Газета Информпространство | Антология живого слова

Как-то, собравшись в литературной гостиной под названием «Родник», мы вспоминали последний предвоенный день сорок первого года. Каждому из нас было что вспомнить, что рассказать, ведь мы были дети войны. Но тут мое внимание привлекла невысокого роста и хрупкая на вид Фаня Россинская - инженер из Днепропетровска...

С ее гладкого смуглого лица не сходила мягкая улыбка. В карих глазах высвечивались танцующие искорки. У нее был подкупающий мелодичный голос. И рассказ свой она начинала не с памятного дня сорок первого, а с ощущения, когда она, спустя годы, впервые вступила на землю Иерусалима

«...Смотрю на дорогу. Слева на обочине - обгоревшие боевые машины. Они здесь оставлены в память о Войне за независимость. И вот они, Иудейские горы. Когда в днепропетровском аэропорту я перешла разграничительную черту, мне казалось, что от меня навсегда уходят березы, радость, первого снега, любимые песни. А теперь, на самом въезде в Иерусалим, читаю по-русски: «Сады Сахарова»! В моей душе сомкнулся болезненный разрыв. Я сижу недалеко от водителя. Из его приемника льются израильские песни. Это усиливает мое волнение перед встречей со святым городом. И вдруг - наша, «студенческая», которую мы пели в открытом кузове грузовика, когда ездили на работу в колхоз. Не могу больше сдерживаться, вскакиваю с места и говорю: «Зе шир ми Русия!» - Это песня из России!

Водитель кивает... Еще несколько минут, и я вступаю на землю Иерусалима...»

В семье Россинских росли две девочки, Сара и Фаня, и братик Миша. Жили небогато, зато у них был свой дом, пусть небольшой, но свой, кирпичный. Правда, тот стоял не в центре города, а ближе к окраине. Во дворе цвели розы, хризантемы, а вдоль забора - кусты сирени.

Одевались ребята не хуже соседских детей и учились они на круглые пятерки.

В доме - полки с книгами Пушкина, Чехова, Шолом-Алейхема... По вечерам они обычно читали или слушали патефон, с пластинок которого звучали голоса Собинова, Лемешева, Изабеллы Юрьевой...

В тот последний предвоенный день Фаня с подружками играли в классики, кувыркались на зеленой травке, прыгали через скакалку... качались на качелях, пока на крыльце не появилась тетя Хана, мама Фани, и не сказала: «Дети, война!» И девчонок, как ветром сдуло со двора. Потом, надрываясь, выли сирены, люди прятались по подвалам. Повсюду горели дома, громоздились завалы, поваленные деревья перекрывали тротуары, от гула самолетов дрожали оконные стекла с наклейными широкими полосками бумаги... А вскоре пришел день, когда Хана вместе с Сарой, Фаней и восьмидесятилетним отцом Шнеуром Залманом покидала город на товарнике из открытых платформ.

Не успел товарняк как следует оторваться от города, как его нагнал самолет с крестами: он то кружил над паровозом, то заходил в спину последней платформы, то стрелял из пулемета по платформам с людьми...

Самуилу Россинскому, мужу Ханы, покинуть город с семьей не разрешили: оставили для траншейных и окопных работ. Но после каждой очередной бомбежки ни окоп, ни траншей, как не бывало, зато были воронки, раненые, а между ними - убитые. Когда стало ясно, что немцы вот-вот захватят город, Самуил бросился к железнодорожной станции...

Семью Самуила Россинского приняли к себе жители из села Бурлацкое, что в Орджоникидзевском крае. Дома выглядели белыми, а по углам, со стороны улицы, они были выкрашены в салатовый или синий цвет с широкими вертикальными полосами и такой же полосой под крышей.

Люди в селе были добрыми, они и пустовавший домик для них подыскали, и едой не обидели, и постелью... Вместе с Ханой и Сарой они и на работу выходили, когда только-только начинало светать, и домой возвращались, когда поле погружалось в темень. Хана с дочерью и солому укладывали в скирду, пшеницу молотили и веяли, и хлопок убирали... А вскоре к ним присоединился и Самуил...

Самуил Россинский был родом из Днепропетровска, после частной еврейской школы, он окончил пушкинское городское училище. Занимался мелкой торговлей, работал грузчиком, столяром, пока не стал счетоводом, бухгалтером, а затем - служащим банка...

Глубокой осенью того же сорок первого года Самуил с семьей перебрались в соседнее село Благодарное, где его сразу взяли на работу бухгалтером. Хана устроилась телефонисткой, а по вечерам она убирала помещение военкомата. Нашлась работа и Саре: с неполным институтским образованием она преподавала немецкий язык в школе, а Фаня пошла во второй класс. Ребе Шнеур Залман читал Тору, и по несколько раз в день молился Богу. Но однажды Фаня, оставшись с дедушкой наедине, Фаня спросила, о чем это он бормотал. Дедушка улыбнулся и совсем тихо промолвил: «Станешь большой, узнаешь».

У Сары были большие темные глаза, броская улыбка, но в класс она входила с серьезным выражением лица, как и положено молодой учительнице. С учениками держалась строго, заходя в класс, она сразу же приступала к уроку, а перед звонком успевала спросить, почему кого-то не было... И когда ей говорили, что такой-то ученик болен, она шла к нему, а потом только домой.

Одевалась Сара просто, но так, чтобы платье подчеркивало ее тонкую талию и красивые ноги.

И радовалась, если ей удавалось купить из своей зарплаты немного муки, картошки, соли, буханку хлеба...

Фаня росла доброй, веселой и любопытной девочкой. В школе уроки учили хором, редко у кого были книги или тетрадки, писали карандашом на газетных обрывках или на оберточной бумаге. После школы Фаня неслась домой, где на столе по ней скучала миска с похлебкой и двумя ломтиками хлеба...

- Вижу, что девочка. Я спрашивал, кто ты, русская, украинка, грузинка?..

На другой день все тот же пацан снова поинтересовался:

- Тогда повторяй за мной «эр», да так, чтобы весь класс слышал.

- Не надо, только класс напугаешь. Лучше скажи...

- А можно я его дедушке... он нас старенький и худой, как столбик...

Зима в тот первый год войны выдалась морозной, и снег, как нарочно, сыпал, не уставая. В такие дни в школу не ходили, зато Фаня подолгу торчала возле заснеженного окна, разглядывая замысловатые узорчатые вязи. Но больше Фаня радовалась, когда мама пекла хлеб: в доме долго пахло соломой, запахом свежего хлеба, да и тепло в комнате держалось куда дольше, чем в обычные дни... В доме топили соломой и то - не каждый день, берегли ее, чтобы до конца зимы ее хватило...

Летом сорок второго Россинские почувствовали, как бы им не пришлось бежать из села Благодарное, к которому все ближе и ближе подбиралась война... Тогда-то Хана и поспешила в Баку, за Мишей...

Миша был младше Сары, но старше Фани лет на шесть. Еще до войны, когда Фаня училась в первом классе, он часто проверял ее школьный дневник, показывал, как надо красиво писать буквы и цифры... А если по улице, пролегавшей мимо дома, шли колоны красноармейцев, Миша с Фаней подбегали к окну или мчались на улицу, подпевая: «... Красная Армия всех сильней...»

Когда началась война, Мише дома не было: он отдыхал на Кавказе - в пионерском лагере. Детей, которых не успели вернуть родителям, растолкали по детским домам, а Мишу забрал к себе дядя Абрам, родной брат отца, который жил в Баку...

Миша выглядел рослым, крепким и здоровым парнем. Он брался за любую работу: плотничал, пропадал на току, приглядывал за коровами, сторожил амбар с зерном... помогал маме...

В августе сорок второго Россинские вместе с другими беженцами направились в сторону железнодорожной станции Моздок. Откуда они еще могли забраться на поезд и - в тыл, подальше от наступавших немцев... Дорога предстояла долгой и трудной, но выхода не было: надо было пройти по пыльным и ухабистым дорогам чуть ли не четыреста верст.

На телегах жались старики с малышами, а следом - волочились женщины со старшими детьми. Шли тихо, молча, ужасно хотелось пить, есть, спать. Останавливались редко и то - на какие-то полчаса и снова трогались с места. Изнемогали от усталости и жары и лошади, и чтобы им легче было тащить телеги, женщины повыбрасывали на обочину все, без чего можно было обойтись...

По ночному небу со скудными звездами шныряли лучи прожекторов, слышался гул самолетов, разрывались снаряды... и вдруг - чудовищный взрыв бомбы...

Но тут Хана спохватилась: она не увидела отца, подумала, может, по нужде отлучился. Оглянулась, и - ничего. И Хана бросились обратно, от телеги к телеге, спрашивая: «Не видели?..», «Не встречали?..» Но те лишь мотали головой. И Хана, всхлипывая, бежала дальше и все кричала:

Но татэ молчал. Уже и телег не было видно, и людей, что плелись за ними, а она все кричала:

Какие только мысли не трогали Хану. Хотела остаться там до утра... Но перед тем как взобраться на бугор, она еще раз подала голос:

- Ханэ, Ханэ, их бин ду. Их бин ду. Хана, Хана, я здесь. Я здесь.

- Отец, забирайся в телегу... Не потерять бы время...

Отец Ханы, раби Шнеур-Залман из Днепропетровска, был из семьи набожных евреев, носил длинную бороду, а из-под кипы у него выступали длинные пейсы... Ходил в белой рубашке, малом талесе с кистями, черном сюртуке и в черной фетровой шляпе с широкими полями.

Когда они бежали из Днепропетровска, он нет, чтобы втиснуть в свою котомку сухари, лук, чеснок... уложил туда большой талес, тфиллин, Талмуд, Тору...

Ближе к рассвету мимо обоза в сторону Моздока проходила колонна красноармейцев. Хана упрашивала их, чтобы они взяли с собой ее девочек, думала, что с ними они быстрее доберутся до Моздока... Красноармейцам было не до них, они торопились... Но тут красноармеец отошел от колонны и, приподняв Фаню на руки, сказал: «Девочка, я бы не хотел, чтобы ты попала в руки к немцам ? они совсем близко».

В руки к немцам Фаня не попала, но всякий раз, проходя потом мимо солдат, она всматривалась в их лица: ей казалось, что она видит красноармейца из ее детского прошлого...

Когда на четырнадцатый день до Моздока оставалась самая малость, ни у кого из обоза уже не было сил идти дальше... Распрягли лошадей, нарвали травы и сами припали к земле...

В Моздоке Россинские едва втиснулись в товарный вагон - без крошки и глотка воды. Когда на другое утро они оказались в Тбилиси, их повели в баню, а после - в столовую, где их не только накормили, но каждому дали с собой по ломтику хлеба, по луковице и дольке чеснока. Беженцы думали, что их мучения закончились, но очень скоро они снова очутились в товарнике... Шел он почти без остановок, пока не остановился на станции Дашбурун Нахачиванского отделения Азербайджанской железной дороги. От дежурного по станции беженцы узнали, что они в «Долине смерти», где людей убивает малярия. Про проказу они слышали и про холеру тоже, а вот про малярию - слышать еще не приходилось...

Россинских распределили в одно из отделений совхоза Ждановского района. Поселили в бараке, где до них уже жили беженцы. Самуил и здесь работал бухгалтером, Сара по-прежнему преподавала немецкий язык, а Фаня пошла в третий класс...

Здесь отец Ханы, который носил имя видного хасида ребе Шнеура Залмана из Ляд, тяжело заболел и вскоре умер...

Стоя тогда над свежим холмиком, Хана высыпала на него горсточку земли, которую когда-то им подарили хасиды Палестины...

Перед смертью ребе все повторял: «Янкеле, Янкеле». Это было имя его младшего сына, который до войны жил со своей семьей в Пинске. Тогда он еще не знал, что уже в первые дни войны немцы расстреляли и Янкеле с его женой Цилей, и их дочь Шейне Гитл. Как и не знал он, что другой его сын Иосиф еще до войны был призван в Красную Армию, мстил немцам, бежал из плена и снова продолжал убивать врагов, не жалея патронов. В Пинск он вернулся в сорок девятом...

Когда в середине декабря сорок второго года Абрам, брат Самуила из Баку, узнал о смерти ребе Шнеера Залмана, он написал:

«Нет слов для утешения в таком великом горе - потерять такого человека, который был украшением того общества, которое он представлял. Но жизнь неистощима на злые выдумки, и вот эта смерть явилась тоже следствием того кошмара, который олицетворяет эта война. Но засияли уже проблески победы, и недалек час торжества справедливости над произволом, явившимся в мир в образе Гитлера. Тем печальнее, что он не дожил до того счастливого времени, которое грядет, и в которое он верил. Но, довольно слез - слезой горя не выплачешь и жизни не вернешь. Он прожил в своем мире большую, содержательную, целеустремленную жизнь...»

После смерти рэба Россинские перебрались в другое отделение совхоза - в отделение имени Сталина, где жили раскулаченные семьи. Они и дома себе построили на две квартиры, и пшеницу сами сеяли, и хлопок, а потом и урожай сами убирали. А «присматривал» за ними один азербайджанец - добряк из добряков. В работу «раскулаченных» работяг не вмешивался, знал, что план по сбору пшеницы и хлопка они выполнят к сроку...

Самуил по-прежнему работал в бухгалтерии. Хана - на току. Миша - водил комбайн. Сара учительствовала в соседнем селе Дунямаларе, где преподавала детям азербайджанцев русский язык и, как прежде, немецкий.

В отделении, где жили Россинские, была начальная школа, только учеников можно было пересчитать по пальцам. Занималась с ними пожилая учительница, одинокая беженка из Сталинграда. Жители отделения смотрели на нее, как на икону и помогали, чтобы она ни в чем не нуждалась. После занятий ее ученики бежали к полю, где подбирали колоски после комбайна или вместе с взрослыми собирали хлопок.

В сорок четвертом Мишу неожиданно призвали в армию, что он даже не попрощался с сестрами и с отцом: они лежали в районной больнице, где их лечили от малярии.

На прощание Хана протянула Мише кусочек черного бархата от мешочка для талеса. «Миша, это все, что осталось у меня от моего отца - Шнеура Залмана. Береги его». И Миша берег его и когда находился в армии, и потом, когда учился в Военной Академии, и когда служил на Сахалине...

Майским утром из районного центра прискакал гонец с газетой с важным сообщением... Разъезжая верхом на лошади и размахивая газетой, он мчался от дома к дому, созывая жителей собраться возле управления. Прочитать то сообщение доверили бухгалтеру Самуилу Россинскому... Волнуясь и не в силах сдержать слезу, он читал: «...Наконец-то случилось то, что все мы так долго ждали...» А четырьмя часами позже с разрешения партийного секретаря района все отмечали День Победы за праздничным обедом...

В июле сорок пятого Россинские вернулись в родной Днепропетровск. Город выглядел как после ужасного землетрясения. Всюду торчали убогие коробки домов с зияющими проемами окон, с какого-то балкона, покачиваясь, свисало пианино с отлетевшей крышкой... Кое-где торчали жалкие столбы с оборванными проводами, безмолвными выглядели и многие улицы убитого города...

Ничего не осталось и от дома Россинских, разве что груда обгорелых кирпичей с оконными рамами с разбитыми стеклами да настораживающая тишина... Постояли, поплакали и свернули на унылую улочку, где чудом сохранился знакомый дом... Но это уже другой рассказ...

ГЛАВНАЯ	АРХИВ АНТОЛОГИИ ЖИВОГО СЛОВА	АВТОРЫ № 182 2013г.	ПУЛЬС	ПОКОЛЕНИЯ	ТРАДИЦИЯ	НАРОДНОСТЬ	ВСТРЕЧИ	МИР
ГЛАВНАЯ	ПРИРОДА	УДИВИТЕЛЬНОЕ	ШАГИ	ВОСПОМИНАНИЯ	СУДЬБА	ЛИЦА	СЛОВО	ЭТЮДЫ

Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Макс Койфман

Черный бархат мешочка для талеса