Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2013

Кирилл Ковальджи

Страницы мозаики

Область, которую надо разморозить

Дружба народов – лозунг советский, но стремление человечества к единству поверх различий – это на повестке дня: сейчас и надолго. В моем родном краю, в Бессарабии, я национальностей не различал, я рос среди конкретных людей и то, что они были разного происхождения, веры, обычаев и знали по несколько языков – было естественным. Люди делились на хороших и плохих, умных и глупых и т.п.

Что сказать теперь? Действительно, жалко, что в постсоветском пространстве появились границы, таможни и прочие прелести там, где их никогда не было (в то время, как в Европе, напротив, границы стали прозрачными). К тому же новые государства кое-что потеряли. Украинец, скажем, не чувствовал себя чужестранцем в Мурманске или Владивостоке.

Предстоит работа на согласие, взаимопонимание, сближение. Прежде всего духовное, культурное. Почему мы не пропагандируем, начиная со школьной скамьи, чувство общности с «ближним зарубежьем»? Почему забываем литературу, язык, музыку бывших советских республик? Неужели только английский язык нам нужен и американские шлягеры?

Здравый смысл подсказывает, что отстаивать свой интерес хоть и нормально, но в меру. Клан (и класс!) отстаивающий только свои интересы в результате оказывается у разбитого корыта. Так им и надо, сказали бы мы, если б это не касалось всех людей, всего мирового организма. Не может нога или печенка отстаивать исключительно свой интерес – сугубо свой (сепаратный) интерес имеется только у раковой опухоли.

Слишком большую цену за правду платить нельзя («мы за ценой не постоим», «и, как один, умрем в борьбе за это»!). Фанатики-правдолюбцы тоже опасны: убивают ради своих убеждений. Лучший способ бороться против зла – делать добро, творить, созидать (пусть не всегда возможно, но стремиться к невозможному – нужно!). В этом суть религиозных учений.

Дружба народов… Сколько такта и терпения надо проявлять в этой минированной области!.

Даки и римляне, воюя, не думали, что они породят румын. Румынский урок для мира – это почтительное уважение к своим предкам, между собой когда-то враждовавшим, – и победителям и побежденным. Но – увы. Для этого «примирительного» менталитета потребовалось не одно столетие. Сегодня не видно никаких близких перспектив для примирения – в Европе (мигранты), на Ближнем Востоке и Северной Африке (фундаменталисты)… Фанатизм как зараза распространяется быстрее СПИДа. Трудно быть оптимистом. Но иного не дано…

В каждой нормальной здоровой стране полно своих проблем, но прежде всего требуется именно нормальность: борьба интересов «по правилам». Бокс, а не драка! Да, сначала единство ради выздоровления и достойного образа жизни, потом все остальное. Обществу нужны нравственные принципы, духовный рост, осмысленная цель. Тут без культуры не обойтись.

Речь не о вершинах и количестве гениев (хотя Россия, начиная с прошлого века, в этом явно выделяется), а об исключительном самосознании русской культуры. В сущности, все крупные русские писатели приходили к тому, что им мало быть только писателями. Вроде как предвосхитили выражение Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт»... Гоголь пережил духовный кризис, почувствовал, что вся Россия на него смотрит и ждет от него слова. Слова истины и нравственного идеала (здесь не место разбираться, в чем он ошибался).

Нечто подобное происходило и с Львом Толстым. Иначе, но в том же «всечеловеческом» духе развивался и гений Достоевского.

А Горький? Разве не примкнул он к идеологии, нацеленной на обновление всего мира? Не стал ее глашатаем? Опять же – не будем сейчас касаться его политической трагедии. Речь о характерной тенденции русской литературы. Да и в наши дни Александру Солженицыну тоже недостаточно было быть только художником слова. Не он ли написал «Как нам обустроить Россию»? Да и Западу кое-что весьма чувствительно указал...

Россия огромна и двойственна – ни Запад, ни Восток. Русский народ – сравнительно молодой, а сама Россия (многонациональная!) и необъятна и неразгаданна. Я не сомневаюсь, что ее роль в мире будет по-прежнему весома.

Сейчас у нас очевидна инфляция культурных ценностей. Я сам люблю технический прогресс, информационную революцию, хотя порой – со страхом. Однако столь же очевидно, что ни кино, ни телевизор, ни компакт-диск не могут обойтись без культурного слоя. Я не вижу другого пути преодоления противоречий между разными культурами, кроме повышения уровня самой культуры (при, разумеется, нормальном экономическом росте).

Я родился в Бессарабии, неудивительно, что сужу с точки зрения «бессарабского» опыта. Разные государства в разное время «прихватывали» этот край между Прутом и Днестром (теперь сказали бы – «приватизировали»), и все были по-своему правы и при этом – виноваты. Потому что Бессарабия — вековое дитя межнациональных браков (полюбовных или неравных), в ее жилах течет несколько основных кровей и дюжина добавочных. Бессарабию никак не отнесешь к чисто этой земле или той. А к чему (или к кому) ее отнести? Нет ни бессарабской национальности, ни тем более — такой государственности. А жаль. Могла бы получиться неплохая Швейцария...

Государства спорили – не спорили только жители самого этого края, у которых не было территориальных претензий друг к другу, не было границ между домами, улицами, как не существует границ и в душах – особенно тех людей, в чьих жилах течет смешанная кровь. А таких – мало ли?

Врожденный «голос крови» — это миф. Младенец, изъятый из родной среды, может стать кем угодно: русский – немцем, немец – русским, не говоря уже о Маугли. Язык и культура – вот что определяет, скажем, Пушкина, хоть он и не забывал о своем этническом происхождении...

В Бессарабии, естественно уживаясь, образовалось со временем многослойное культурное и языковое пространство: молдавское, русское, украинское, болгарское, гагаузское, еврейское, армянское, греческое...

При державном споре о судьбе Бессарабии я всегда думаю о том, что время не проходит даром. Если у мужика увели любимую, а он через много лет возвращает ее себе, пусть не удивляется, что она немножко не такая, как была. Она успела родить от другого. А ребенок – это такой факт, который никак не укладывается в аргументы политиков...

Ежели копнуть глубину веков, то вообще окажется, что первыми историческими претендентами на Междуречье были дако-фракийские племена и древнегреческие поселенцы, то есть те, кого уже в помине нет. А в ту пору и русских, и румын еще вовсе не было,,,

Бессарабия склонна к межнациональному миру.

Если ее оставить в покое, она будет жить, как жила, – не делая различия между соседями по крови, по вере или по обычаям.

Автор этих строк тоже не может похвастаться чистотой крови, у автора тоже несколько основных и дюжина добавочных, но он как-то умудряется ладить с самим собой и не проводит границы между левой и правой рукой. Чего и желает той земле, которую любит. И не только ей. А любовь – она от политики не зависит, она принадлежит другому измерению, куда более высокому и долговечному.

Отчего страдает литература?

К концу пятидесятых годов, после разоблачения Сталина, молодые поэты Евтушенко и Вознесенский собирали многотысячные аудитории на стадионах, городских площадях, потом по всем магнитофонам страны прокатились песни Окуджавы, Высоцкого, Галича, после многолетнего замалчивания стали издаваться Булгаков и Платонов, Мандельштам и Волошин, во всех городах и весях по ночам читали «самиздат», запрещенные книги Солженицына, романы Пастернака, Гроссмана, эссе Синявского, стихи Бродского, позже открыто изданных в «перестройку» 1980-х. Во второй половине 1980-х годов возвращались на родину произведения русских писателей-эмигрантов – Бунина, Цветаевой, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, Мережковского. Все были потрясены величием русской литературы двадцатого века, ее отвагой и самоотверженностью, ее жаждой истины и справедливости. Именно русской литературе принадлежит ведущая роль в духовном раскрепощении общества, в поражении тоталитарного строя, в сокрушении его мифов.

В западном, свободном (и рыночном!) мире в то же время, несмотря на значительные творческие достижения, такой роли литературы не наблюдалось. Писатели в США, Франции или Италии не были властителями дум, они не потрясали основы, не воодушевляли массы. Мы тогда не очень вдумывались в эту ситуацию, не предполагали, что нечто похожее уготовано и нам в недалеком будущем. И это будущее настало, и оно для литературы оказалось куда драматичней, куда тяжелей, чем можно было ожидать.

Что же произошло? Русские писатели никогда еще не вкушали такой свободы, какая разразилась с приходом Горбачева.

Верней, вкушали, но в весьма короткие сроки – после первой революции и после февральской. Остальные триста лет русской литературы – это преодоление запретов, гонений, изгнаний и уничтожений. Русские писатели твердо уверовали в свою героическую миссию – спасения угнетенного русского народа и, если хотите, всего мира. Гоголю, Достоевскому, Толстому, Горькому, Солженицыну мало было быть просто крупнейшими писателями, им требовалось стать учителями человечества, проповедниками, духовными лидерами. Чувство ответственности у них непомерно возрастало и этим своим наставничеством они заражали потомков, создавали особую традицию русской литературы.

Сейчас эта традиция дала трещину, разомкнулась, оттого растерянность в писательском мире так резко ощутима, ощутимей, чем в других странах, тоже переживших коммунистическую утопию. Глубоко уязвлено, глубоко страдает учительское, духовное призвание русской литературы.

Пережиток имперского менталитета? Отчасти. Духовная «империя», хоть и связана с державными масштабами, всегда противопоставлена империи. Она доказывает, что путь к смыслу жизни, путь к Богу лежит через культ человека, любовь к человеку.

В наши смутные дни перед нами очевидный кризис литературы, тяжелые условия для реализации новых талантов. Литература перестала быть упомянутым оазисом – в пустыню свободно хлынула вода, но далеко не всегда питьевая... Как бы мы не гневались на коммерческое чтиво, оно количественно одержало победу. На смену госзаказу пришел рыночный, который диктует свои «бестселлеры». На литературу как таковую спрос упал. Вдобавок чуть ли не в каждый дом вселились (и вселяются) сильнейшие соперники литературы: телевизор, компьютер с компакт-дисками и выходом в Интернет.

Необъятный поток легкодоступной визуальной информации обрушивается на бывших читателей: из активных пожирателей книг они превращаются в пассивных глотателей продукции массмедиа...

Не менее серьезны и внутренние трудности. Царит духовная сумятица, многокрасочная и лживая, как реклама – куда ни глянь, везде целители, гуру, прорицатели, проповедники, колдуны. На столбе современности слишком много указателей.

Может быть, среди этого базара писатели просто не нужны? В том-то и дело, что нужны. Даже больше, чем когда-либо.

Ибо вначале было Слово. И в конце будет Слово.

Человек, общество, нация не могут полноценно существовать, не пытаясь понять себя. А понять себя, свое время и некий высший смысл можно только благодаря таланту, гению, который за всех сумел сказать, выразить. Иначе немота, деградация, гибель. Ни кино, ни телевизор, ни компакт-диск не могут обойтись без культурного слоя, основным носителем которого является Слово. Наследники культуры, ее правопреемники и продолжатели – а таких всегда немного! – никогда не переведутся. Их жизнь всегда подвиг, порою трагический, они заложники своего призвания. Но рано или поздно они будут услышаны.

Сейчас наблюдаются две крайности: развлекательная беллетристика, достаточно бесстыдная и бессовестная. И литература элитарная, интеллектуально-герметичная, по-своему высокомерная, брезгливо-презрительная по отношению к массовой аудитории. Но центром духовности все-таки останется литература человеческая и человечная, то есть нормальная. Для нас в России эталоном является нормальный гений – Пушкин. Я думаю, он будет работать для нас и в новом тысячелетии.

Призвание литературы – оплодотворительное. И отборочное. Искусство выделяет из аморфной массы избранные души, открывает в них энергию творческого действия, направляет к неведомой нам цели. Будем считать, что это совершенствование человечества.

У литераторы своя болевая точка: культура, ее национальное и наднациональное призвание.

Недавно появилась шутка: «Не разжигайте дружбу народов». Шутка горькая, но все-таки стремление человечества к единству поверх различий – это на повестке дня, сейчас и надолго.

Что сказать теперь? Не стало «советского» пространства, появились границы, таможни и прочие прелести там, где их никогда не было. Можно понять умом, но сердцем невозможно согласиться. К тому же новые государства кое-что потеряли. Украинец не чувствовал себя чужестранцем в Мурманске или Владивостоке. Теперь его детей учат, что Одесса-мама – родина, а Ростов-папа – заграница?

Вот, скажем, лозунг «Севастополь – России!». Но не лучше ли, не спеша приближать к России Севастополь вместе с Украиной? Не лучше ли работать на согласие, взаимопонимание, сближение? Прежде всего, духовное, культурное. Почему мы не пропагандируем, начиная со школьной скамьи, чувство общности с «ближним зарубежьем»? Почему забываем украинскую литературу, язык, музыку (и не только украинскую!) Неужели только английский язык нам нужен и американские шлягеры? Неужели временные политические нелады отменяют кровообращение культуры? У бывших советских республик фантомные боли. Пик сепаратизма миновал, приходит пора регенерации поврежденных связей.

Защищать и развивать нужно национальную культуру ( и то - с умом!). Всякий народ национально консервативен, а общество раскалывается на националистов и либералов. Крайний националист – свой здесь и чужой везде. Его антипод – «гражданин мира» – рискует быть чужим и у себя дома… Цивилизованному человеку положено держаться между этими полюсами, не «прилипая» ни к тому, ни к другому.

Конечно, непросто соблюдать внутренние и внешние границы компромисса. Порой это – как хождение по канату... Наступит время – можно будет вдоволь разбираться в истории, а сегодня надо создавать реальное гражданское общество. Обществу нужны реальные нравственные принципы, духовный рост, осмысленная цель. Тут без культуры не обойтись.

Россия огромна и двойственна – ни Запад, ни Восток. Русский народ – сравнительно молодой, а сама Россия и необъятна, и неразгаданна. Нет сомнений – ее роль в мире будет по-прежнему велика. Необходимо только, чтобы власть и общество объединили усилия, поддерживая развитие культуры – стратегический ресурс России. Это неоспоримый факт, что в тех странах, где присутствует русофобия, не удается погасить любовь и интерес к русской культуре. Завоевание сердец оказывается долговечней и сильней любых других «завоеваний».

Чистая обувь и загадочная судьба

Он за моей спиной «информировал» коллектив, что меня не утвердили первым замом, оставив просто ответственным редактором французского издания. Впоследствии оказалось, что это правда... Итак, удачно поинтриговав и сохранив свою позицию, Борис Мануилович подобрел ко мне. Приходил поболтать, учил готовить растворимое кофе так, чтобы оно было с «каймаком», рассказывал всякие байки. Например, как он выбрался из Берлина в 1941 году. Он был там «нелегалом». Узнав о начале войны рано утром 22 июня, Афанасьев немедленно покинул место своего обитания, чтобы больше туда не возвращаться. Прошел мимо нашего посольства, увидел, что оно уже оцеплено, заблокировано.

Что делать? Поняв, что все равно деваться некуда, направился прямо к воротам посольства, кинул через плечо по-немецки «Надо!» и... беспрепятственно прошел. Наши встретили его восторженными объятиями, но минут через пять смекнули, что можно воспользоваться необычной ситуацией, и попросили его еще раз выйти в город, уладить какое-то срочное дело и, пока не сменили караул, вернуться. Что он и проделал, с тем же невозмутимым спокойствием пройдя через оцепление туда и обратно. Потом уже вместе со всем составом дипломатического корпуса через Константинополь вернулся в Москву...

Как-то раз, когда я завел речь о Бормане, он небрежно бросил: «Он умер в Костроме...» Подробностей из него вытянуть не удалось, но, похоже, он считал, что Борман попал в наши руки и из него тайно выдаивали все, что он знал (не отсюда ли фантастическая версия, что он еще при Гитлере работал на нас?).

Афанасьев был сибарит, холостяк, в редакции прохлаждался, ничего не читал, не редактировал и не был способен составить даже деловую записку – обычно кому-нибудь поручал или диктовал старой, весьма грамотной машинистке (вообще ничего не писал от руки – не любил оставлять следов).

Особой страстью его была обувь. Он частенько гонял машину по разным магазинам, придирчиво и со знанием дела выбирал ботинки и опять являлся на работу в сверкающей обновке. Умер он в одиночестве. Сколько пар обуви осталось после него?..

Но, оказывается, осталось еще кое-что.

Вдруг после его смерти мне попали на глаза строки из статьи А. Ваксберга «Немой заговорил» (ЛГ от 8 июня 1994):

«Судоплатов впервые называет имена непосредственных убийц знаменитого перебежчика Игнатия Рейса (Порецкого)... стрелял вовсе не несчастный С.Я. Эфрон, а офицер Лубянки, болгарин Борис Афанасьев, а также брат его жены... Афанасьева (его настоящее имя Атанасов) знали многие: еще в семидесятые годы Борис Мануилович... работал заместителем главного редактора...» и т.д.

А через несколько лет – в «Российской газете» от 10 апреля 1998 года в статье Н. Паклина и В. Печерского «Шпионская война без перемирий»:

«В марте 1936 года Троцким всерьез занялась советская разведка. В троцкистский центр в Париже, который возглавлял сын Троцкого Лев Седов, был внедрен советский разведчик, болгарин по национальности, Б.М. Афанасьев. С 1936 по 1938 год он вместе со своим помощником основательно опустошил архивный фонд Троцкого... В похищенных архивах оказались списки и адреса лиц из троцкистского подполья. Лучшего подарка для Сталина было и не придумать»...

Вот так: живешь и не знаешь, кто с тобой рядом...

И только с опозданием один эпизод у меня связался с его именем. Я надумал опубликовать переводы на французский язык 11-и стихотворений Пушкина, осуществленные Мариной Цветаевой. Ариадна Сергеевна согласилась – передала мне тексты. Но Дангулов вместо того, чтобы похвалить меня, набычился: «Зачем вам Цветаева? Это одиозная фигура. К тому же сейчас не рекомендуется возвращаться к репрессированным...» Я страшно удивился и сумел его разубедить («не одиозная и репрессированной не была!»), тогда он ткнул в «1937» год, упоминаемый мной во врезке: «А это зачем?» «А это столетие гибели Пушкина! Цветаева перевела к юбилею!» Дангулов нахмурился: «Так и пишите. Но год указывать необязательно». На том и порешили. Но все-таки он сократил подборку – напечатаны были только четыре перевода.

Думаю, его против Цветаевой настраивал Афанасьев. Были у него причины не желать возвращения ее имени из небытия: он же «работал» с ее мужем Сергеем Эфроном и когда того арестовали, наверняка свидетельствовал. Против него? Теперь уж не узнать...