Говорит Пастернак

Мне дана была юностью высшая фора:

В Переделкине грудились у телефона

и студенты, и дачные вдовы, и он.

Он – и гений и вроде по виду не гений.

Он – в матерчатой кепке порою осенней.

Он – правами той очереди наделен.

 

Тех людей, чье дыхание трубка копила

и ладоней тепло, хоть протяжно-уныло

в ней подчас и сменяли друг друга гудки.

Голоса уступали в ней место друг другу:

допоздна телефонная трубка по кругу

трубкой мира ходила судьбе вопреки.

 

Вопреки. Вперекор. В пику целой эпохе.

А вокруг переделкинские кабысдохи

перелаивались сквозь октябрьский мрак.

Сквозь лесные дела. Сквозь людские деянья.

…Почему я все думаю о покаянье,

вспоминая: «Алло! Говорит Пастернак»?

***

Прикрыв мальца своею кацавейкой,

пока он спал, хмелея от тепла,

задумчивая старая еврейка

от голода под утро умерла.

 

Прервался звук мучительного кашля.

Великим всепрощением грозя,

смотрели сквозь меня, куда-то дальше,

ее остекленевшие глаза.

 

И всем ступалось медленно и тихо,

хоть набиралось дел невпроворот.

Теперь уж мне одесская портниха

обещанную куртку не сошьет.

 

Не усмехнется сдержанно и сухо,

кроя мальцу дерюжные штаны.

Но что там смерть какой-нибудь старухи

среди смертей невиданной войны?

 

У гроба мать возилась деловито.

На кладбище, упершемся в поля,

уж если что и было из гранита,

так это вглубь промерзшая земля,

 

И, колунами грохая уныло,

выравнивая острые края,

долбили неглубокую могилу

две дочери покойницы да я.

 

Долбили, словно с неким вдохновеньем.

А под конец, собрав остаток сил,

я грубый крест

из трех сырых поленьев

озябшими руками сколотил.

 

За трату дров мальца не пристыдили.

Мы в сорок первом, в памятном году,

тот крест установили на могиле,

хоть с верой в Бога были не в ладу.

***

На что судьба родной земли похожа?

На реку? На спираль? На колесо?

Мы не рабы. Рабы не мы.

Но все же

Большою кровью нам дается все.

 

Нас надо смять. Скрутить поодиночке.

Стереть в муку. Развеять, словно дым.

Согнуть в дугу. Дожать почти до точки.

И вот тогда… тогда мы победим!

 

Память о 1968-ом...

Как братства прежнего останки,

свершая большевистский суд,

в броне уральской наши танки

по Праге с грохотом ползут.

 

Заветам Ленина в угоду

ползут – и гусеницы их

мою надежду на свободу

на древних плющат мостовых.

Могила матери

Знать, свое отскрипели твои безотказные ходики,

пожелтели портреты любимых тобою вождей.

Год за годом вдали оседают могильные холмики

за высокой оградой отвесно идущих дождей.

 

Год за годом весна здесь придерживает дуновение,

чтоб прорезались травы и в засуху не полегли.

Как поверить мне в то, что тебя приютило забвение

под одним из таких бугорков затвердевшей земли?..

 

Как мне с тем примириться,

что в старой-престарой накидочке

ты под наши оконца не выйдешь хотя бы на миг?

И моим племяшам, и отцу их Семену Никитичу

так тоскливо, поверь, без нехитрых советов твоих.

 

Здесь сбывался удел, а не чья-то благая утопия,

здесь тянулись заботы, которые кличут судьбой.

Ни простого креста, ни открытого взглядам надгробия

мы в гордыне отчаянья не вознесли над тобой.

 

Над тобою, родная, зимою метели колышутся.

По сугробам ползут, как по грудам исподних рубах,

то сорочьи следы, то следы самосвалов камышинских,

то протяжные петли следов вездесущих дворняг.

 

Над тобою плывут облаков предзакатных видения.

И, похожий в теплынь на подброшенный к выси плетень,

одинокий орел, перепутавший взлет и падение,

над тобой, как добычу, роняет мгновенную тень.

 

Я рукой провожу по змеящейся с холмика трещине.

Вот уходишь, любя, а приходишь, любя и скорбя,

утомленный дорогой сквозь годы от женщины к женщине:

от родившей тебя – к той, что перерождает тебя.

 

Я к сухим стебелькам припадаю щеками горячими.

Все дерзил, возносился, срывался, да вот приутих,

утомленный удачами, завистью и неудачами,

утомленный друзьями сильней, чем потерями их.

 

Утомленный собой и слепящим меня напряжением.

Здесь незримо в ненастье и зримо в погожие дни

этот холмик и солнце вселенную полнят кружением,

чутко соприкасаясь, как две вековых шестерни.

***

Здесь мне в глаза плеснуло небом.

Здесь русина моих волос

от ковылей, кипящих немо,

от снежных вьюг да от берез.

 

Здесь я в войну мальчонкой выжил,

В болячках весь, в порезах весь.

Я здесь люблю и ненавижу –

и в землю лягу только здесь.