Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Хорхе Борхес

Владимир Набоков

Александр Говорков

Швейцарская рифма. Набоков и Борхес

Словно некий чудовищный Мичурин трудился над селекцией их родословных. Любимые корни Борхеса и Набокова – предки со стороны бабушки по отцовской линии. Бабушкой Хорхе была англичанка по имени Френсис Энн Хейзлем. Дадим слово самому Хорхе: «...Английская кровь, которой я горжусь. Но что значит «английская кровь»?.. Любой англичанин – это кельт, германец и скандинав». Слово Владимиру: «Предков моей бабки с ее отцовской стороны, фон Корфов, можно проследить до четырнадцатого века, а в женской линии у них... фон Тизенгаузены из Лифляндии, среди которых был Энгельберт фон Тизенгаузен... принимавший участие в третьем и четвертом Крестовом походах. Другим прямым моим предком является Кангранде делла Скала, князь Веронский, давший приют изгнаннику Данте Алигьери...». Обоими полупридуманы корни экзотические. У Владимира это «Набок Мурза, обрусевший в Московии татарский князек». Хорхе выдвигает свою версию: «Не знаю точно, есть ли во мне еврейская кровь. Скорее всего, есть, поскольку фамилия моей матери Асеведо, а одного из предков – Пинедо: это еврейско-португальские фамилии». Контакт культур закреплен у Набокова и Борхеса на генетическом уровне.

Оба родились в обеспеченных семьях, и детство их было беззаботным. Хорхе появился на свет в доме на улице Тукуман, в престижной южной части Буэнос-Айреса. Набоковы же владели роскошным домом в Петербурге и богатейшими загородными усадьбами. Дом и сад – вот где протекало детство Владимира и Хорхе. Бедность и лишения пришли в молодости. Набоков писал очередной роман, положив на колени чемодан и сидя на унитазе в тесной парижской квартирке, а в это время Борхес брел десять кварталов до трамвайной линии, зажав в кулаке пакет с полученным на службе нищенским продуктовым набором, и плакал от унижения. Литературных заработков не хватало и приходилось работать – Владимир давал уроки тенниса, Хорхе получил грошовую должность в библиотеке. Выполнив за час необходимые операции с каталожными карточками, Борхес скрывался где-нибудь в подвальном хранилище и – читал, читал, читал – а в это время озверевшие от безделья сотрудники насиловали читательниц в библиотечном туалете. Позже, когда пришла известность, оба зарабатывали чтением лекций.

Для обоих авторитет отца был непререкаем. Борхес-старший сам был писателем и передал «по наследству» сыну не только любовь к независимости (Хорхе Гильермо тяготел к анархизму) и литературе, но даже своих друзей – таких, как блистательный собеседник и фантазер Маседонио Фернандес. Взгляды Набокова тоже сформировались под влиянием либеральных воззрений отца, бывшего сначала министром Временного правительства, а затем министром юстиции в Крыму. Кстати, Борхес-старший также имел юридическое образование. Усвоенный с детства «анархизм» Борхеса и «либерализм» Набокова оказались для обоих писателей надежным противоядием от коммунистических и тоталитарных идей. Забавно, что Борхес и Набоков в середине века воспринимались современниками как «консерваторы». Что касается Борхеса и Набокова-старших, то судьба их была трагична. Хорхе Гильермо (как и его знаменитого сына) караулила наследственная слепота, Владимир Дмитриевич был застрелен в Берлине монархистами-черносотенцами Шабельским-Борком и Таборицким. Обычно пишут, что террористы целили в П.Н.Милюкова, но того прикрыл свои телом Набоков. Не совсем так. Милюков выступал с чтением лекции. На сцену с криками «предатель!» ворвалась упомянутая парочка и открыла беспорядочную стрельбу. Владимир Дмитриевич, неплохой боксер, ринулся на помощь. Ему удалось нокаутировать одного из нападавших, но второй выстрелил Набокову в спину. Пуля пробила легкое. Через 10 лет Таборицкий стал заместителем управляющего по делам эмиграции Третьего рейха, а Шабельский-Борк издал в Берлине книгу, посвященную истории России.

Общеизвестна «англомания» обоих писателей. Анлийский язык и английская культура стали родными для них буквально с рождения. Борхес и по крови на четверть был англичанином. Маленький Хорхе начал читать на английском раньше, чем на испанском и долгое время считал испаноязычный текст «Дон Кихота» дурным переводом с английского. Родители Набокова были убежденными англоманами, своих детей они не только обучили английскому языку, но и воспитывали на английский манер – вплоть до спанья с открытыми форточками в любую погоду. Стоит ли говорить о культе английской литературы, царившей в обеих семьях? Но «старая добрая Англия» – это не только великая литература, это – удивительное сочетание демократии и консерватизма. Не в этой ли почти врожденной англомании еще из одних корней неприятия тоталитаризма Борхесом и Набоковым? И не отсюда ли, одновременно, тяга к наднациональной универсальности? Подобный сплав – универсальность, антитоталитаризм, консерватизм – не мог не привести обоих в Соединенные Штаты Америки (проще говоря – в Америку).

Первым в Америку прибыл Набоков. Произошло это в 1940 году, после 20-летнего проживания в Европе. Его жизнь странным образом распадается на двадцатилетние циклы: первые двадцать лет – Россия, следующие – Европа, третью двадцатилетку Набокову предстояло провести в Америке. Первые впечатления о Нью-Йорке были благоприятны: «Тишина, стройность и соразмерность. По сравнению с Парижем здесь люди живут удобнее». Набоков отмечает «простоту и добродушие американцев». Его приятно поразило поведение нью-йоркских таможенников: увидев в багаже писателя боксерские перчатки, двое немедленно их надели и принялись шутливо боксировать друг с другом, а третий, главный, вступил с Набоковым в дискуссию о бабочках. После Нью-Йорка началось чтение лекций по литературе в различных университетах, дольше всего – в Корнельском, расположенном в городке Итака, на дремучих окраинах штата Нью-Йорк. Набоков так суммирует свои впечатления об американском периоде жизни: «В Америке я счастлив более чем в любой другой стране. Именно в Америке я обрел своих лучших читателей. В интеллектуальном смысле я чувствую себя в Америке как дома». Борхес попал в США накануне карибского кризиса, в тревожном 1961 году. Он был приглашен для чтения лекций в университете штата Техас. Мнение Борхеса об Америке почти дословно повторяет высказывания Набокова: «Самая дружелюбная, самая терпимая и самая шедрая из известных мне стран». Первое сильное американское впечатление (звуковое, ведь Борхес был уже почти слеп) – рабочие, копающие канаву, говорят между собой по-английски.

Биографии Набокова и Борхеса не расцвечены многочисленными любовными похождениями. Скорее наоборот. Женившись в Берлине на Вере Слоним, Набоков без видимых потрясений прожил с ней всю жизнь. Правда, до женитьбы была неудачная помолвка со Светланой Зиверт. Да еще – юношеский, дореволюционный роман с Валентиной Шульгиной, оставивший глубокий след в творчестве Набокова. Вот и все, что лежит на поверхности. Но... Странный эротизм, чаще – скрытый, а иногда и совершенно явный, пронизывает прозу Набокова. Набоков часто наделяет героев книг личными увлечениями и обстоятельствами своей жизни. Лужину подарены шахматы, Мартыну Эдельвейсу – футбол, Годунову-Чердынцеву – поэзия, Пнину – преподавание в университете... Валентина Шульгина скрыта под именами Машеньки (в одноименном романе) и Тамары (в мемуарной книге «Память, говори»). Отношения со Светланой Зиверт и Верой Слоним отражены в романах «Подвиг» и «Дар». Соблазнительно продлить эту логическую линию и на поздние книги Набокова. Но, подкреплены ли каким-то личным опытом «Лолита» и «Ада» – можно только гадать...

Борхес, как ни странно, женат был дважды. Первой женой была Экоса Мильян. К моменту свадьбы ей было 57 лет, Борхесу – 68. Правда, знакомы они были уже сорок лет. Брак был санкционирован матерью Борхеса Элеонор. Будучи в очень преклонном возрасте, она решила передать свою материнскую заботу о Борхесе другой женщине. Без этого, считала Элеонор, сын ее будет совершенно беспомощен. Брак просуществовал четыре года. Через два часа после развода Борхеса видели ужинающим в ресторане вместе с Марией Кодамой. Отцом этой женщины был японец, воспитавшей дочь в самурайском духе. Вдвое моложе Борхеса, Мария Кодама занималась в его семинаре по изучению древнеанглийского и исландского языков. Свои отношения с Борхесом она называла «интеллектуальным приключением». Но их связывало и нечто большее. Для Борхеса она, действительно, во многом заменила мать, став его «глазами» во время многочисленных совместных путешествий. Борхес шутил, что теперь он смотрит на мир немного по-японски. Но это не была «улица с односторонним движением». Своим влиянием и духовным авторитетом Хорхе напоминал Марии ее отца, в каком-то смысле играя его роль. Такой тандем оказался крепок, несмотря на непрязненное отношение Элеоноры к Марии. После смерти матери у Борхеса были развязаны руки. Узнав о поставленном ему смертельном диагнозе – рак печени – Борхес действует решительно. Втайне от родственников и близких, он совершает с Марией Кодамой побег в Женеву. 14 июня 1986 года адвокатская контора в Асунсьоне (Парагвай) заочно зарегистрировала их брак. Менее чем через два месяца Борхес умер. Его завещание было в пользу Марии Кодамы.

Необычность поведения Борхеса вовсе не в его поздних браках. Неудивительно, что он не был физически близок ни с Экосой Мильян, ни с Марией Кодамой. Странно другое – Борхес не был близок ни с одной из окружавших его женщин. При этом он был влюбчив и пользовался у них успехом. Вокруг Борхеса постоянно находилось множество привлекательных и образованных женщин – сестры Окампо, Мария Эстер Васкес, сестры Бомбаль, Эльвира де Альвеар, Эстела Канто, Беттина Эдельберг... С Эстелой Канто, «самой красивой девушкой Буэнос-Айреса», у Борхеса был бурный роман. Он называл Эстелу «невестой». Она поставила условие: до свадьбы они должны жить вместе. Борхес сопротивлялся этому, помолвка расстроилась. Аргентинский психолог по имени Хулио Воскобойник так объясняет поведение Борхеса: «...Фобия, вызванная травматической инициацией, пережитой в женевском борделе в возрасте 19 лет». Психоаналитик семьи Борхесов подтверждает: да, этот «поход» в дом на площади Дюфур действительно состоялся. Причем инициатором и организатором «похода» был Борхес-старший.

Оба, Набоков и Борхес, находились в полушаге от Нобелевской премии. Обоим перешли дорогу «молочные» соотечественники: Владимиру – оставшийся в советской России Борис Пастернак с «Доктором Живаго», Хорхе – колумбиец Габриэль Гарсия Маркес и его «Сто лет одиночества». Победила политика – консерваторы Набоков и Борхес проиграли большим прогрессивным писателям Маркесу и Пастернаку. Оставляю литературоведам поиск параллелей в творчестве Борхеса и Набокова. Отмечу лишь, что оба начинали как поэты, оба писали прозу ХХI века и оказали немалое воздействие на ее развитие, не создав при этом никакой «школы». Будучи принципиальными одиночками, Борхес и Набоков не примкнули ни к одному «направлению». И еще простой, но важный факт: их – читают.

Они не были знакомы лично, но знали о существовании друг друга. Забавна эволюция высказываний Набокова о Борхесе. 1963 год: «...У меня есть несколько любимых писателей, например Роб-Грийе и Борхес. Как свободно и приятно дышится в их великолепных лабиринтах! Я люблю их ясную мысль, эту чистоту и поэзию, эти миражи в зеркалах». 1966 год: «...Борхес тоже человек бесконечно талантливый; его лабиринты миниатюрны...» 1966 год, чуть позже: «Вообще-то его изящные сказочки и миниатюрные минотавры не имеют ничего общего с грандиозными механизмами Джойса». 1969 год: «Ох уж эти комментаторы... лучше бы они сопрягали Борхеса с Анатолем Франсом». 1971 год: «Упомянутых драматурга (Беккета) и эссеиста (Борхеса) воспринимают в наши дни с таким религиозным трепетом, что в этом триптихе я чувствовал бы себя разбойником меж двух Христосов». Вообще Набоков не импровизировал в своих интервью. Вопросы присылали ему заранее, текст перед публикацией редактировался. Так, из интервью 1969 года изъята самое резкая оценка Борхеса: «Сначала мы с Верой наслаждались, читая его. Мы ощущали себя перед фасадом классического портала, но оказалось, что за ним ничего нет». В романе «Ада» Борхес выведен под видом писателя Осберха, «создателя претенциозных сказок и мистико-аллегорических анекдотов, превозносимого верткими диссертантами». Набокова раздражали частые сравнения его с Борхесом, поиск перекличек в их творчестве. Он хотел быть несравнимым. Борхес значительно более сдержан. Публично о Набокове он отозвался лишь однажды, в предисловии к роману «Бесы»: «Во вступительной статье к антологии русской литературы Владимир Набоков пишет, что не нашел у Достоевского ни одной страницы, которую мог бы отобрать. Это только значит, что о Достоевском следует судить не по отдельным страницам, а по совокупности страниц, составляющих книгу».

Оба навсегда уехали в Швейцарию. Ностальгические воспоминания юности? Конечно, да... но не только. Набоков старательно объяснял свой отъезд из Соединенных Штатов семейными объстоятельствами. Сын-де учится в Милане, легче будет видеться. Сестра тоже живет в Европе. И все-таки кажется, что основная цель этих объяснений – сделать так, чтобы отъезд в Швейцарию не выглядел бегством из Америки. Странно: Набоков покидает Америку в момент своего триумфа. После публикации «Лолиты» приходит несколько скандальная слава, а вместе с ней и хорошие деньги. Создается впечатление: Набоков уезжает из Америки, чтобы не покупать там собственного дома. Дом для него утрачен навсегда вместе с Россией. Но почему именно Швейцария? А Швейцария – одно из лучших в Европе мест для ловли бабочек! Бабочки же (прямо-таки по Гумилеву: «несравненное право – самому выбирать свою смерть») явились косвенной причиной гибели Набокова. Охотясь на них в Юрских горах, Набоков неудачно падает, сильно травмируя грудную клетку. После этого он долго болеет и умирает в больнице Лозанны от легочной недостаточности.

Борхес никогда не скрывал своей любви к Швейцарии. Годы учебы в этой стране – одни из счастливейших в его жизни. Ей он посвятил немало прочувствованных строк. Тайный отъезд Борхеса в Швейцарию выглядит именно бегством – из Аргентины, от родственников, от рокового диагноза... Бегство вместе с любимой женщиной – навстречу свободе и смерти. По степени осознанной символичности этот поступок сравним в уходом Льва Толстого из Ясной Поляны. Неизлечимо больной Борхес покупает в Женеве первое в его жизни собственное жилье. Через несколько недель он умирает. Панихида происходит в соборе Сен-Пьер, в сердце Женевы. Борхес лежит в гробу, полускрытый белыми розами. Мария Кодама появляется в белом платье, словно панихида – всего лишь продолжение недавно состоявшейся свадьбы.

Женевское озеро (мне по нраву его франкоязычное название – озеро Леман) очертаниями напоминает длинный полумесяц, рога которого опрокинуты вниз. Приехав в Швейцарию, Набоков поселился в Монтре – курортном городке, расположенном в самом острие восточного «рога». Местом жительства он выбирает отель «Grand Palais», расположенный на набережной. Отель выкрашен в яичные желто-белые цвета и формой похож на затейливый комод. Но из окон открывается грандиозный вид на озеро Леман, а слева, в полутора километрах, отчетливо различимы остроконечные башни Шильонского замка. Там, на каменной колонне подземелья, выцарапал свое имя Байрон. Башни похожи на отточенные карандаши, и пальцы Набокова не могут не испытывать писательского зуда. Летом солнце делает дугу над Леманом и опускается прямо на черепичные крыши Женевы. Солнце кружит над озером Леман оттого, что на западном его берегу живет Борхес, на восточном – Набоков.

Борхес покупает квартиру в доме 26 на rue Grande – центральной улице старой Женевы. В первом этаже дома, находящегося напротив квартиры Борхеса – витрина магазинчика под названием «Фарандоль». Магазинчик торгует полуантикварной всячиной. Возможно, что эта витрина, заставленная стеклянными вазами, фарфоровыми статуэтками, картинами в золоченых рамах, выцветшими глобусами – последнее, во что уперся на этом свете незрячий взгляд Борхеса.

В Швейцарии окончательно рифмуются жизни Набокова и Борхеса. Эта страна рифмует мужскую и женскую формы одного и того же слова: «grand» – «grande». Конечно, французкое «grand» переводится на русский как «большой». Но согласитесь, что в русском языке слова «большой» и «грандиозный» имеют разные значения. Грандиозный Борхес! Грандиозный Набоков!...