Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2013

Макс Койфман

Через годы и расстояния

Холодным зимним утром мы с Туреке Орынбаевым возвращались из аральской командировки. Я – в Кзыл-Орду, а Туреке – в Арысь, где он тогда работал после окончания Алма-Атинского мединститута...

Вошли в свободное купе, сели за столик и только развернули газеты, как тут же нас навестила миловидная кондукторша с подносом, на котором возвышались стаканы с горячим чаем. А через пару остановок на станции Джусалы в нашем купе объявился еще один изрядно озябший пассажир, который как-то сразу покорил нас своими пронзительно-голубыми глазами и застенчивой улыбкой. Он был на удивление спокойным, даже умиротворенным, что так естественно гармонировало с его добродушным и тихим голосом.

Следом за пассажиром к купе снова нарисовалась наша кондукторша и подала новому пассажиру стакан с горячим чаем.

Пока голубоглазый пассажир распивал чай, крепко обнимая замерзшими руками стакан, мы, как это часто случается в пути, разговорились. Оказалось, что Арон Гитман (так звали нового пассажира), был из того же города, что и я. Вместе со своей бригадой «тянул» через пустыню свет в кишлаки и совхозы нашей области. И что прошлым летом, будучи в этих краях, ему срочно понадобилось попасть на станцию Джусалы...

Уже светало, когда Арон с водителем грузовика, заправившись чаем, покинули совхоз «Ленинский», надеясь, что через какие-то два-три часа они доберутся до реки Сырдарьи, откуда до станции Джусалы рукой подать. Но, увы, прошли и те три часа, потом еще три часа, а реки не видно. Было ясно: заблудились. А тут еще солнце жарило так, что спрятаться от него можно было, лишь зарывшись в песок, как это делают здешние змеи, волки, черепахи... Но и сидеть в кабине, да еще с ничтожным запасом воды, и ждать, пока кто-то их приметит, тоже радости мало. Окончательно приуныв и потолкавшись возле машины, они направились на поиски дороги. Шли, где шагом, где ползком, где по колено в песок, занося в блокнот приметы, чтобы вернуться потом за машиной...

Пески хоть и казались заманчивыми и выглядели красными, особенно ближе к закату, но легче от этого не становилось. Мимо них шныряли ящерицы, трусливо пробегали зайцы-корсаки, подозрительно поглядывала черепаха, вытянув во всю длину шею....

Когда солнце ушло на покой, совсем обессилевший водитель, распластавшись на песке, отказался идти дальше. «Ты же бывший солдат и не такое видел, а тут нюни пустил», – пытался взбодрить его Арон. Убедившись, что продолжать разговор с водителем не имеет смысла, Арон сдался: «Хорошо, заночуем здесь, до утра».

Зарывшись в песок, они погрузились в сон, не подумав, что их и тут могли «обнаружить» змеи, волки, лисицы… которыми так богата пустыня ночью...

Весь второй день их по-прежнему преследовала жара, донимала жажда, казалось, что им отсюда уже не выбраться. Отхлебнув из горлышка бутылки по последнему глотку, бедняги продолжали идти наугад. Но тут им наперерез проползла змея с огромными глазищами. Змея не тронула их, то ли пожалела, то ли сама струсила при виде испугавшихся «чужаков».

Ближе к вечеру «чужаки» все же выбрались на забытую богом дорогу, на которой не было ни следов от машины, ни следов от верблюжьих копыт. Вот только в какую сторону идти? Думали, решали и подались по направлению к закату... Когда же темень снова накрыла пески, они залезли в бархан, прижавшийся к обочине. Но тут они увидели два слабеньких огонька. Они, то появлялись, то исчезали, то становились ярче.

– А что, если это глаза волка? – едва выдавил из себя водитель грузовика.

– Вроде, нет, – настороженно прошептал Арон, не отрываясь от мелькавших огоньков.

А тем временем огоньки становились все больше и больше. Еще минута-другая, и они уже не сомневались: на них глазел свет от фар приближающегося бензовоза...

Бедняги выползли из своих нор и, опираясь друг на друга, стали кричать, что было сил: «Мы спасены! Мы спасены!» Когда же водитель бензовоза увидел перед собой «приведения», он насторожился и проехал мимо... И обессиленные бедняги опустились у кромки дороги в обнимку с песком. Но уже через какую-то сотню шагов водитель бензовоза притормозил. Приблизившись к беднягам, водитель понял: не останови он машину, он бы потом никогда себе не простил.

Когда бедняги после воды и лепешки пришли в себя, водитель-казах помог им взобраться на «крышу» бензовоза (в кабине сидел его отец, которого он вез в больницу), и они двинулись в путь...

Будучи в городе Джамбуле по обмену опытом, мы случайно встретили нашего давнего попутчика Арона Гитмана. То-то было радости. Арон по-прежнему был предан своей работе, только на этот раз он «тянул» свет в кишлаки и поселки Джамбульской области. Зашли в ресторан, чтобы отметить нашу неожиданную встречу... Распивая шампанское в небольшом кафе, мы вспоминали и... наше неспокойное военное детство...

Тревожным июньским утром сорок первого года странный обоз из семи телег, оставив позади себя тихую, утопавшую в зелени небольшую украинскую деревушку Виньковцы, двигался по ухабистой пыльной дороге. Вожаком обоза был отец Арона, молодой учитель математики и немецкого языка в местной школе. В эту школу он хотел записать и своего сына, но директор уперся, мол, не возьму, ему еще целый год расти. Тогда Арон тут же огорошил директора школы, заявив, что он давно уже не маленький, что может запросто назвать все буквы букваря и даже прочитать по слогам заголовки газет. Это чувство директору было знакомо: он когда-то сам сел за парту в таком возрасте. Раскрыв пухлый журнал, директор школы улыбнулся и записал мальчика в первый класс. Но за парту Арон так и не сел...

Ближе к полудню обоз добрался до Немирова. Арон запомнил это небольшое селение, где росли высокие деревья, возвышались большие дома. Остановились возле развалин детского дома, откуда отец Арона хотел забрать свою дальнюю родственницу...

Ехали они больше ночью, а при свете дня прятались в какой-нибудь роще или забирались в гущу леса, где можно было спокойно поесть и вытянуть ноги. Когда же солнце уходило за горизонт, обоз двигался дальше...

Не то на третий, не то на четвертый день их обоз завернул в Монастырище Черкасской области, где на базарной площади устроили привал возле телеграфного столба с большим репродуктором. Мужчины распрягли лошадей, дали им соломы, воды, а сами, плотно поужинав, улеглись вдоль высокого забора. Проснулись, когда площадь уже была заполнена народом. Суровый голос из репродуктора сообщал, что Красная Армия ведет тяжелые бои... есть потери... И вдруг отчаянный крик пацана: «Танки! Танки! Немецкие танки!»

Людей охватила паника: все кинулись, бросая на бегу авоськи с покупками, телеги с яйцами, курами, картофелем, мукой. Но тут на середину площади выбежал молоденький лейтенант и, размахивая наганом, закричал: «Паникеры! Откуда здесь танки?!» Но уже через минуту-другую перепуганная площадь замерла: из-за угла с грохотом показались танки с большущими крестами и автоматчиками на броне и, не останавливаясь, направились в сторону центра. Но один танк, что замыкал колонну, резко сбавив ход, притормозил возле обомлевшего лейтенанта. Прозвучала короткая автоматная очередь, и лейтенант упал как подкошенный. Двое немцев соскочили с брони, содрали с лейтенанта планшет, забрали наган с кобурой и, взобравшись на танк, пустились вслед за колонной.

Когда танки скрылись, отец Арона и еще двое из местных осторожно подняли раненого командира и понесли к дому, что был рядом с базаром. Но дом оказался заперт, тогда они вышибли дверь, положили лейтенанта на кровать, перевязали раны полотенцами... Раненый приоткрыл глаза и чуть слышно промолвил, чтобы о нем доложили командиру части, что за речкой, и еще – жене. Те двое, из местных, согласились сбегать в часть, а отец Арона к жене, которая жила неподалеку от базарной площади.

Беженцы перебрались во двор школы и расположились в спортивном зале, не зная, как им быть: то ли двигаться, то ли ждать, когда стемнеет. Но тут распахнулась дверь, и все, кто был в зале, остолбенели: в проеме двери выросла фигура немецкого офицера с двумя автоматчиками. Больше всех дрогнула тетя Соня, двоюродная сестра матери Арона, когда белокурый офицер, бросил насмешливый взгляд на ее живот. Она почувствовала, что у нее вот-вот начнутся схватки, хотя до родов оставалось добрых два месяца. Тетя Соня смотрела на немца, боясь, как бы он не спросил, где ее муж, красный командир, и не открыл сумочку, где она прятала партийный билет. Но немцы никого не тронули и молча покинули школу. Облегченно вздохнув, беженцы решили, что уже ночью они уберутся... а пока мужчины отправились на поиски продуктов.

Поблизости от школы они наткнулись на опрокинутую машину с мясными консервами. Местные жители их не подбирали: боялись, что они отравлены. Гитман старший, откупорив консервную банку, попробовал мясо, вроде съедобно и обозники набрали тех банок, кто сколько мог. Потом они заглянули в хранилище с сахаром, где никакой охраны не было...

...Отец Арона незаметно подобрался к дому, где жила жена лейтенанта, но дом был пуст. Тогда он вернулся к раненому лейтенанту и понял, что за лейтенантом никто не приходил: лейтенант был бледен как смерть. Не раздумывая, Гитман поспешил к речке, а оттуда через брод – в военную часть, рассказал о лейтенанте командиру и уже собрался уходить. Но тут в комнату вбежал молоденький сержант и, тяжело дыша, доложил командиру, что в поселке полно танков, пушек, немцев. Тогда командир привел данные Гитмана... Сержант вскипел, сказал, что этому «жиду» нельзя верить, что он – провокатор, что его надо расстрелять. Но командир заверил Гитмана, что как только стемнеет, он пришлет за раненым трех красноармейцев с фельдшером…

Когда стемнело, Гитман забрался в кусты и стал дожидаться красноармейцев в крестьянской одежде. Но никто из них так и не явился, тогда Гитман метнулся к раненому: помочь ему уже было нельзя…

Пробираясь к школе переулками и дворами, Гитман неожиданно нарвался на грузного немца, притулившегося к стенке сарая. Расстояние между ними было не больше двух шагов. Гитман испуганно уставился на немца, не зная, как поступить, а тот жестами стал показывать на ногу, пытаясь объяснить, что он ранен, что ему надо помочь добраться к своим.

– Рус! – пробурчал немец.

– Ich bin Jude, я – еврей! – пробурчал Гитман, глядя на автомат, приставленный к стене сарая.

– Я не убивал Jude. Я убивал командир, коммунист…

Но Гитман стоял, не шевелясь. Тогда немец вытащил из кармана кителя фотокарточку и стал водить по ней пальцем:

– Dies ist uns, das ist meine Mutter, das ist meine Frau, meine Kinder: Robert und Hans. Also mu?t du mein Commander anzeigen. Это я, это моя мама, это моя жена, это мои дети: Роберт и Ганс. Это ты должен показать моему командиру...

Гитман отбросил автомат, пригляделся к семейной фотокарточке фашиста, перетянул ему ремнем ногу и – к площади, где обосновались немцы. Там его подвели к старшему офицеру, которому он протянул фотокарточку раненого немца. Офицер тут же выделил двух солдат и велел Гитману показать им сарай. Немцы ловко уложили раненого на раскатанное одеяло и – обратно к своим. Гитман бежал следом за ними с вещмешком и автоматом фрица. Как только раненого занесли в какой-то дом, Гитман воспользовался моментом и, побросав снаряжение раненого, махнул в школу...

С наступлением ночи обоз выбрался на дорогу, которая вела на восток. Но уже на другое утро маленький Арон обиженным тоном заявил родителям, что ему надоело трястись на телеге, и он возвращается домой за букварем и новеньким велосипедом, что в спешке забыли взять с собой.

– И поэтому ты хочешь домой? – жестко спросил отец.

– Да! – недовольно заявил Арон.

– Но там немцы?!

– Я маленький, меня не тронут...

– И маму бросишь? И меня? И сестренок?

– Я быстро, возьму букварь с велосипедом и вернусь...

– Тогда иди! – неожиданно разрешил отец.

И Арон, не оглядываясь, поплелся в сторону Виньковцы, где к тому времени уже хозяйничали немцы. Он просто перестал понимать этих взрослых и решил восстановить справедливость по-своему. Он не согласен. Он никого не боится. Он сильный. Он только возьмет свой букварь с велосипедом. «Маленьких не обижают», – учили его старшие. И эту истину он понес с собой, бросая вызов несправедливому миру взрослых. Он, конечно, этого еще не понимал, он просто по-своему сопротивлялся. А отец все выжидал, он почему-то был уверен, что еще шаг, другой, третий, и сын побежит обратно. Но тут у матери не выдержали нервы, и она бросилась вдогонку за сыном...

В двух километрах от Умани, красноармейцы придержали тот обоз Гитмана, кто они, откуда, куда держат путь. Генерал был странно удивлен, как легко они перебрались через линию фронта. Затем он посоветовал им придерживаться дороги, что вела к Днепру, к разрушенному мосту, по соседству с которым его солдаты навели понтонный мост.

Когда обоз добрался до того моста, по нему уже шли пехотинцы, конные упряжки с пушками и крытые военные грузовики, и лишь потом часовые разрешили проехать обозу. Но лошади, как назло, заупрямились и стояли, как вкопанные, не желая идти на мост. Хорошо, красноармейцы подтолкнули...

Возле железнодорожной станции Карловка беженцы побросали свои телеги и взобрались на открытую платформу в конце товарного состава. Когда же поезд тронулся, они заметили, как их лошадей с телегами увели какие-то хлопцы...

Ехали долго, казалось, не будет конца мелькавшим остановкам, тупикам, переездам. Больше месяца прошло, прежде чем они добралась до Ташкента, откуда их очень быстро отправили в Ферганскую долину – в небольшой кишлак Мехнад. Местные жители были приветливы, добры, позаботились, чтобы у них было, что поесть, где спать, помогли им с посудой, дровами, одеялами... Из этого кишлака отца Арона призвали в армию...

Кишлак был большим, красивым, его разделял неглубокий арык, воду которого забирали для полива хлопковых полей, огородов и личных нужд. Невысокие глинобитные кибитки отделялись друг от друга низкими глиняными дувалами. Во дворах росли фруктовые деревья, а на грядках – лук, огурцы, помидоры...

Русской школы в кишлаке не было, и Арон пошел в узбекский класс. Поначалу над ним подтрунивали или весело хохотали, когда новичок отвечал по-русски, по-украински, а бывало и на идиш, но его не понимали, даже учитель не мог объяснить классу, о чем бормочет малыш. Арону почему-то казалось, раз он такой маленький, знает три языка, то учитель, по меньшей мере, должен говорить на десяти!..

Случалось, мальчишки ссорились, мирились, дрались, боролись... Бывало, и Арону доставалось: уж больно хотелось черноволосым мальчуганам поглядеть, как этот белоголовый новичок владеет кулачками. Арон спокойно сносил обиды, но бежать – не бежал и дома никому не жаловался, что его побили. Но очень скоро Арон одному дал «под дых», другому – в ухо, третьему – в нос. Теперь узбечата больше не потешались над ним: вместе они шатались по кишлаку, неслись наперегонки, проворно взбирались на ничейные деревья. Ухитрялись забираться на столб под самые провода, подолгу пропадали у водоема с мутной водой, куда прыгали с невысокого бугра, плавали, загорали, играли в альчики, в лянгу, но больше гоняли тряпичный мяч…

Как-то возвращаясь со школы, Арон, еще не умевший толком объясняться по-узбекски, увидел сгорбившегося аксакала с нелегкой ношей за спиной. Арон остановил аксакала и предложил ему свою помощь. Но старик и слова не понял, о чем толковал парнишка, и все повторял:

– Мен чунминан. Я не понимаю.

И тут Арон, разозлившись, забормотал с аксакалом по-украински. Но тот только и делал, что пожимал плечами:

– Мен чунминан.

– Ты, что, дурной? Я тебе помочь хочу. Я и то по вашему волоку: «Яхши, йук, хайер» (хорошо, нет, до свидания), а ты, как попугай: «Мен чунмиман! Мен чунминан!»

И только тогда, когда Арон показал на свои бицепсы, мол, смотри, какой я сильный, и дернул за мешок, у аксакала заблестели глаза. Он повел его к себе, угостил чаем с леденцами, дал ему с собой пару лепешек с тремя красно-бурыми гранатами, которых он и в глазах-то ни разу не видел. Арон был счастлив: «Вот обрадуются дома!»

Аксакал жил один, без жены и детей, соседи приходили к нему за советом, помогали ему прибрать двор, сарай, где осел лениво пожевывал солому. На этом осле аксакал привозил дрова, сено, ездил на базар со своими гранатами. Во дворе росли гранатовые дерева. Арон не раз наведывался к аксакалу, подметал двор, притаскивал воду, чистил сарай... Когда же поспевал гранат, Арон подставлял к дереву лестницу с двумя раздвигающимися спинками, аккуратно снимал гранаты, укладывал их в неглубокие траншеи, накрывал слоем земли, чтобы дольше сохранились. Особенно радовался аксакал, когда спрашивал по-узбекски: «Яхшимисиз?» «Ишларингиз калей?» «Хамаси джоидами?» «Как поживаете?» «Как дела?» «Все в порядке?»

Когда Арон свободно заговорил по-узбекски, а в школе заходил разговор о войне, ему обязательно давали слово. Арон был единственным учеником, который видел немцев, их самолеты, танки с крестами. Обычно он выпрямлялся, как струнка, и начинал рассказывать про грохот пушек, про гул самолетов, про снаряды, что разрывали небо; как горели и падали дома, как воздух пах запахом дыма и гари; как по дорогам тянулись беженцы и обозы с ранеными красноармейцами; как у него на глазах немец убил красного командира; и как им было страшно, когда над их головой пролетел немецкий самолет, что он даже видел лицо летчика; и как летчик развернулся и стал стрелять по ним из пулемета; и как все, кто был на телегах, разбежались, кто куда; и как потом они бросили раненую лошадь посреди дороги... Рассказал Арон и про письмо отца с фронта, где он, когда увидел, что немцы творили с нашими людьми, городами и селами, пожалел, что не прикончил раненого фрица возле сарая в Монастырище...

Запомнился Арону и сентябрьский день сорок четвертого, когда чуть ли не весь кишлак провожал их в родную деревушку Виньковцы. И как потом, спустя три десятилетия, Арон вместе с матерью и отцом снова побывал в том кишлаке, где их помнили, звали в гости, угощали пловом, шурпой, парным молоком, горячими лепешками и фруктами. И радовался, что в школе его узнали давно уже поседевшие учителя и повзрослевшие одноклассники...

Уже в Израиле, в Нагарии, где живет теперь Арон со своей семьей, мы снова встретились. За годы, что мы не виделись, Арон заметно постарел, но пронзительные голубые глаза и чуть смущенная юношеская улыбка – не изменились. А черная копна кудрей, что когда-то обрамляла красивое лицо его жены Лизы, стала белой, зато ее зеленые глаза, полные губы и какая-то особенная манера речи – остались теми же. Мы не могли наговориться о своей жизни, детях, внуках, о прошлом, которое сейчас казалось нам особенно красивым и интересным.

И вдруг Арон спросил, вспомнив наше первое знакомство в поезде:

– А как поживает доктор Туреке Орынбаев?

– Умер...

– Прости, не знал, а ведь я его до сих пор помню, хотя видел фактически два раза, основательный был человек, добрый, серьезный. Я еще тогда подумал, что такие люди должны быть украшением любого города.

А мне вспомнилось, как Туреке, слушая тогда Арона Гитмана о прихотях песчаной пустыни, глядя в вагонное окно, задумчиво произнес: «Степь для меня, что дом родной, я в ней вырос, она живет во мне, как мелодия звенящей домбры...»