Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Дина Крупская

Ись, ись, пахадзон

Еще мы скидывались на мороженое – маленькое эскимо за 11 копеек, одно на двоих, и торопливо поедали его, спрятавшись за киоском, чтобы не увидели из окон родители, а потом вместе болели. Он учил меня «крутым» песням, я даже тетрадку завела и записывала слова. «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил» – старательно выводила я по косым линейкам, не совсем четко представляя себе, кто такие эти биндюжники. Одно было ясно – они уважают Костю-моряка. Мы тоже его страшно уважали. А Мурку ненавидели. Предательница.

Мы поем, и волны разбиваются о стены московских домов, наш корабль терпит бедствие, вокруг вьется, но ничего не может сделать воспетая нами кефаль, я тону, и Алешка меня спасает. Выныриваем на середине широкой реки Урал, еще соленой после морского шторма. Он – Чапаев, я – Петька, строчит пулемет, но не Чапаева, а меня настигает белогвардейская пуля, и Алешка меня спасает. Мы выбираемся на берег: он – Чингачгук, я – индеец Джо. Бронзовый Глаз и Ледяной Ветер, так зовут наших скакунов, нам в спину палят из винтовок бледнолицые, мы отстреливаемся из луков, меня ранят, Алешка меня спасает. «Ись, ись, пахадзон!» – издает он победный клич.

Перед моим лицом постоянно маячила смерть, а он за мой счет становился героем. Как мне хотелось хоть разок спасти его! Я закрывала глаза и представляла, как фашистские танки ползут на наши окопы. Я героически кричу: «За мной!», вылетаю на бруствер, Алешка выскакивает за мной и тут же получает пулю в живот. И я вытаскиваю его из-под огня, волоча по снегу за ворот шубы.

Но мне оставалось только мечтать об этом.

Настало лето, когда я закончила второй класс, а он – третий. Было решено играть в мушкетеров. Я сразу «застолбила» роль Атоса. И тут Алешку заклинило.

– Нет, ты будешь Констанцией, – сурово сказал он. – Иди переодевайся!

Я вышла через десять минут в красной тряпке – плаще, со шпагой и пистолетом, который на даче сама вырезала из палки. Алешка смотрит на меня с недоумением.

– Не буду я Констанцией, – говорю, – имя у нее дурацкое, какая-то конная станция, и вечно она хнычет.

– Тогда я играть не буду, – ледяным тоном заявляет он.

Мне стало обидно. Я же прирожденный фехтовальщик, суровый и немногословный, на худой конец – пылкий Д’Артаньян. У меня душа рвется в бой, а тут – на тебе, роль страдалицы!

– Почему? – возмутилась я. – Я что, слабачка? Плохо дерусь на шпагах?

– Дерешься хорошо. Просто…

– Что – просто? – во мне кипел праведный гнев за все унижения, выпавшие на мою долю.

– Просто я уже придумал, что скажу тебе… Вернее, Констанции…

– Ну и что же ты хочешь ей сказать? Ах, дорогая Конь-станция, как я тебя льюблью, сейчас я тебя поцелюю, и ты воскреснешь! – кривлялась я. – Такие ты слова приготовил, да?

Он молчал, не поднимая глаз. Мне почему-то стало не по себе. Как будто я – Мурка и заслужила позорной смерти.

– Ну и пожалуйста, – упрямо буркнула я, в душе соглашаясь уже и на Муркину незавидную роль.

– Ись, ись, пахадзон, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, пошел в свой подъезд.

В конце лета мы переехали, и даже попрощаться не успели: Алешку отправили в лагерь на третью смену. Больше таких прекрасных и таинственных слов мне никто никогда не говорил.