* * *

Березы розовы, как в марте! –

ах, солнце, полно, не дурачь…

Зима во всем своем азарте,

мороз разбоен и горяч.

 

Сквозь замерзающие слезы

смотрю, и верится едва,

но все же розовы березы,

а в небе

                   марта синева!..

* * *

А мне уже не хватит сердца

примерить шкуру иноверца,

ни с горя от ума, ни сдуру

я не напялю эту шкуру.

 

И мне не лапотность дороже,

не темнота, не бездорожье,

и не страны сгоревшей остов,

и не тоска ее погостов,

 

а, может, –

                   тихий свет лучины,

уже почти неразличимый

в огнях

                   больших иллюминаций

и торжестве инаких наций.

Ты

Ты бы сразу ушел, и повестки б не ждал.

Ты меня бы с собою не взял на вокзал.

 

Ты бы скупо писал о делах фронтовых.

Ты не дал бы узнать мне о ранах твоих.

 

А потом, через долгих четыре весны

ты ко мне бы, родной, не вернулся с войны.

* * *

Ах, тебе бы дочку, мама,

не такую, по всему,

это та, что в рифму, драма,

это из разряда срама,

только срама не иму.

 

Не ласкаю, не лелею,

не накину нежно шаль…

Не скажу: ты всех милее,

а всегда своим болею,

и тебе меня не жаль.

 

Родила меня, чужую,

непонятную совсем:

и брожу я, и кружу я,

и сужу, и дорожу я

вне тебе привычных схем.

 

А для всех мы рядом вроде,

друг для друга хороши,

во саду ли, в огороде,

все толкуем о погоде,

одиноких две души…

* * *

                                      Михаилу Грозовскому

 

Снесло Донские бани

московское жулье.

На месте баней встанет

элитное жилье

со всякими джакузи,

полы раззолотив!..

 

Но нет у дяди Кузи

подобных перспектив.

И – шайки с кипяточком

и жаркого полка

теперь не будет точно.

 

Уже наверняка

не скажет «С легким паром!»

улыбчивый сосед.

Забрали радость даром,

Забрали – и привет.

 

Зато из небоскреба

с элитною тоской

взирают два микроба

на монастырь Донской…

* * *

Только за порожек –

не заставят ждать,

бабка кормит кошек,

кошкам благодать.

 

Расставляет плошки,

мелко семеня.

Так уж вышло: кошки

вся ее семья.

 

Всхлипнет в уголочке

под свои сто грамм…

Иногда в платочке

бабка ходит в храм.

 

Только все ей зябко

исповедь творить,

не умеет бабка

с Богом говорить.

 

Лишь вздохнет: чего ж там!..

Сникнет: что уж тут…

И вернется к кошкам,

кошки бабку ждут.

 

Тут любовь такая!

Тут восторг такой!

Бабке потакая,

ходят под рукой.

Как умильны морды

новеньких котят!..

 

Может, ей аборты

Небеса простят

и заветный шкалик

от тоски-змеи,

что когда-то свалит

в стужу у скамьи?..

 

Лето отгорело.

Тяжело дыша,

остывает тело,

теплится душа.

* * *

Ахами обахали,

залоснили фотку,

записные хахали

взяли в обработку,

 

завлекли на спевочку

мошку-обнодневку,

закрутили девочку,

раскрутили девку!

 

И уже зависима,

и уже забава

для брутальной лысины

теле-комсостава.

 

Даже не поморщится,

пошлости глотая…

 

В камеры топорщится

мать, от счастья тая.

* * *

                   «Я все вспоминаю, как мы хохотали!»

                                      (из частного письма)

 

Я все вспоминаю, как мы хохотали,

как радость глотали, как воздух хватали!

 

Как мы упивались возможностью смеха,

и в смехе том были друг другу как эхо!..

 

Забылись детали – какие детали?!

Но помню, но помню,

                   как мы хо-хо-та-ли!!

* * *

Убиваю женщину в себе:

посмотри, какая благодать! –

завершилось все в твоей судьбе,

не желать,

                   не верить,

                                      не страдать.

 

Даже если дождь устанет лить,

тень найдет на новенький плетень –

не рыдать,

                   не плакать,

                                      не скулить,

благодарно встретить пошлый день.

 

Я живу в бессмысленной борьбе,

я давно отъявленный бандит:

убиваю женщину в себе,

а она – из зеркала глядит.