степеней косматости.

А я сидела себе на лавке возле памятного камня, внешним зрением наблюдая все эти приметы уманьской жизни, а внутренним разглядывая столб энергии, в котором блаженствовало мое тело. Оно – мое тело – все обмякло, онемело и растворилось в теплой силе, струящейся из земли вверх, как будто из горячего земного ядра. Или это были следы раби, ступавшего по этой земле? Не знаю, как он это сделал, а только на этом пятачке земли постепенно тает и распрямляется позвоночник, наполняется разомлевшее сердце и, несмотря на декабрь, наполняется благодатным жаром каждая клеточка тела. И встать с этой скамейки, даже при минус двадцати, невозможно до полного прочищения всего нутра и всех мыслечувств. А для загаженного москвича, вроде меня, это добрых полтора часа отсидки.

И вот уже, когда я так вся наполнилась и очистилась, то встала и оглянулась на ту сторону оврага. И тут увидела, что прямо напротив, на самом краешке, почти уже сползая по склону, гнездится тот тетекатин крошечный домик, откуда я глазею на мир по утрам. Вот, стало быть, на что я гляжу оттуда, вот, что притягивает взгляд! Спасибо, спасибо!

Как раз в тот приезд и узнала, что я – Аллель.

Однажды мы с Меиром шли в магазин и по дороге о чем-то говорили. Он вдруг спрашивает:

– Почему вы не берете себе еврейское имя?

В нашем кругу тогда почти у каждого было еврейское имя, но меня это как-то не волновало. А тут я подумала внимательно, в себя посмотрела и говорю:

– Нет у меня такой потребности. Хватит мне и того, что есть.

Сказать-то сказала, а только потом, – может, в тот же день, может, на следующий, уже не помню – сижу на кевере и слышу, кто-то произносит и произносит:

Ал– лель, Аллель…

Слушаю и, как ни странно, никак не могу понять, приходит это слово снаружи или поступает изнутри. Сидела-сидела и все прислушивалась, и, наконец, вдруг со всей несомненностью поняла: это раби меня зовет моим новым именем.

Потом на Песах еще приезжали в Умань большой компанией. Тут уж меня и огласили этим именем. Может, это был сигнал, что мне пора ле-арец? Но тогда я этого еще не знала.

Вот и в этот раз после неудачи с крикливым кевером пошла я прямиком на Схидну-дэвьять и осела там в тишине после отзвонивших свое собачек. Господи, когда я умру, то пусть попаду прямиком в чьи-то объятья, такие же крепкие, нежные и жаркие! Говорю «чьи-то» потому что, когда я попадаю в такие виртуальные объятья, то перестаю понимать, кто меня сейчас окружает-обнимает. Разум отшибает – счастливое состояние. Сравнивать это с объятиями живых не имеет смысла – не то, не то. Может, потому, что по отношению к живым мне никогда не удавалось достичь полноты доверия. Во всяком случае, состояние такого глубокого пропадания в любви – самое приятное из всех, какие я знаю.

Так я и жила в Умани первые два дня, пока не уехали шумные израильтянки – уходила на ту сторону оврага и сидела там часами, наслаждая себя и накапливая в себе доброе и чистое тепло.

Скоро догадалась, что у моего непопадания на кевер был свой учебный смысл. Я научилась ходить к раби прямо из квартиры. Она смотрела окнами на ту стену синагоги, за которой – через молельный зал – стоял саркофаг. Однажды я проделала путь из окна к синагоге, сквозь стену в зал, перебралась по рядам стульев и прикоснулась к камню. Все это мысленно, но внимательно и последовательно, ничего не пропуская, как будто моя мысль не летела, а шла ногами. И сейчас же почувствовала все то, что чувствую, когда прихожу к раби. Тогда раби сказал:

– Соединяйся!

Это было как приказ. То есть, учись соединяться на расстоянии – так я это поняла. И стала так делать снова и снова, наблюдая, как с каждым разом контакт становится все плотнее. Когда начала молитву, раби сказал:

– Молись в себя!

Здесь я должна сделать отступление, которое может оказаться скучным для тех, кто не молится, но, вероятно, заинтересует тех, кто продвигает себя путем молитвы. Впрочем, эти наблюдения вполне субъективны.

В задачке спрашивается: если теперь нужно обратить молитву внутрь себя, то куда она была направлена раньше?

Наше внутреннее пространство обладает определенной координацией и даже вполне конкретной топографией, в том смысле, что оно разделено на зоны психически неравноценные и разнофункциональные. Не буду сейчас на этом подробно останавливаться, хотя тема для меня крайне важная.

Тогда в Умани я вдруг поняла, что обычно энергия молитвы в виде луча выходит из головы, иногда из сердца – скажем, верхней части тела – и направляется вперед-вверх. Для того чтобы молиться «в себя», мне пришлось – впрочем, это происходило вполне бессознательно – мысленно свернуть тело в состояние зародыша. Тогда луч молитвы, выходя из головы, попадал в область нижней чакры, поднимался от копчика по хребту и догонял свое начало – получалась циркуляция, закольцованность молитвы. Тело реагировало на это активным жаром, оно распахивалось – и в смысле распахнутости, и в смысле распаханности. Очевидно, энергия шла по позвоночнику и от него разбегалась центробежно во все участки тела. И так круг за кругом. После такой молитвы все в теле стучало и дрожало еще добрых полчаса.

Позже в Москве Меир сказал, что в некоторых еврейских текстах читал о молитве, при которой голова молящегося находится между коленями. Да и по восточной иконографии судя, эта поза когда-то была хорошо известна. Но получается, что не обязательно скручиваться физически?

Последние дни этой последней поездки провела в Софиевке – роскошном огромном парке, подаренном некогда графом Потоцким даме его сердца по имени София. Красота необыкновенная, если не считать неуклюжих слепков с античных скульптур – смешные. Давно подозревала, что в Софиевке есть что-то для меня. Пошла туда разок и потом, уже с термосом и бутербродами, ходила каждый день, как на работу. Сейчас вспоминаю, что у школьников были осенние каникулы, и они паслись в парке целыми автобусами. Как странно: тогда мне казалось, я была там совсем одна.

Так бродила и бродила, слушала музыку. Потом нашла место, на котором молился раби – просто почувствовала какой-то его след на том месте. Села там и сидела до вечера, дышала осенью, молилась в себя и благословляла всю эту жизнь. Теперь уже знала, что скоро уеду в Израиль. И когда еще попаду в Умань? Раби сказал:

– Вернешься через пять лет.

Боже! Какое счастье, что есть на свете место, где нас всегда ждет вечность!