Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Кирилл Ковальджи

Мне 14 лет…

Мне 14 лет… Эта фраза Вознесенского вдруг засверкала для меня собственным смыслом, причем весьма неожиданным и интригующим. Вдруг подумал, что мне четырнадцать лет исполнилось 14 марта 1944 года. Дело не в цифровой игре совпадений, а том, что в лицее особенно запомнился мне урок истории. Учитель Нэстасе, темпераментный щеголь, вдохновенно рассказывал о Юлии Цезаре, о его блистательных военных победах, государственном таланте и о его трагической гибели – кстати, случившейся опять же в 44-ом году до н.э. Римские картины оживали передо мной, заслоняя своим светом блики солнца в окнах и отменяя веселое чириканье воробьев. Получалось, что 44-ый год той условной эры и сам Юлий Цезарь были для меня куда реальней 1944-ого года, сотрясающего Европу.

Действительность во всем своем объеме необозрима, а к тому же ученикам предлагается идти к ней с древних времен, они, так сказать, перед глазами. Иллюзия истории. Красочный рассказ о Цезаре ставил меня в центр события, делал якобы свидетелем, сострадателем. А это ложное преимущество потомка. Большинство римлян в тот час понятия не имели о том, что произошло в Сенате. Был день, как день. Театр истории – он для следующих поколений. А современники – уличные безбилетники. Действительность бьет нас по голове, но в этот момент она еще не история, а живая причина несметного числа последствий. Что сказали бы мы о фантасте, который изволил бы приземлить свою машину времени посреди пустыни Сахара? «Какое, милые, у нас тысячелетье во дворе?»

Так что же такое реальная действительность? Искусственная реконструкция происходящего? Фантастическое переплетение логики и бессмысленности?

Сиял милый весенний день, на переменах мы, ученики румынской гимназии, катались по лакированному мраморному полу огромного коридора, шалили, прыгали, но, войдя в класс, волею преподавателя Нэстасе были погружены в тот кровавый спектакль мартовских Ид, когда в зале Сената был заколот гениальный полководец и вождь римской империи Гай Юлий Цезарь. Завистники и ничтожества осуществили дерзкий заговор против великого героя, он успел лишь накрыться тогой, чтобы скрыть от посторонних глаз безобразную картину убийства, успел еще бросить в лицо своему приемному сыну исторические слова: «И ты, Брут!»

Я почти физически чувствовал, как вонзаются кинжалы в поверженного Цезаря, чувствовал, как он мужественно и горько принимает незаслуженную смерть. По дороге домой я с моим коллегой Санду Кираном горячо обсуждали людскую подлость – тех, кто поднял руку на лучшего из лучших, чуть ли полубога… (Правда, обсуждали не только это – мы оба были влюблены в Алису Абрудяну – сестру нашего друга – сына директора румынского национального банка, расположенного в одном из красивейших особняков нашего города).

Не берусь судить о причинах расправы над Юлием Цезарем, стал ли он, или мог стать тираном, но уж, безусловно, вопиющей исторической несправедливостью было то, что в те же мои 14 лет Гитлер не был убит Штауфенбергом. Летней ночью 1944-го года в Калафате я услышал по радио, что на Гитлера совершено покушение и что он, возможно, убит (передавал Лондон). Известие было шоковое. Когда бы покушение удалось, война захлебнулась бы в том же 44-ом году (правда, невозможно угадать, как сложились бы отношения между союзниками, которые уже высадились в Нормандии), но совершенно ясно, что миллионы жизней были бы сохранены. Но увы!

«Спасение» фюрера выглядело чудом, и сам он настаивал на волю самого провидения, – правда, никакой радости от этого чуда в воздухе не ощущалось – напротив, царило смятение, беспокойство за будущее. И оно не заставило себя ждать – не прошло и месяца, как сам маршал Антонеску был арестован в королевском дворце и через два года казнен (фюрер к тому времени застрелился сам)…

Непосильное дело – отказ властителя от своей судьбы. Недаром Лев Толстой не смог художественно воплотить легенду об уходе Александра I с трона, хотя ему очень хотелось. Да так хотелось, что сам на старости лет ушел из Ясной Поляны. Но это Человек! Это гений, творец и хозяин своей судьбы! А не раб преступной роли…

Но вернусь к тому, что я находился в воронке настоящей мировой войны, и мое положение выглядело двусмысленным. Я еще не так давно был советским пионером, мой отец был в Красной армии, а мы с мамой беженцами провели всю осаду 41-го года в Одессе. А теперь мой друг и одноклассник был румынский мальчик, любитель поэзии Эминеску. Он сидел рядом со мной на парте и пристраивался ко мне во время утренней молитвы (кстати, война с легкой руки Антонеску называлась «Крестовым походом против большевизма» – походом против моего отца, хотя он не был большевиком, а просто бессарабцем, которого мобилизовали, но оружия не дали – не доверяли, записали в стройбат)…

Мне отец часто снился, даже словно являлся наяву – шел я как-то по улице и вдруг увидел впереди себя солдата с ранцем, он, полуобернувшись, остановился зашнуровать ботинок, и я чуть не кинулся к нему – он был вылитый отец. Вернулся? Как? Пленным? Но уже через мгновение понял – обознался.

Что я тогда понимал? Что-то понимал, но весьма своеобразно. Когда мы с мамой вернулись из Одессы, мы, в сущности, вернулись домой, да и сами румыны возвратились в свою освобожденную территорию, жизнь была почти такая же, как в мирное время – казалась, война не сегодня-завтра кончится. Правда, победа немцев и румын становилась с каждым днем все сомнительней. Ведь это был 44-ый год. Как бы то ни было, а фронт три года раскачивающийся туда-сюда – вдали от наших мест – в ту весну явно опять приближался к Бессарабии. И вскоре директор гимназии Истрате, старающийся сохранять спокойствие, позвал лицеистов в библиотеку, сообщил им, что учебный год заканчивается раньше времени и предложил всем учащимся взять любые понравившиеся книги к себе домой – взять по списку, чтобы потом (после войны) вернуть в целости и сохранности…

Локальность этого эпизода сталь очевидна, что ее можно назвать кричащей в своей невероятной слепоте. Внутри большой войны мы, подростки, почти о ней не думали. Я и Шурик у нас во дворе играли в войну, лепили из глины танки, самолеты, корабли. Ямка, засыпанная песком, изображала море, в нем были даже подводные лодки. В военных играх нас увлекал некий абстрактный героизм, упоение победой и даже романтика поражения. Подростковая психика каким-то образом умудрялась охранять себя от треволнений, беды и горя взрослых. Этому способствовало и то, что, по милости судьбы, наш городок мало претерпел от разрушений и смерти. Потому я умудрялся думать больше о трагедии Юлия Цезаря, чем о живущих одновременно со мной таких масштабных фигурантах как Сталин и Гитлер. Между мной и ними не было никакой обратной связи, то есть их действия рикошетом весьма чувствительно сказывались на мне, в то время, как они сами для меня обретались в другом измерении, представлялись носителями неких катаклизмов, вроде землетрясений, стихийных бедствий.

Дико, но факт: мне, несмышленому, в 1939 году еще при румынах понравился Гитлер, понравились его страстные заразительные речи в киножурналах, его сила, сокрушившая Польшу, а вслед за ней Францию и всю Европу. Потом в 1940-ом году, уже советском, мне нравился Сталин, его олимпийское спокойствие, его мечта освободить всех угнетенных и рабов. Потом в 1941-м опять при румынах я видел карикатуры на кровавого Сталина, слышал рассказы о зверствах большевиков, включая Катынь. А осенью 1944-ого, вернувшись в советскую Бессарабию, узнал о зверствах фашистов. Все это так. Конечно же, нацистские зверства унесли миллионы…

Но все-таки при том я уже понимал, чем занимается любая пропаганда…

Тогда Гитлер или Сталин понимались не так, как сейчас, да и судьба их еще не завершилась, их мифические образы тех лет существовали как бы отдельно от их физического синхронного присутствия. Кстати, Сталин любил называть себя в третьем лице, понимал, стервец, какая фантастическая разница между ним – грузинским парнем из Гори и гениальным вождем всех времен и народов. Он и Гитлер существовали как инфильтраты в сознании миллионов людей, зараженных отражением воли этих выскочек. Их имена действовали уже независимо от них. И Иосиф, и Адольф спали, просыпались, умывались, писали и посещали туалет, но это легко представить. Это внешние действия человеческих организмов, но как проникнуть в их воспаленную психику затравленных исторических жонглеров, которым уже недоступен здравый смысл нормального человека. Они заложники самих себя, своих ролей, своей разыгранной ими мировой азартной игры. Я был для них полнейшей абстракцией (понятно, что не только я!) Неизлечимые картежники, шулера. Расчет и блеф. Хорош был бы игрок, который за картами видел бы огонь и кровь, руины и трупы! Мозги, начисто лишенные сердца. Другой отсек.

Но в 44-ом году после покушения, после «репетиции» смерти фюрер уже по логике своего безумия должен был убить себя сам. А триумфатор генералиссимус Сталин ослепил себя мыслью, что тысячи его памятников сумеют защитить его от одинокой смерти на подмосковной даче в луже собственной мочи…

Все-таки несчастный Цезарь был счастливей (а, может быть, и умней). Ему не стыдно пребывать в Истории…

Я в свои четырнадцать лет догадывался, насколько современные диктаторы не Цезари, насколько они лишены героического достоинства и благородства.

К лету я уже переключился на действительную войну, стал ежедневно следить за фронтами, составлял собственные сводки, рисовал карты. Мыслил как стратег – масштабно, запоминал десятки городов и сотни населенных пунктов – правда, при этом не видел людей и собственно поля сражений. То есть в каком-то смысле грешно копировал военный азарт – глубокомысленно планировал возможные операции, тоже не думая о потерях, людских страданиях, опустошениях.

Виноват. Но я же был «несовершеннолетний» и не подлежал историческому суду, как те взрослые дяди, которым полагалось быть ответственней и умней меня…

И все-таки в тот день я засыпал с думой об Алисе, двенадцатилетней красавице, принцессе моей мечты, она улыбалась мне, и по моему телу пробегала странная сладкая теплота, еще непонятное напряжение…