Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Мицвомобиль №1 в СССР (Москвич-408 1973 года выпуска) ведет Ицхак Коган. 1985 год. Ленинград

Ицхак Коган

Отказник. И один в поле воин

Теплая встреча в Израиле. Ноябрь 1986 года

Номер 53

К концу 1971 года я узнал, что специалистов с нашего завода посылают в Сирию и Египет. С этими странами Израиль находился в состоянии войны. И я почувствовал, что косвенно тоже участвую в борьбе против Израиля. И решил подавать документы на выезд.

В 1972 году, после того как я уволился с завода, мы были готовы к этому решительному шагу, но внезапно умер Семен Исаакович, Софин папа. Ева Давыдовна, моя теща, попросила, чтобы мы повременили с отъездом, – нужно было поставить памятник.

5 сентября 1974 года мы получили отказ. Это был настоящий шок. После отказа ты оказывался полностью отрезанным от общества, в котором рос, учился, трудился. Окружающие сторонились и избегали тебя, ты становился «персоной нон грата» даже в своем кругу. Конечно, я понимал, что нам могут отказать, такие случаи были нередки. Но все равно это было – как удар молнии. Я был совершенно подавлен.

Когда я выходил из ОВИРа на улице Желябова, этажом ниже, прямо на лестничной площадке, стояли ребята, которым отказали в разрешении на выезд еще раньше.

«Ну что, получил отказ? — спросили они. — Будешь пятьдесят третьим».

Меня занесли в список отказников под номером 53. В сущности, это была совсем небольшая группа – немногим более полусотни семей в огромном городе. И нам ничего не оставалось, как начать создавать сообщество отказников, помогать друг другу, поддерживать, в чем можем. Мы вместе учили иврит и английский язык. Особенно иврит, потому что большинство из нас собиралось ехать в Израиль. Я умел читать на иврите, но разговорного языка не знал – мой иврит был языком молитв.

Занятия происходили у нас дома. Люди боялись предоставлять свои квартиры, а мы были молоды и мало задумывались об опасности. Казалось, что теперь-то бояться нечего — мы ведь и так уже заявили, что хотим уехать.

Вообще, сообщество отказников было очень дружным. Существовал такой порядок: получив разрешение, семья не могла уехать, пока не отремонтирует свою квартиру, которая остается в ведомстве ЖЭКа. Не у всех были деньги, чтобы нанять рабочих, не все умели ремонтировать своими руками. У нас организовалась специальная группа помощи в ремонте квартир. Я вошел в нее. Отказники – особая общность. Мы не только отмечали вместе еврейские праздники, но и сообща заготовляли грибы – бывало, огромное количество, – солили, мариновали. Софа умела отлично мариновать грибы и учила этому молодых хозяек. У меня была машина, благодаря этому мы были мобильны. Вообще, в нашей среде царила атмосфера взаимовыручки и поддержки.

Нельзя резать кур в рабочее время… иудейским способом

Меня, конечно, вскоре вызвали в КГБ и сообщили, что я никогда никуда не уеду, потому что являюсь носителем государственных секретов. Если я действительно хочу покинуть Советский Союз, то должен сотрудничать с органами. На что я по наивности ответил: мол, ничего такого, что вас интересует, я не знаю. Офицер, который вел беседу, сказал, что это не мое дело: я должен сообщать все, что знаю, а уж они там разберутся, что к чему. Он подчеркнул, что мы можем встречаться даже с гостями из-за границы, но при этом я непременно должен докладывать органам обо всем услышанном. И на этом встреча закончилась.

Больше я не реагировал на приглашения по телефону — нас научили, что на телефонный вызов мы можем не являться. Тогда за мной приехали на машине прямо домой. Во время новой встречи я сказал, что пришел к окончательному выводу: если я буду с вами сотрудничать, мне незачем ехать в Израиль. На этом наш «плотный контакт» окончился, хотя вызовов было еще много по разным поводам. Но я занял твердую позицию: разговаривать с ними ни на какие темы больше не стану – имею на это законное право. Так это и было на протяжении многих лет.

Когда я начал заниматься шхитой, в КГБ об этом узнали очень скоро. Однажды ко мне на работу пришел сотрудник госбезопасности и сообщил моему начальству, что я режу кур иудейским способом. Проинформировали, так сказать, чтобы знали, чем занимается их сотрудник. Меня вызвали на ковер: мол, от товарища из КГБ поступил сигнал, что режешь кур в рабочее время. Формально это была правда – ведь у меня было свободное посещение. В то время я работал по обслуживанию холодильных установок. И передо мной была поставлена простая задача: все оборудование должно действовать исправно. У меня в распоряжении была машина, в ней полно деталей, и я мог прямо на месте починить холодильник. И у меня всегда все было в порядке. Но после того как выяснилось, что я режу кур в рабочее время, да еще иудейским способом, начальство должно было отреагировать немедленно. Мне объявили, что с 9 утра до 6 вечера я должен находиться на службе. Отныне все заявки на ремонт холодильников я буду получать в управлении и отсюда же выезжать на места. Конечно, теперь я больше не стал ездить на своей машине, а пользовался городским транспортом. Приходилось мотаться и за город, тратя на дорогу иногда по нескольку часов. Я диагностировал технику и делал заявку на детали, необходимые для ремонта. Проходило три-четыре дня, пока заявку удовлетворяли. А за это время в холодильнике портилось все продукты. Так прошел месяц. И убытки от такой работы оказались слишком большими. Начальник мне говорит: «Делай, что хочешь, только чтобы все работало, как прежде, – остальное меня не касается».

У меня снова появился свободный рабочий график.

И все-таки время от времени к моему дому подъезжала машина, мне звонили по телефону и просили спуститься для разговора. Я решил, что при таких встречах нужно больше молчать. А что я мог сказать? Вот я и молчал. Во время «бесед» меня продолжали склонять к сотрудничеству. О том, что Софа в положении, они узнали раньше моих родителей. «Вы же понимаете, что, если вы не будете с нами сотрудничать, вы никуда не уедете», – говорили мне. И еще они говорили, что всякое может случиться с молодыми женщинами…

В последние годы перед отъездом меня больше не вызывали, запугивали по-другому. Машина с прослушкой часто дежурила возле моего дома.

Тогда, в 83-м году, ко мне на работу приходил сотрудник КГБ, которого я знал как Александра Беляева, – я так и не узнал его настоящего имени, хотя потом мы с ним встретились еще раз…

Когда я вернулся в Советский Союз, мне пришлось выступать по телевидению в связи с конфликтом вокруг библиотеки Любавичского Ребе. Этот человек увидел меня. Он связался с моим братом в Ленинграде и сказал, что хочет со мной встретиться. Мне тоже было интересно с ним поговорить. И как только я оказался в Ленинграде, позвонил ему, и он пригласил меня к себе домой. Я поехал к нему в Автово, новый питерский район. Обычная «хрущевская распашонка», трехкомнатная. Он меня встречает, говорит, что рад моему приходу и что хотел встретиться со мной только с одной целью – попросить прощения. И начинает рассказывать свою историю.

Мы с ним одногодки – 1946 года рождения. Мы одинаково начинали наш трудовой путь: в возрасте пятнадцати лет он пошел учеником токаря к станку, и я также встал к токарному станку в пятнадцать лет. В семнадцать лет он, как и я, окончил вечернюю школу. Я поступил в Ленинградский электротехнический институт им. Ульянова (Ленина) на факультет автоматики и телемеханики, он пошел в школу КГБ. Он продвигался по своей службе, я – по своей. Когда я оказался в отказе, ему поручили следить за мной. Коган, мол, человек ненадежный, неугодный и никогда не уедет. Кое-что я видел и знал. А то, что было скрыто, я никогда не узнаю. Например, когда мы уезжали, около нашего дома была выставлена какая-то непонятная охрана. К нам шел огромный поток людей прощаться, он не прекращался до шести часов утра, пока мы окончательно не ушли из дома. У подъезда стояла группа людей в штатском, и было видно, что они следят за порядком, чтобы никто не «возникал» из соседей, чтобы не было провокаций. Они, как и мы, не были заинтересованы в скандале. Я не знаю, кто это организовал, я так у него и не спросил. Как бы там ни было, он следил за мной – это была его работа.

Когда меня выпустили в Израиль, он понял, что вся его работа бесполезна, бессмысленна. За все эти году, что он наблюдал за мной, никаких антисоветских настроений он не заметил. Он видел обыкновенного религиозного человека, который соблюдал традиции своей веры. И когда меня все-таки отпустили, он на всю эту канитель плюнул, ушел из органов и снова стал токарем.

«Я хотел попросить у тебя прощения, чтобы ты на меня не держал зла!» – сказал он.

Я ответил, что у меня нет к нему никаких претензий: он делал свое дело, а я – свое.

Советский Ленинград: белые ночи и «черные» субботы

И я начал готовится к репатриации. Правда, когда уходил с завода, мне сказали, что я никуда больше не устроюсь. Тем не менее, я искал другую работу и, наконец, нашел место старшего инженера в Водоканале. Сначала вроде бы все шло нормально. Но когда я пришел, чтобы приступить к своим обязанностям, на входе мне сообщили, что был соответствующий звонок, и на работу они меня взять не могут.

Тем временем председатель садоводства в Васкелово под Ленинградом, где у нас была дача, сказал моему папе, что им нужен человек для работы в летнем магазине. «Может быть, – сказал он, – твой сын взялся бы за это дело?» Я предложил составить мне компанию своему родственнику, сыну Залмана Усвяцова, Яне Усвяцову, который тоже собирался в Израиль. Он согласился. Так мы стали работниками летнего продуктового магазина: я был оформлен заведующим, а Яня – продавцом.

Директор Управления рабочего снабжения Герман Дмитриевич Жеребцов время от времени приезжал к нам на своей «Волге», смотрел, как мы работаем, проверял нас. Он говаривал: «Ребята дорогие, а не получится ли у нас: мол, торговали – веселились, подсчитали – прослезились?» Но все шло нормально. Сезон закончился, магазин закрыли, я полностью отчитался, сдал все дела даже с небольшой прибылью.

«А строить умеешь? – как-то спросил меня Герман Дмитриевич. – Мне надо построить универсам из трех павильонов для сотрудников Метростроя на станции метро «Звездная»!» «Могу». «Ну, тогда приступай».

Мне выделили стройгруппу. И я построил три павильона шесть на десять метров, соединил их буквой «Г» в единый комплекс. С паровым отоплением. Получилось что-то вроде сельского универмага. То, что и надо было, – временная торговая точка. Может, он и сегодня стоит на Звездной улице в Питере, не знаю.

Сдаю объект. А Жеребцов мне говорит: «Все нормально; ну вот, теперь принимай!»

Этот магазин предлагал широкий ассортимент товаров: от крупы, колбасы, фруктов, мяса, рыбы до автомобильных покрышек и ковров. Дефицит, одним словом. Снабжение прямо из Финляндии.

Я ему говорю: «Герман Дмитриевич, вы же знаете, что я в отказе»!

Он ответил: «Ну и что, я же с тобой».

В сущности это был «блатной» магазин. И мне это, в общем, не нравилось. Я понимал, что нельзя подвергать себя такой опасности. Я уже начал изучать иврит, ко мне тянулась родня. Когда меня вызывали на допросы в Большой дом, как правило, по «еврейским делам» (например, по «делу Щаранского»), передо мной всегда перелистывали накладные, показывая, что моей работой плотно интересуются. В конце концов, проработав года два-три, я уговорил Жеребцова перевести меня из универсама в техническую группу Управления рабочего снабжения (УРС) Севзаптрансметростроя. Эта организация имела статус министерства и курировала весь Северо-Западный регион СССР. Они занимались прямыми поставками. Я ездил в Архангельскую область на границу с финнами, откуда поставляли лес в Финляндию, а оттуда получали товары и продукты. Фактически все годы отказа я работал в этом учреждении.

В целом, на работе люди относились ко мне нормально, даже с симпатией. Многие знали, что я был инженером, потом попал в отказ. О моей религиозности не догадывались. Видимо, в СССР никто тогда не предполагал, что бывают религиозные евреи. Видя мою бороду, все вокруг говорили: «Ты у нас, как Фидель Кастро!» При этом моя борода никак не соотносилась с религиозностью: никто не видел религиозных евреев с бородой.

Я никогда не молился публично. Но однажды, когда мы с напарником по ремонту холодильников Олегом Дроздовым задержались на работе, я вдруг увидел, что подошло время «минхи». Мы работали в подвале какого-то магазина и не могли никуда уйти, пока ремонт не будет закончен. Я забрался в укромный уголок и начал читать «Шмоне Эсре», молитву, во время которой нельзя отвлекаться и двигаться с места. А напарник кричит мне: «Исаак, передай ключ!» Я не реагирую – не могу, пока не закончу. Когда молитва подошла к концу, вижу, он стоит рядом. «Как тебе не стыдно, почему не сказал? – говорит. – Если бы я знал, что ты молишься, разве я стал бы тебя тревожить!» Это показывает отношение ко мне, религиозному еврею, простого русского человека.

Однажды произошел курьезный случай, связанный с так называемыми «черными» субботами, которые время от времени случались в нашем городе. Шутники говорили: «Ленинград славится белыми ночами и «черными» субботами». Обычно такие дни были приурочены к ленинскому коммунистическому субботнику, который проходил повсеместно в конце апреля…

«Будешь дежурить в субботу в магазине на Московском проспекте», – однажды говорит мне мастер. «В субботу не могу, – отвечаю. – В любой другой день, пожалуйста, отработаю». «Нет, будешь в субботу», – настаивает он. «Имейте в виду, я на работу не выйду».

И, конечно, не вышел.

В тот день, как назло, случилась авария, а мой напарник сделал очень большой «лехаим» и не смог ничего исправить. В понедельник меня вызывает начальник. «Исаак, мы тебя столько лет знаем, а ты вдруг устроил политическую забастовку!»

«Какую забастовку?» — спрашиваю. «Мне сказали, что ты отказался работать по политическим соображениям». «Это неправда. А кто вам такое сказал?» «Твой мастер». «Так позовите мастера, давайте разберемся!» Вызывает мастера, Ивана Павловича Соловьева, майора милиции в отставке. Тот свое: «Я ему сказал: Исаак, ты должен выйти дежурить. Он отказался. Почему? – спрашиваю. Я в субботу не работаю, отвечает. На этом разговор закончился». Начальник – ко мне: «Так было?» «Да, было. Только одну фразу он не сказал, что я готов отработать в любой другой день». Начальник спрашивает у мастера: «Он так сказал?» «Да». «Ну, тогда извинись перед ним. И я, Исаак, перед вами извиняюсь».

Перед тем как выдать разрешение на выезд, меня вызвали в ОВИР. Этот день выпал на 12 таммуза по еврейскому календарю – день освобождения VI Любавичского Ребе из тюрьмы. Мне сказали, что я должен заново собрать все документы. Я понял, что разрешение уже близко. Пришел на работу и сказал: хочу, мол, уволиться, потому что скоро мне дадут разрешение на выезд. «А если не дадут, что ты будешь делать?» – возразил начальник. «Значит, буду решать проблемы по мере их поступления».

«А я предлагаю тебе остаться. Мы будем вызывать тебя только в случае крайней необходимости. А если уйдешь, как будешь кормить детей?»

Действительно, в течение четырех месяцев меня держали на работе, платили зарплату и за все время только два или три раза вызвали по срочному делу.

Отношение советских властей к отъезжающим за рубеж и отказникам и отношение к ним простых людей – это совсем не одно и то же. Я хочу это подчеркнуть. Я много раз видел, как к нам с симпатией относились неевреи. Особенно, когда я начал заниматься шхитой, всегда чувствовал уважение людей – как к специалисту, добросовестно выполняющему свою нелегкую работу.

Еврейские праздники – от дезинфекции до Исхода

Впервые за пределами нашего семейного очага я отпраздновал Хануку уже в годы отказа. Собраться вместе, организовать общий еврейский праздник – таким было единодушное желание всех наших ребят. Нам ничего не оставалось, кроме как быть вместе, держаться друг за друга. Слишком часто мы оказывались отвергнутыми не только официозом, но и «своими» евреями. Только внутри нашего сообщества мы чувствовали себя комфортно.

Шел 1975 год. Мы решили, что сможем обмануть советскую власть, отметив Хануку публично. Благо, среди нас оказалась пара недавних новобрачных. Мы попросили их заказать свадебный ужин в ресторане «Метрополь» на один из ханукальных дней. Они так и сделали. Мы предусмотрительно не стали собираться в условленном месте и двигаться на праздник большой толпой, а приходили парами, как это обычно бывает на дружеских торжествах и вечеринках. Приходим, как условились, в «Метрополь» и видим, что в ресторане работают люди в противогазах и масках с баллонами химикатов. Нам объяснили, что СЭС обнаружила микробы желтухи и проводит дезинфекцию; ресторан, стало быть, закрыт на санобработку, и соответственно наш праздничный ужин отменяется. Мы поняли, что за нами следят. И, очевидно, это было не только в день праздника, но и на протяжении многих дней и даже месяцев.

Но мы решили все-таки не отказываться от нашей затеи и направились в ресторан в подвале, который находился на Невском проспекте напротив Дома книги. Ребята пошли вперед, чтобы договориться заранее. Но только они начали переговоры, как к администратору подошел какой-то человек, что-то ему шепнул, и нам сразу отказали. Стало ясно, что у нас кто-то прочно сидит «на хвосте».

Тогда мы решили послать вперед двух ребят, особенно бойких, – Сашу Чертина и Сашу Белкина, – абсолютно отделив их от «основной группы». Они должны были пойти по Невскому проспекту в сторону Московского вокзала – там и в те времена было немало заведений общепита. Мы договорились, что, найдя подходящее место, один из них остается, а другой возвратится за нами, никому ничего не сообщая о своих намерениях. Только мне и еще одному парню скажет, куда нужно зайти, а мы уж встретим остальных. В результате они сняли кафе на углу Литейного и Невского проспектов — зал на втором этаже. Предупредили администрацию, что сейчас придет на ужин группа, человек пятьдесят, с поезда дружбы «Махачкала – Ленинград». Швейцару объяснили, что снято все помещение, и попросили посторонних не пускать – только наших, которых мы сами покажем. Подходим к кафе, нас встречает наш «гонец». Заходим. Вдруг замечаем, что среди нас затесался незнакомый человек, который показывает швейцару удостоверение. Наш «старший» говорит: «Этого не пускайте, он не из нашей группы!» Швейцар, надо сказать, был довольно пьян, но тут не растерялся. «Ты не Махачкала, – говорит он. – Уходи!» Мы все-таки вошли, сели за столы, даже успели что-то заказать… И вдруг гаснет свет. Заходит наряд милиции и сообщает, что по техническим причинам ресторан закрывается, – просьба освободить помещение. Мы объясняем, что уже заказали кое-что и должны оплатить. А тем временем на столы разложили приборы, ставят воду, хлеб… Нам говорят: ничего не надо, тут без вас разберутся, вы должны покинуть помещение. Но мы решили хоть одну песню спеть вместе. Положили руки друг другу на плечи и спели «Атикву». Вышли спокойно, без конфронтации с милицией. На улице рядом с кафе увидели машины – «уазики-пирожки», в которые в случае сопротивления могли бы нас быстро загрузить и отправить «куда следует».

Проходит пара месяцев. Урок не прошел даром. Нам удалось организовать Пуримшпиль, традиционное карнавальное представление праздника Пурим, на который собралось полторы сотни человек. Наверное, это был первый Пуримшпиль в Ленинграде за все послевоенные годы. Думаю, что до войны, в двадцатые-тридцатые годы, еще сохранялись какие-то традиции праздника Пурим, а потом – вряд ли.

В тот день мне довелось сыграть Ахашвероша, одного из главных персонажей праздничного карнавала. Мы даже не знали всех, кто к нам пришел. Среди гостей оказалась дочь начальника ленинградского ОВИРа, нееврейка, со своим молодым человеком – евреем.

Сценарий был довольно острый, ведь в Пуримшпиле языком героев древности можно говорить о сегодняшней жизни. Закон чтения свитка Эстер однозначно говорит: тот, кто слушает Мегилат и думает, что речь идет о событиях давно ушедших дней, ошибается, – он еще не готов к исполнению заповеди слушать свиток. Нужно понимать, что сегодня все еще живы Ахашверош, Мордехай и, конечно же, Аман; сегодня, в сущности, сохранена вся система, всегда готовая избавить мир от евреев. Этому нужно противостоять. Но есть только одна возможность победить зло – восстановить связь со Всевышним через Тору и ее заповеди.

После Пурима мы были особенно воодушевлены, поскольку все прошло отлично. Действо мы готовили и проводили у нас дома в двух смежных комнатах: салоне двадцати двух метров, который был сценой и зрительным залом одновременно, и комнате десяти метров – гримерной для артистов. Прямо на выходе из маленькой комнаты стояла ширма — что-то вроде задника и кулис. Зрители смотрели это представление, стоя плотной массой, сидели друг у друга на головах и плечах. Поскольку Пуримшпиль имел успех, нас попросили повторить программу в других местах. Вот тут мы почувствовали, что за нами пристально следят.