Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2013

Клуб в Кзыл-Орде. Довоенное фото

Макс Койфман

Из блокнота детского врача

...Дверь открыла красивая молодая женщина с волнистыми черными волосами и очаровательной улыбкой. Я назвал себя, сказал, что пришел из детской поликлиники, чтобы познакомиться с ее трехлетней девочкой, к которой пристают простуды.

- Мама, не держи гостя, это по моей части, - послышался голос девочки из комнаты.

И прежде, чем малышка позволила мне заглянуть в ее горлышко, послушать сердечко, легкие... она поинтересовалась, не знаю ли я сказку про мальчика-грязнулю, от которого сбежали... Когда же я «признался», что эту сказку я давно позабыл, она тут же меня успокоила:

- Ничего страшного, как-нибудь в другой раз ты мне ее расскажешь. А сейчас скажи: Что ты собираешься со мной делать?

- Но для этого я должен тебя послушать...

- Тогда слушай, пока я не передумала...

Как только я посмотрел эту редкую девчушку, она тут же спросила:

- Ну, что скажешь?

- Скажу, что ты хорошая девочка...

- Это я без тебя знаю. Лучше шепни, чем лечить меня будешь...

- Таблеток я тебе не назначу...

- Молоток.

- И уколы делать не станешь?

- Не стану.

- Но я же чихаю, кашляю...

- Для этого есть яблоки, гранаты, сырая капуста... И - «гоголь-моголь».

- А это что еще за «кукла»?

- Это не кукла, а чай с молоком, сахарком...

И мы договорились, что в следующий раз, когда я снова пожалую к ней в гости, я, так и быть, прочту сказку «Мойдодыр», а она на пальчиках покажет, сколько съела яблок, гранат, листиков белой капусты...

- Вопросов нет, - заключила девчушка, - и мы ударили по рукам...

В другой раз Леночка (так звали мою новую малышку) с радостью сообщила, что яблоками с красными щечками она уже «отожралась» и капустой тоже, а с гранатовым соком она расправлялась, как «алкоголичка». А ее папа Гриша, хоть и большой инженер у себя на комбинате, где из камыша что-то делают, но в гранатовом соке... Говорит, что ему больше по вкусу пиво... И от мамы толку мало: для нее важно, чтобы я бульон выпивала «до дна», после чего она меня улице показывала...

Тогда в Кзыл-Орде, куда я приехал на работу после окончания Алма-Атинского мединститута, даже у врачей редко у кого был телефон. А тут моя жена надумала рожать, да еще в День Победы ночью. И я напросился в гости к родителям Леночки, у которых был телефон на весь многоквартирный пятиэтажный дом. Позвонил дежурному врачу родильного дома и предупредил, что в случае... чтобы мне позвонили по такому-то номеру...

Ну, а пока мы сидели за праздничным столом, поглощали жаркое с необыкновенно сказочным вкусом, рыбное филе в ореховом соусе, салат из цветной фасоли вперемешку с изюмом в майонезе и запивали красным вином.

За столом Роза, мама Леночки, рассказала, как спустя две недели с начала войны, к ним, в ленинградскую коммуналку явились какие-то тетеньки. Сказали, что они от завода «Ильича», откуда отец Розы ушел на фронт, и велели собрать девочку в дорогу, в село на время, пока война кончится. Мама - в слезы, но когда она услышала, что там девочке будет спокойнее, сдалась... А на другое утро поезд с детьми рабочих этого завода покидал город...

Сошли на станции Боровичи, а оттуда детей на трех машинах повезли в село, где их разместили в опустевшей школе. Особенно Розе запомнилась бойкая тетенька в красной косынке, с золотой звездой и орденом Ленина на пиджаке. Приметив Розу, она тут же хотела забрать ее к себе, но представительницы завода не разрешили ей увести девочку с собой, сказали, мол, не положено.

В тот же день к детям привели парикмахера, и он стал стричь их наголо. Когда очередь подошла к Розе, то тетенька, что была с орденами, увела ее к себе, сказала, что у нее она будет чувствовать себя как дома. Но уже через каких-то пару дней на окраине села неожиданно загромыхали немецкие мотоциклисты, послышались выстрелы... И детей в срочном порядке посадили на машины и - в Боровичи – к стоящему там поезду. Сопровождала их все та же тетенька в красной косынке. Сверкая своими орденами, она вместе с представительницами завода бежала от вагона к вагону и заталкивала туда детей. Розу она пыталась впихнуть в «санитарный вагон», но медики ее не брали, говорили, что в вагоне полно раненых, но девочку она все же протолкнула туда. Очутившись в вагоне с ранеными, медики предупредили Розу, как только с неба будут падать бомбы, чтобы она бежала вместе с ними и пряталась, где только можно будет... Когда же самолеты с крестами отбомбились, все, кто покинул поезд, стали возвращаться к вагонам. Из ста детей в живых осталось одиннадцать...

В коммуналке, где жила Роза с мамой и младшим братиком, было холодно и голодно. На глазах у Розы умер ее братик. Роза думала, что он уснул, она тормошила его, он так и шелохнулся. Мама кричала, плакала, пока не потеряла сознание... Роза открыла окно и стала звать прохожих: ее услышали девушки с белыми повязками на рукавах... Розе они сказали, что мама ее «тронулась», а братик - уже никогда не проснется. Они завернули его в одеяло, привязали к санкам и увезли к общей яме. Потом эти девушки вернулись за его мамой... На тех же санках они увезли в «психушку». А вот про Розу забыли... Роза натянула на себя теплую блузу, длинную юбку, зимнее пальто, обмотала голову толстым платком и поплелась к «пяти углам». На улицу Ломоносова, где находился детский приемник. Роза едва передвигала ногами, а когда не могла идти, она ложилась на тротуар, ближе к стенке какого-нибудь дома, потом вставала и шла дальше…

В том приемнике было ужасно холодно. Детей поделили на две группы: ее поставили в первую группу, где толпились дети до восьми лет. Но когда она услышала, что детей, что были постарше, отправят в больницу, она притулилась к старшей группе. В больнице тоже было холодно, но зато раз в день им выдавали по тарелочке с супом, по кусочку хлеба... И все ждали, что их вот-вот заберут домой. А санитарки, нет, чтобы пожалели их, приласкали, обманывали. За «привет» от мамы, которую они и в глаза-то ни разу не видели, дети отдавали им свой жалкий кусочек хлеба. Такой же кусочек хлеба они отдавали, когда все те же няни выводили их на веранду подышать «свежим воздухом».

После больницы Розу вместе с другими детьми передали в детский дом, на Серпуховскую улицу. Там тоже было холодно и голодно. Когда же пошли разговоры, что их хотят увезти на другой берег Невы, Роза решила умереть. Ближе к вечеру она, крадучись, отыскала, их коммуналку, вошла в пустую комнату, примостилась ближе к окну, накрылась, чем только могла. Сколько дней она так пролежала, она не помнила. Но хорошо помнила, как она взобралась на подоконник, открыла окно... И - только собралась спрыгнуть в темень, вниз с третьего этажа, как ей вдруг послышалось: «Роза, не делай этого, иди ко мне, я - твоя мама!»

Было уже поздно, когда мне собрали постель, поставили рядом телефон, накрыли его подушкой, чтобы звонок не спугнул Леночку. Мне, конечно, было не до сна. Я раз позвонил в роддом, другой раз, но всякий раз меня успокаивали... А тут еще рассказ Розы... Она не договорила, обещала рассказать в другой раз, но тут прозвучал звонок. Я схватил трубку:

- Кто?

- Сын!..

...В ночь, будучи в командировке в Жалагашской районной больнице, что в Кзыл-Ординской области, я услышал звонок телефона. Звонили из дальнего аула Жана-Талапа. Сквозь шум и треск пробивался хриплый голос старика. Одно я понял: случилась беда. Сообщил главному боссу больницы, что был звонок из Жана-Талапа, что там уже часа три, как малыша не отпускают судороги, и температура за сорок...

- Думаешь, менингит?

- Не исключено.

Босс предложил мне поторопиться, хорошенько «отовариться» пенициллином и по дороге завернуть к нему за полушубком, ибо мое пальто на «рыбьем меху» и для худой осени мало годилось...

Володя, наш шофер, рослый, голубоглазый весельчак с глубокой ямочкой на подбородке, включает зажигание. Мотор послушно подает голос и наша «Скорая...» трогается с места...

Холодный ветер вертит снежную карусель. Дворники нервно ерзают по ветровому стеклу, разгоняя по сторонам снежные хлопья. Слабый свет от фар не позволяет толком разглядеть дорогу. Мы не едем, а скорее, ползем как черепахи. Володя, не отрываясь, всматривается в ветровое стекло, достает из наружного кармана очередную папиросу, предлагает закурить и мне.

- Сон как рукой снимет.

Я отрицательно мотаю головой.

- Жить долго будете. А я, сколько не бросал, ничего не выходило. Привычка…

- А вы сейчас бросьте! Воли вам не занимать, как-никак в Морфлоте служили, а море хлюпиков не любит.

- Что, верно, то верно, - соглашается Володя и резко сбрасывает скорость.

- Случилось что? - вырвалось у меня.

- Похоже, заплутали, - с досадой проговорил Володя и, глубоко втянув в себя дымок папиросы, приоткрыл дверцу кабины и со злостью вышвырнул пачку «Памира».

Володя круто сворачивает, но задние колеса вгрызаются в ложбину, прикрытую снегом. Машина упрямится, хрипит и вовсе глохнет.

- Придется до рассвета прикорнуть. Снег вон как валит, будто все небо в дырах, - говорит Володя.

- А как же болезнь? Она, брат, к такому не привыкла. Ей бы до жертвы добраться, и поминай, как звали.

- Понятно, доктор! - согласился Володя и покинул кабину.

Володя с минуту покрутился возле машины, сиротливо огляделся по сторонам, пару раз пнул ногой по передним колесам, кинул взгляд на дорогу, и снова стал заводить мотор. Но машина, ни с места, будто приросла к земле. Володя выругался, извинился, что так вышло, снял с кузова лопату, пару чурок, которые всегда брал с собой в дождливую или снежную погоду, и - под машину. Освободив ложбину от снега, Володя загнал туда чурки, включил мотор, и машина от радости подпрыгнула так, что мы чуть сами не вывалились из кабины.

- Молодчина! - обрадовался я.

- Знай, наших, - улыбнулся Володя.

Но вскоре улыбку как дождем смыло: машина, перекатываясь туда-сюда, незаметно для нас сошла с дороги. Володя нервничал, чертыхался, жалел, что выбросил папиросы, а тут еще снег сплошным ковром, не отличишь, где дорога, где - степь. Ехали наугад, пока машина не уперлась в широкую бетонную опору, на которой возвышался огромный металлический столб с провисшими на нем проводами. Володя снова выбрался из машины, отсчитал шагов сто вправо, примерно столько же шагов влево, и, улыбаясь, поднялся в кабину: не иначе как наткнулся на дорогу...

Ближе к рассвету, когда блики солнца только-только протирали глаза, наша «скорая» наконец-то дотянулась до окраины Жана-Талапа. У обочины мы еще издали приметили сгорбившуюся фигурку с мигающим тусклым фонарем. Это был тот самый старик, чей голос я слышал по телефону.

- Боялся, что заплутаете, - вымолвил старик, подрагивая.

...В кроватке судорожно подергивался малыш. Он лежал на боку с откинутой назад головой, подтянув к животу пухлые ножки. Теперь я уже не сомневался: у малыша - менингит, вот только какой? Рассуждая, что за менингит, я пока что натянул жгутик повыше локтевой вены, ввел в нее пенициллин, еще два-три препарата, чтобы оборвать судороги и унять температуру. Сходу отбросил гриппозный менингит: больно долго затянулись судороги, да и в доме накануне никто ни чихал, ни кашлял, чтобы было от кого заразиться. И гнойному менингиту неоткуда было взяться: малыш еще ни разу ничем не болел. Не походил он и на туберкулезный менингит: при нем не такое начало. Стало быть, менингококковый. С ним я еще не встречался, знал лишь по книгам, но от этого не было легче: судороги не уходили, да и температура не падала, а на голове все еще туго выбухал большой родничок. Подумал о спинальной пункции. Но стоило мне заикнуться об этом матери, как она сразу же рванулась к кроватке и, наклонившись над мальчиком, закричала да так сильно, что казалось все небо слышало:

- Не дам! Пусть так умирает...

- Как не дадите? А что, если это единственный шанс? Сами видите: сколько лекарств - и все без толку!

- Не будем мешать медицине, внученька, ей видней, как поступать, - поддержал меня все тот же старик.

И я, будь что будет, решаюсь на пункцию!

Сейчас вряд ли бы я подумал – «будь что будет». Но тогда была жажда азарта, да еще на глазах у матери больного ребенка! Расхрабрившись, как бойцовский петух, я осторожно пробрался иглой в спинномозговой канал мальчика, откуда сразу же хлынула струя мутноватой жидкости...

Когда судороги притихли, и температура поползла вниз, я облегченно вздохнул и позволил себе выпить чашечку горячего чая. Но только я сел за стол, как судороги вновь ударили по малышу. В доме вопли, слезы, даже старик - и тот не выдержал: спрятав лицо в ладони, он все повторял:

- Аллах берды - Аллах алды! Бог дал - Бог взял!

Мне стало страшно, хотелось бежать, только бы не видеть этого ужаса. Было не по себе, хотя мне казалось, что я сделал все, что знал, во всяком случае, так я думал. Как же я ненавидел себя в те минуты... Я готов был заплакать, только бы судороги утихли. Но они продолжали бить малыша, а я все еще не знал, как быть, что делать. Попытался сосредоточиться, не получилось: в голову ничего не приходило. Я чувствовал, что жизнь мальчика вот-вот оборвется. Но тут откуда-то послышалось: гексенал! Как это раньше он не постучался ко мне? И последние капельки гексенала уходили в кровь мучившегося в судорогах малыша...

Везти мальчика в районную больницу было нельзя: на дворе все еще валил снег, все также завывал ветер, все также уныло выглядела дорога. И лишь морозным утром третьего дня, когда погода раздобрилась, мы тронулись в обратный путь в больницу, с малышом и его матерью…

После этого случая я еще долго пребывал в состоянии радости. Да и потом радовался, когда дед того малыша отыскал меня в Кзыл-Орде, в больнице, и, обняв, как сына, долго не отпускал от себя...

...Как-то звонок со «Скорой» предупредил меня, чтобы я никуда не отлучался, что за мной уже выслали машину. И что в аэропорту меня поджидает «кукурузник», который подбросит меня в пустыню, к метеорологу, в семье которого тяжело заболел ребенок. Но небо в то утро, как нарочно, затянули тучи, и, казалось, не то, что «кукурузник», но и птица из гнезда бы нос не высунула.

И только в середине дня самолет все же поднялся в небо. За штурвалом сидел Василий Козлов, в прошлом военный летчик. Единственным пассажиром его старенького «кукурузника» был я. Помню, как меня вовсю мутило и подбрасывало на «воздушных ямах». Кислородная подушка летала вместе со мной из стороны в сторону. Испуганный, покрытый холодным потом, я пытался дотянуться до поручня, но всякий раз падал, как от неожиданного нокаута. Хотелось, чтобы летчик не видел моего жалкого состояния и не подумал, что я струсил. Ухватившись за поручень и, еле шевеля ногой, я подтолкнул к себе походный саквояж с медикаментами, вытащил оттуда флакончик с нашатырным спиртом и жадно вдохнул его спасительный аромат.

В узких просветах туч мелькали развалины старой крепости в окружении древних, как мир, песчаных барханов да торчащих корявых стволов саксаула, прикрытых шапками снега. Но что это? Как ослепительно блестят крылья самолета? И как низко мы летим над барханами! Казалось, что самолет вот-вот срежет голову одному из них, заодно непременно поломав свою. Я кричу в спину летчика:

- Что за блеск на крыльях?

- Лед! - сквозь треск услышал я, и меня как током ударило: обледенение

- Что теперь? - спросил я.

- Уносить ноги!

- Но мы же над самой юртой?

- Самолет посадить не сможем!

- Может, сбросим медикаменты?

- Это дело!

Польщенный похвалой летчика, я кое-как вывел на листочке названия таблеток на случай высокой температуры, одышки или кашля. Прячу листок в походный саквояж с медикаментами, перетягиваю его туго брючным ремнем и подаю знак летчику, что все, мол, готово к «катапультированию»! Василий опускается совсем низко над юртой, прижавшейся возле древних развалин заброшенной крепости, мимо которой когда-то пролегали тропы могущественного Чингисхана. И наша «Скорая» камнем летит вниз. Мы разворачиваемся и чудом вырываемся из зоны ледяной полосы.

Путь назад казался куда легче. Наверное, потому, что летели домой. Вот только на душе было скверно. Столько страха - и все зря!

Наконец-то шасси коснулось земли. В ушах все еще шумело, тело ныло, а ноги казались чужими. В дежурке нам, как особо отличившимся в воздушной пустыне, даже выдали по рюмке коньяка и по шоколадке, рассказали пару историй из жизни «небесных конников», а заодно, пошучивая надо мной, прошлись по моей унылой физиономии. Но только я, все еще находясь под впечатлением пережитого, почти ничего не слышал: каждая косточка ныла и голова, казалось, вот-вот треснет, а они такие сильные, веселые и совсем спокойные. По-доброму подмигивали мне, улыбались и не скупились на острые шуточки...

Я еще не отошел от всего того, что пережил в небе, но виду не подавал, храбрился, как мальчишка, даже предложил Козлову слетать туда завтра, если, конечно, погода позволит. Хотя отлично понимал, что капризы «воздушной конторы» неумолимы, что не мы, а она пока что диктует нам свои прихоти и причуды. И нет ей дела ни до метеоролога песчаной пустыни, ни до его малыша, которому так нужна была наша помощь.

На другой день Козлов все же заехал за мной. Посмеявшись над моими синяками, которыми я так щедро был награжден в его допотопном «кукурузнике», он улыбнулся:

- Ничего, доктор, за одного битого двух небитых дают!

И опять мы на взлетной полосе. Было воскресенье не только у нас, но, вероятно, и у погоды. Она отдыхала, радуясь тихому солнечному дню, а я все равно крепко держался за поручень до самой посадки самолета.

Шасси судорожно касается земли, и я тороплюсь к юрте. У входа, к моему удивлению, расстелен красный домотканый ковер. Пытаюсь его обойти, чтобы не оставить следов от ботинок, но встречавший нас метеоролог опережает:

- Нет-нет, проходите!

И я шел по ковру, страшно смущаясь, и в глубине души немного гордясь. Я ведь догадался, как много этим хотел сказать метеоролог с суровым лицом охотника.

- Вижу, здорово вам вчера досталось. Вы уж извините, что рисковать пришлось. Все мы в жизни понемногу рискуем, не без этого. А мальчику совсем плохо, - говорил метеоролог, пропуская меня первым в юрту.

Старая женщина, мать метеоролога, поднимается навстречу и протягивает пиалу с горячим чаем.

- Выпей, сынок, совсем продрог. Зима нынче суровая.

- Потом, потом, - отвечал я. - Мне бы воды теплой – руки согреть.

...Малыш с трудом глотал воздух. А вокруг столько воздуха: чистого, свежего - целое море! Губы мальчика синие, в легких - стена хрипов. И сердце торопится, словно курьерский поезд. Диагноз не вызывал сомнений: воспаление легких. Я тут же приготовил шприцы с необходимыми медикаментами, нащупал вену и медленно ввел в кровь пенициллин, глюкозу с аскорбиновой кислотой... Выжидаю, когда у мальчика порозовеют губы, стихнет одышка и начнет падать температура. И тут только я бросаю взгляд на этажерку с книгами. Приглядываюсь и не верю: на корешке одной из книг большими черными буквами было написано «Штурм пика Сталина». Осторожно беру книгу, переворачиваю первую страницу, и - сразу же узнаю столь знакомый мне почерк писателя Михаила Давыдовича Ромма: «Спасибо тебе, Абике».

Я украдкой посматриваю на хозяина юрты: так вот ты какой, Абике! Я сразу понял, что ты мужественный человек, кто бы другой выдержал такую жизнь в пустыне. Но теперь я еще знаю, что ты человек порядочный и благородный, раз сберег книгу политического ссыльного. Все это мигом пронеслось в голове, и мне так захотелось сказать ему немало теплых слов за Ромма, которому он помог, когда тот находился в ссылке. Но поджимало время, да и Козлов подавал сигналы, мол, надо торопиться, погода - дама капризная. Я еще раз бросаю взгляд на малыша и даю добро – в дорогу! И уже возле самолета я поворачиваюсь к метеорологу.

- Спасибо тебе, Абике!

- За что? - смущенно спрашивает меня Абике, не понимая.

- За Ромма!

- Вы его знаете? Кто он вам?

- Хороший человек и большой друг.

- Вот и я тогда подумал: хороший человек, когда он приходил ко мне в кабинет для «особой отметки».

...Самолет разгоняется и плавно отрывается от снежной полосы. Смотрю на малыша и мысленно рассказываю ему, какой у него отец, и как он помог хорошему человеку в то грустное время.