Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Остатки Римской дороги

Эфраим Баух

Ницше и нимфы

Вариации на тему жизни Фридриха Вильгельма. Фрагмент нового романа

Двадцать девятого марта, ощущая себя Мессией по дороге в Рим, я отплываю из Генуи в Мессину.

На море штиль.

Город отдаляется, не теряя связи с кораблем.

На самом деле, реальность не завершается морем, кораблем, новыми ощущениями, отчетливым отделением от суши, от всего того, чем я был до мгновения, когда отдали концы. Корабль, даже оторвавшись от города, не отделяется от него. Город просто исчезает за горизонтом, но, навечно связанный с кораблем, выстраивается за его кормой невидимым, но ощутимым продолжением, наращивается бесконечным нагромождением жизни, продлевая прогулки – с палубы по коридору, и далее – в лабиринт улиц и переулков, – всей глыбой отошедшей твоей жизни – везде за тобой.

Оторваться от прошлого? Иллюзия подобна мигу, когда удаляющаяся суша исчезает из вида, как бы уходит на дно. Кажется, все – рассчитался навсегда. Но не пройдет и суток, – и вот она, снова всплывшая на поверхность твердь, и с нею память прошлого.

Ночь ощущается безбрежной, распластавшись во все стороны плашмя над уходящим за горизонт водным пространством.

Опять это ощущение потерянности, пустоты и тишины небытия – и в нем раздается слабый крик, – голос на миг обретшей плоть во тьме маленькой птички, кажущейся мне старой знакомой, печально трепещущей в снастях, как мое сердце.

Стою на качающейся палубе среди внезапно уходящих к звездам снастей и парусов, и внезапный порыв ветра отпечатывает это мгновение: тьма, смола, пропасть, вода, вода, идущая тяжкими развалами и желваками, напористость рассекаемых и сонно сопротивляющихся кораблю, вздувающихся пеной и нехотя раздающихся волн.

Снасти собираются к мачтам, спичками, чиркающим по звездам.

Влажная пыль холодит лицо.

И гул ночи, ее неустойчивость, впервые в моей жизни приходит ощутимой бренностью всего живого на гигантских ладонях вод и неба, глупой человеческой беспечностью, отдающей себя на волю стихии.

И я стою на палубе, как в глухой пустыне.

Ни одной живой души, все попряталось по углам этой утлой посудины, вобрало головы в плечи, прикрывшись одеялами.

Лишь какие-то едва проявленные тени, скорее выдающие себя движениями, словно таясь и боясь собственной дерзости, возятся среди снастей или страстей и, словно бы по-воровски, тайком, стараются повернуть канаты, привязанные к оси, на которой в этот миг держится весь ночной остов Вселенной, изменить ее уже вырывавшийся из-под их власти ход. Даже переговоры их украдкой кажутся какими-то скрытыми, закодированными обрывками речи.

Внезапен чистый порыв ветра, и в ровном шуме вод за бортом, обдающих брызгами, я ощущаю свою странную, а, быть может, истинную, видимую со стороны, включенность в некий вечный бег, шедший стороной, мимо, и захвативший меня в этот короткий срок странствия.

Более всего меня притягивают храбрые птицы, бесстрашно пускающиеся в морские дали без малейшего сомнения в том, что в этой пучине бесконечности найдут, уже выбиваясь из последних сил, кончик мачты, и для них она станет спасительной точкой в равнодушно гибельной бездне вод. И этот мизерный упор не станет укором им самим непонятному стремлению в бесконечную неизвестность.

Это слепое стремление одолеть пространства в любой области, особенно мысли и чувств, не давало покоя и останавливало великих наших предшественников.

Но не дающее покоя томление по преодолению лежащих перед ними незнакомых пространств в доказательство своей вменяемости придумывало сказки о чудесном запредельном Эльдорадо, за тридевять земель царстве. Для этого достаточно было сильнейшим духом подняться выше и увидеть, что равные им по силам стаи птиц летят дальше.

Быть может, их согревала мысль – лучше потерпеть крушение и упасть в пучину моря, нежели окончить жизнь в теплой постели с последним взглядом в осточертевший низкий потолок?

Может, над обломками корабля, ударившегося о скалу, витает вместе с печалью согревающая нас мысль, что все-таки, в конце концов, мы доберемся до вечности.

И это думаю я в эти минуты, одолеваю не дающую мне покоя тошноту и рвоту, что на корабле никого не удивляет и списывается на страдания от морской болезни.

Лечь на полку в каюте, закутаться, не думать, расслабиться, только и вдыхать запах плесени, йода, кожи, нагретой за день солнцем. Только и следить в иллюминаторе бугры буро-зеленых мыльных вод, захлестывающих стекло иллюминатора, и ощущать мгновениями до озноба глубь бездны, отделенной от тебя лишь тонкой железной стенкой. Только и слышать, как ночной ветер тысячами примусов спиртово шумит в снастях, как часто металлически ржаво скрежещет в утробе корабля, когда он всеми своими ребрами и переборками принимает натиск волн, а изредка – гулкие удары. Так бьют куском железа по огромной пустой цистерне. Только и ощущать себя легко взвешенным на палубе, плоско летящей поверх вод.

Просыпаюсь. Выхожу на зябкую палубу. Замираю у вант. В небе солнце, такое чистое, не ощутимое, что на миг мелькает надежда: прошлое за кормой.

Словно бы необыкновенно легкий воздух наполнен звуками эоловой арфы. Бог здоровья, спокойствия и соразмерности Аполлон перебирает струны кифары.

Из глубин счастливого бездумья всплывает мысль, и, кажется, именно своей спонтанностью она будет надолго сопровождать меня:

Одиночество в юности особенно чисто и неречисто.

Облака стояли поодаль венцом – над морем – как Олимп. Где-то вдали уже напрашивалась суша, лиловела – фиолетовая гамма греков, багряное вино.

Давно не было во мне такого покоя и тишины. Колеблется в пространстве свет.

Уже обозначившись сквозь ванты, меняющая, как Протей, свои лики, наплывает твердь. И чудится, летит навстречу нам эллинская «трирема» – как ловки, как сильны гребцы – кажется, корабль взлетает на длинные лопаты весел, и вода опирается в сто этих весел, глинисто-желтая, масляно-плавная, тяжко извивающаяся.

Какое спасение, что не выжечь из памяти Элладу, всему давшую наклон, угол, разбег в века, как своим кораблям, сходящим со стапелей гомеровских строк, которые концами своими окунулись во все размывающую акварельной дымкой синь, в мерцающую облаком влагу моря. И в конце каждой строки – всплеск, вспышка воды на солнце, ореол, водяной, солнечный взрыв. Вода морей омывает эту гигантскую верфь – «Илиаду», где выковывается вся эллинская жизнь – череда кораблей, несущая весь груз эллинской цивилизации.

Но проплывает – мимо, дальше. Так вот: строишь город, развиваешь улицы, развеваешь флаги, а он отворачивается, грезит морем, уплывает, и вместе с ним – вся твоя прошедшая жизнь. И не заякоришь: цепь выскальзывает из рук, отбивает пальцы, отбывает корабль. Остается лишь ржавчина на пальцах от цепи.

Но были же выходы. Когда амазонки прислали Тесею дары, он зазвал девицу, принесшую эти дары, на борт и внезапно отплыл от берега.

Внезапно обесцененные слова сдвигаются, как потайная дверь, обнаруживая вход в другое измерение, в котором наш мир встает мертвым скоплением стрекочущих за циферблатами металлических насекомых.

Отсутствие покоя, врожденного во мне, всегда двигало мной, подобно Августину, искать успокоение в Абсолюте.

Если бы я выбрал искать покоя в Боге, я бы предал свой статус сатанинского посланца на земле.

А статус этот мне, во всяком случае, в этот миг дорог.

Иначе я стал бы больше Вагнером, чем сам Вагнер, и увяз бы среди филистеров.

И чтобы усилить чувство своей сатанинской мощи, я решил быть, как жители Генуи, которые очаровали меня так же, как малограмотные крестьяне очаровали Толстого.

Дикари Руссо это мои «белокурые бестии» были абсолютной противоположностью Сверхчеловеку.

Но они объединились своим отрицанием культуры стада и решительным нежеланием участвовать в ее суете сует.

Принцы средневековой Генуи были самовластны, строя дворцы на много поколений, а не на мимолетность. Их замки и дворцы все еще возвышаются на горе, над городом и морем – каменные владыки над Гераклитовым течением мира, гордые, празднующие свою высокую победу над разумом Сократа.

Наконец-то судно причаливает к берегу, и я выхожу на сушу с не столь победоносным мессианским видом, а с позеленевшим от приступов рвоты лицом, хотя качка не была сильной.

Вот и добрался я живым до моего края земли, где, согласно Гомеру, должно обитать счастье.

По преданию два чудовища – Сцилла (вероятно, название от острова Сицилия) со стороны материка, и Харибда со стороны острова, охраняют Мессинский пролив. Вдоль него примерно на тридцать километров тянется Мессина, чудесный город, населенный отзывчивыми людьми.

Но изгоняет меня оттуда знойный, злой ветер сирокко.