Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2013

Лев Аннинский

Таинственная глубина. И страсти по Георгию

Хотя биографическая сторона писательской жизни героя воспроизведена Муравьевой с замечательной скрупулезностью. Событийная сторона. Три жены. Диссидентство. Изгнание из Советского Союза. Эмигрантские дрязги. Роковая болезнь. Горькие обстоятельства смерти. Все это описано настолько точно, что будущие авторы «Жизни замечательных людей» (а я уверен, что со временем Владимов станет героем этой серии и, может быть, не единожды) – его биографы смогут опираться и на роман Муравьевой. Во всяком случае – соотноситься с ним.

Самый яркий и сильно написанный пласт этой истории – лирико-эротический. Недаром же Ирина Муравьева входит сейчас в мировой рейтинг лучших женщин-писательниц (во всем мире отобрано экспертами с четверть сотни шедевров).

Хватка чувствуется! Не столько в сексе (который, естественно, рядом), а именно в эросе, в душевном терзании, разрывающем сердца любящих. Поразительно срифмован стук сердец двух возлюбленных героя, с одной из которых он расстается, к другой уходит. Поразителен и возглас его, когда безвозвратно исчезают из этой жизни обе: пусть они, Арина с Варварой, «там встретятся… Пусть разберутся сами…» Хорош любовник! Да ведь это ты, ты сам – должен был с ними разобраться, при их жизни, и не там, а здесь…Но это здравое соображение (мое, читательское) незаметно тонет в той бездонности, которая все время ощущается в этих эротических терзаниях: в них ведь и там никто до конца не разберется. Ибо ни конца, ни края нет этим страстям. Ни дна… а разве что покрышка…

«Как будто судьба заглянула в окошко, да так и стоит там, среди красных маков».

Но куда беспощаднее взгляд судьбы, когда она стоит не среди красных цветов эроса, а среди желтых листков диссидентской братии, тусующейся на международных конференциях в надежде «решить мировые вопросы и остановить большевистскую гидру».

Как ни отбивается Юрий Владимиров от этой братии, заявляя, что его место – за индивидуальным письменным столом, а не за общим столом очередной политконференции, приходится и ему, эмигрировав, ободраться о грани и такого ангажированного издания.

Тут уж, в описании диссидентской оргии, Ирина Муравьева дает волю фантазии:

«Марь Степанна сказала про Юрочку так: «Да он через месяц завалит журнал. Какой он редактор? Как я балерина!»

Марь Степанна, конечно, не балерина, но от чрезмерного вдохновения переходит у Муравьевой на четырехстопный амфибрахий… То ли Муравьева ее таким образом подкалывает, то ли сама невольно прикалывается, переходя на стиховой лад при описании диссидентских дискуссий…

И Марь Степанна, супруга диссидента Винявского, и все прочие трубадуры=эмигранты награждены у Муравьевой вымышленными именами, прозрачными до смеха. Зус Олешевский – поняли, кто такой? Баранович – поняли, кто? А старик Евторханов?

Их всех действующих лиц этого диссидентского хора под своим именем выступает в романе один только Солженицын. По причине особой ответственности приписываемых ему поступков.

Каких?

Почему не вышел протестовать на площадь, когда другие вышли? Почему за тех, кто вышел, не вступился? И вообще как это он так ловко «разобрался и с Западом, и с Востоком, отчего сделался неуязвимым ни для того, ни для другого, поскольку изворотливость его арифметического ума…»

Обрываю цитату по причине грубой несправедливости и очевидной ее бестактности. В характере Солженицына можно найти много соблазнов: соблазны пророчества, властолюбия, вождизма (учил вождей уму-разуму!), но насчет «изворотливости» у Муравьевой явный прокол… А может, это у нее такой стилистический переброс к Мишане Устинову? Вот уж от кого несет изворотливостью, хотя сам он уверен в своей боевитой прямоте:

«– У нас, казаков, ведь какая повадка? Раз по сердцу девка, хватай – и в седло!!»

Опять амфибрахий…

Я-то сначала думал, что Устинов – это Аксенов. Потом, когда из Михаила Валерьяновича его кто-то переименовал в Михаила Емельяновича, я подумал: не Максимов ли имеется в виду? А то еще и Вадим Валерьянович Кожинов мелькает в подсознании. Или еще кто-нибудь их крутых диссидентов то ли в проклятом отечестве, то ли в клятой загранице… Что тут скажешь?

« – А то, что вы все на хлебах Вашингтона, так это вам чести не делает, так-то! — Философ вскочил и задвигал глазами. — Откуда штаны-то? Ведь из «Лафайета»? Вот я в тренировочных век прохожу, помру в тренировочных, выкуси, ну-ка!

– А мне наплевать, чем ты жопу прикрыл! – вдруг рявкнул Устинов».

Простите. Очень поэтично. Амфибрахий.

Не буду больше цитировать диссидентский базар. Хорошо, что Владимиров, хлебнув этой отравы, вернулся за письменный стол.

Что же должно выйти у Муравьевой из-под его пера? Это – самый интересный аспект романа. Диссидентство середины века, со всеми его правыми и левыми закидонами – уже отлетает понемногу в сферу мифологического инобытия. Приходят новые поколения, рождаются новые мифы. С чем войдет в это новое инобытие Юрий Владимиров, жизнью расплатившийся за свои убеждения и страсти?

Прикасаясь к тайне его творчества, Ирина Муравьева и каждый раз словно отдергивает руки.

«…Владимиров был уверен в том, что нельзя ничего понять до конца ни в одном человеке и поэтому нельзя судить ни одного человека. Только так доберешься до сути…»

И еще: «…То же самое чувство, что он никогда не сумеет передать главного, охватило его…»

И еще: «…Чувство это заключалось в радостной и лихорадочной озабоченности чем-то неизвестным, что совершенно от него не зависело, но было при этом важнее всего…»

А ведь главное тут уловлено. Через потерю! То ощущение таинственной глубины существования, которое теряется при любом уверенном глубокомыслии. Та суть, до которой не доберешься, потому что она неисчерпаема и неизъяснима. То есть в последнем пределе – неприкосновенна.

У Владимова меня всегда именно это завораживало: ощущение неисчерпаемости, сколько ни черпай. Непроницаемость последней истины при завидной проницательности ближнего зрения. И при всей острой готовности сцепиться с любым противником ради выяснения немедленной правды. Владимов – в общении со мной, в переписке, в разговорах – с таким удовольствием отвечал ударом на удар, что мои ответные действия оказывались непоправимо «квелыми» (что и заметил, не без злорадства в мой адрес, один зоркий критик, наблюдавший наши баталии).

Но для меня именно это ощущение тайны бытия, тайны предназначения, тайны судьбы и делало Владимова ее исповедником – независимо от того, глядела судьба из красных или из желтых кулис.

Эта неисчерпаемость когда-то сразу поразила меня уже в «Большой руде», дохнув из пропасти вроде бы элементарного сюжета. Не было, знаете ли, мостика над пропастью между «отдельным человеком» и «социальным целым», хотя мостиков таких в коллективистском сознании эпохи предлагалось сколько угодно.

Мостик Владимов виртуозно выстраивал потом в «Верном Руслане», не поводке службы удерживая волчонка в тотальном лагере, пока вольная воля не подписала приговор и лагерю, и прирученному зверю.

А вся громадная непосильность Великой Отечественной войны – разве не ощущается в перенапряжении «Генерала и его армии»?

Ближе всего к истине (к истине нашего поколения, спасенного от прямой гибели, но не спасенного от крушения идеалов, оказавшихся «химерами») – проницательнее всего к этой неразрешимости подошел Владимов в неровном и не лишенном противоречий романе «Три минуты молчания».

Что такое эти три минуты? Тихий возглас «SOS» в грохоте успешного самоутверждения…

Это вот его тихое переспрашивание о смысле и было мне дороже всего. Хотя он не разделял моих суждений. Но из двух великих прозаиков моего поколения первенство я всегда отдавал Владимову, а не Аксенову именно по этой таинственной причине. Владимов, яростно разрешавший острейшие вопросы, главный вопрос оставлял в таинстве неразрешимости. Аксенов же, похоже, был уверен во всех своих ответах – дали бы только высказаться! Ну, дали, ну, высказался и ушел, кажется, в сознании исполненного до конца писательского задания. А у Владимова это задание до конца неисполнимо, и в этом его загадка, которую осторожно огибает, очерчивает и обнимает Ирина Муравьева…

Впрочем, не удержалась она от попытки ответить на последний, проклятый русский вопрос: почему со всеми нами случилось то, что случилось?

Вот что выходит у нее из-под пера… нет, не Георгия Владимова, а Юрия Владимирова:

«Если вы меня спросите, кто на этот раз мой герой, то я вам отвечу: герой мой – офицер СС Гартунг Бер».

Если вы меня спросите, возможно ли такое, то я вам отвечу, что это розыгрыш. Ничего подобного я у Владимова я не припомню. Последние его тексты (известные мне) тронуты отнюдь не германской, а скорее британской краской: «Путь далекий до Типерери и до Англии родной» –песенка, которую все мы пели в Год Победы, стоит в заглавии последней, незаконченной мемуарной повести Владимова, посвященной годам его обучения в Суворовском училище МВД… когда за сочувствие проклинаемому Зощенко тебя могли объявить нечестивцем и вышибить вон, а образцовые воспитанники с легкой руки Лаврентия Берии звались «волчатами».

Словцо это Ирина Муравьева перебрасывает от Георгия Владимова Юрию Владимирову:

«Он был «нечестивцем», его Гартунг Бер. И он расширялся, он укоренялся, он не отпускал. За Гартунгом не было — мира. И все же его нужно было понять. Поскольку не с Гартунга ведь началось. «Волчат» заловили туда, внутрь зла, и там, внутри зла, их и бросили сразу».

А вдруг это – владимовский текст, отыскавшийся теперь в тайниках и архивах? Нет, не думаю. Скорее это стилизация. Волчата там и волчата тут. Несчастье-счастье и там, и тут:

«Зачем отказывать Гартунгу Беру в земном счастье?»

Все пережитое отступает, размазывается, обесцвечивается. Остается один Гартунг Бер.

«Зачем он ему?» – переспрашивает Ирина Муравьева, оставляя сию фигуру в неясности недописанного… Но это – Владимиров. А Владимов?

Но что-то «немецкое» есть все-таки в его прозе? Должно быть! Прожил же в Германии столько лет! И когда работал над романом «Генерал и его армия», – проникся ведь неожиданным, не чуждым симпатии уважением к Гейнцу Гудериану.

Однако не генерал противостоящей армии оказывается финальным героем муравьевского писателя Юрия Владимирова, – а эсэсовец! Подполковник войск СС! Он – предается самоанализу при виде «тех голых евреев», которых «должны вот-вот убить». Да еще и дневник ведет со всей немецкой аккуратностью…

И тут меня обжигает неожиданная догадка. А если этот эсэсовец не из предполагаемых владимовских текстов влетел в тексты владимировские, а из… Джонатана Литтелла, чей огромный том «Благоволительницы» вышел в русском переводе аккурат в ту пору, когда Муравьева готовила к печати свои «Страсти про Юрию», и мы все кинулись читать там исповедь кающегося эсэсовца?

Там его зовут Максимилиан Ауэ, тут – Гартунг Бер…

До Типерери (и до милой Мэри) путь действительно далек. До Германии – поближе (особенно когда рядом с Бэром – Маша Волынская). Юрий Владимиров об этом рассказал. А если Георгий Владимов рассказать не успел, не рассчитался с этой темой в оставленных текстах, и уж наверняка рассчитался бы – если б успел… Ибо тема эта для всех нас фатальна.

«Идея Германии – любящей матери… в его романе отнюдь не случайна», – заключает Муравьева.

Да, так. Если вопрос об истоках того ужаса, через который прошла Россия в проклятом ХХ веке, – остается и после всех пронзительных описаний этого ужаса, то что же дальше? Откуда грядет следующее испытание нашей душевной крепости? С юга (от тюрок, от персов?). С востока (от японцев, китайцев?). А вдруг опять с запада? Как укрепить душу в предчувствии всего, что может произойти?

Памятью укрепить.

Памятью о той боли, которой оплачено спасение.

Памятью о тех страданиях, которые обозначаются теперь таким лучащимся словом: «страсти».