Газета Информпространство | Антология живого слова

Беглые заметки Льва Аннинского о некоторых театральных постановках последнего времени — лишь форма, к которой прибег известный критик и публицист в своем разговоре с читателями. При этом автор не только не претендует на отображение столичного репертуара с какой бы то ни было степенью полноты, но и просто на профессиональную театроведческую оценку. Аннинский говорит преимущественно о постановках классики (Тургенев, Достоевский, Гоголь), но не только. И его меткий взгляд очерчивает сущностные проблемы сегодняшнего дня в контексте глобальных идей, с которыми вступило российское общество в новый век истории цивилизации.

На троих

Владимир Соллогуб, честный российский служака и усердный сочинитель второго ряда, оставшийся в памяти русской литературы более всего как несостоявшийся дуэльный противник Пушкина, — хотя и как автор «Тарантаса» тоже, — имел вкус к пифагорейской стройности бытия: «Два студента», «Три жениха»… Водевиль «Беда от нежного сердца» можно было бы назвать «Три невесты».

Справа Машенька, слева Катенька… Капризные барышни, ведомые агрессивными маменьками. Охломонистый жених, за которым маячат два миллиона. Сюжет — как бальный танец со сменой пар: одна невеста атакует, другая невеста атакует, маменьки сшибаются в диалоге, равняясь ядовитостью, жениху впору бежать, как Подколесину, но, слава Богу, усердный сочинитель внедрил в уголок сцены бедную воспитанницу, каковая за свое тихое благородство получает, в конце концов, жениха и уводит его со всеми миллионами.

Машенька — Катенька — Настенька… Золотое сечение — закон троичности. Троица отцов церкви, триада классиков философии, тройка особистов — «Третьим будешь?» отечественных правдолюбцев…

Михаил Щепенко и Тамара Баснина ставят на «Камерной сцене» веселую шутку, вся прелесть которой — ритм перекликающихся мизансцен, равновесность жестов, изящество ожидаемых ходов. В куплетах обещан «пустячок», но… сквозь котильонные фигуры проглядывает ответ, за полтора века не только не испарившийся из сознания возлюбленных соотечественников, но приобретший неожиданную свежесть: за деньги можно удавиться, и это — закон жизни.

Что-то дочеховское, доостровское. Хотим, смеясь, расстаться со своим прошлым, и вдруг обнаруживаем, что это будущее?

Хлеб от классика

«Нахлебник» Тургенева, скандалом отмеченный полтора века назад (скорее по причине цензурного запрета — за «клевету на дворянство», чем от ударов критики), был вскоре заслонён великой прозой («Отцами и детьми», а перед тем — «Записками охотника») и тихо лег в запасники классического репертуара.

Теперь он показан на Малой сцене театра имени Маяковского.

Спектакль, подчеркнуто, проникновенно русский, поставили Иван Поповски и Рустам Хамдамов.

Главную роль сыграл Анатолий Солодилин в щепкинской манере: подавленная горечь и «домашняя» непосредственность перемежаются в изысканно «рваном» ритме.

Ритм — чередование правды и лжи. Правда проборматывается стыдливо и неуверенно — ложь орет открыто и нагло, размахивает руками и раздает затрещины. На дне души теплится тургеневская сентиментальность, в карамзинских еще родниках почерпнутая, — на поверхности пенится и буянит дурь, Гоголем вздрюченная до смеха и у Гоголя Тургеневым смолоду подхваченная.

Куражатся бары друг перед другом; кубарем носится дворня, пряча за вытаращенными глазами то ли холопскую преданность, то ли бунташный дух.

Придет время — чеховские слезы, собранные в «Вишневом саду», смоют чувствительность тургеневской барыни, вернувшейся в свое имение.

Еще через сотню лет схватят свои куски новые русские, построят новые имения, слово «деньги» станут произносить с молитвенной многозначительностью, а прочему быдлу предложат кусок хлеба, смоченный слезами классиков.

Тварь рассуждающая

Наказание — на сцене, а преступление — за сценой. Да и нет нужды, чтобы Раскольников убивал старуху прямо в тесной выгородке Новой сцены Московского Художественного театра — Достоевского мы и так читали. И даже знаем, к чему привели бесовские идеи вседозволенности Россию и весь мир в ходе столетия после того, как Катков опубликовал «Преступление и наказание» в 1865 году. Вот и не надо на сцене крови, а надобно «мысль разрешить». Какую? Имеют ли право «продвинутые» (как сказали бы сейчас) лупить «нормальных» по головкам (как сказано было сто лет назад одним продвинутым), чтобы общество очищалось и шло быстрее к светлому будущему.

Завязка действия — не удар топором по черепу, а язвительная дискуссия о статейке в журнальчике, где недоучившийся студент продвигает свои рассуждения на тему: кто человек? Тварь дрожащая? Или имеет право?

Смысл же театрального эксперимента, как я понимаю, в том, чтобы приложить эти рассуждения к современному человеку (а вдруг вдохновится какой-нибудь бритоголовый и побежит с ножом в церковь, мечеть или синагогу).

Результаты эксперимента. Нормальные люди реагируют нормально. Соня Мармеладова приходит в ужас и зовет покаяться. Родители убийцы продолжают его любить самоотверженно. Следователь его презирает и играет, как кошка с мышью. Прохожие маляры скабрезничают и ржут — им вся эта история вообще до фени. Нормально!

А главный виновник? Невозмутимо отбивается от вопросов следователя. Иногда срывается на крик. От нетерпения: когда же над ним окончат этот умственный эксперимент.

Это умствование от Достоевского идет. В письме Каткову он так и говорит: охота попробовать недоконченные идеи и неразрешимые вопросы на молодом, развитом, нового поколения человеке.

Недаром автор постановки Лена Невежина цитирует это письмо в программке. Спектакль называется «Сочинение по роману». Отлично!

«Кто сколько может!»

Не успели раскланяться друг с другом приличные люди в крылатках и пелеринках, как на сцену стремительно ворвались нищие и, протянув руки к публике, потребовали: «Кто сколько может!» Были они так близко (Геннадий Чихачев поставил мюзикл не в Большом зрительном зале, а в фойе), что я почувствовал: еще секунда, и полезу в карман за мелочью…

Но переключился. Увлекла журбинская гармония, подкупила теплота вокала, увлек тактичностью оркестра маэстро Владимир Янковский. Непроходимо сентиментальный сюжет лег на душу: в основе-то — «Униженные и оскорбленные» Достоевского! Есть своя прелесть даже в том, что старик, орущий немцам, что он житель Васильевского острова, по опознании оказывается Джереми Смитом. Живуча наша всеотзывчивость — все свои. Когда «литературный генерал», от имени которого рассказывается вся эта история, не сразу узнает своего давнего кореша, тот говорит ему: «Ну, ты даешь!» Петербургский драматург Вячеслав Вербин, написавший либретто, и впрямь (как сказано в программке) старается придать действию современное звучание. И автор мюзикла Александр Журбин учитывает законы мирового спроса: не обходится дело без заразительного канкана кафешантанных проституток (которых положительные герои спроваживают со сцены пинками-шлепками) и без зажигательного хора цыганок (которые гордо покидают сцену, осыпаемые купюрами).

Русское уверенно пробивается сквозь этот интернационал: душа композитора, обосновавшегося в Америке, тоскует по родному. Герои, выходящие на сцену, истово крестятся на православные иконы. Забулдыга Маслобоев изо всех сил пытается напоить «литературного генерала». Снуют требовательные нищие. Хор подхватывает тему (цитирую по памяти):

Какое совпадение!

В чисто театральном отношении лучшая сцена спектакля, решенная пантомимически: дележка понюшек кокаина среди жаждущих одуреть. Но поскольку я, как постоянно о том напоминаю, не театрал, а теперь признаюсь, что и не наркоман, — то перейду в более ведомые мне сферы.

Вообще-то «Роман с кокаином» могли бы инсценировать и раньше. Не в 1934 году, конечно, когда текст, присланный и Стамбула в Париж, появился в русском эмигрантском альманахе «Числа» под явным псевдонимом «М. Агеев». Но — на рубеже нашей Перестройки, когда текст вынырнул из забвения, и эксперты даже решили, что он принадлежит перу Набокова. На самом деле его написал бежавший в Турцию из Москвы спец по красильному делу Марк Левий. В 1942 году он вернулся в СССР, получил советский паспорт как Марк Лазаревич Левин и тихо преподавал в Ереване иностранные языки вплоть до своей мирной кончины в 1973 году. Студенты его любили, и никто не подозревал, что он в прошлом — автор такого охмурительного романа. Сам он, понятно, об этом помалкивал, не подозревая, какая его ждет слава..

В 90-е годы роман, неоднократно переизданный, читали взахлеб.

И вот теперь на Малой сцене московского театра Гоголя Наталья Громова и Дмитрий Петрунь показали инсценировку.

Гимназическая жеребятина: ненависть к евреям, немцам, христианам; наркота, разврат; бордельные девки, дурные болезни; крик: «Дай денег!», обращенный к матери, которую наглый отпрыск доводит до самоубийства.

Похоже, что актуальными делаются теперь эти страсти образца 1914-1919 годов. Мы что, совпали с ними по фазе? Как говаривал однокашник Марка по московской гимназии армянин Тиджикянц:

Счет 4:1

Леонид Зорин, знаменитый драматург и прозаик, обладает страстью просветителя, что в сочетании с фундаментальным багажом историка сообщает его диалогам увлекательность, сопоставимую с телеиграми, в которые вовлечены миллионы зрителей (и рублей).

В пьесе «Невидимка» на разных концах телефонного провода по случайной ошибке набора оказываются старый одинокий литератор и молоденькая провинциалка, приехавшая завоевывать столицу. Мы героев видим, они друг друга — нет, на этом строится сюжет, в ходе которого они пытаются нащупать почву для общения, ибо в помощи нуждаются оба, и оба же боятся попасть в зависимость (в том числе и влюбившись).

Опыт книжника — против практической хватки. Лоск столичной культуры — против «глубинки», которую «Москва бьет с носка». Наконец, старость против молодости. Владимир Андреев и Мария Бортник на сцене Театра имени Ермоловой втягивают нас в интеллектуально-эмоциональный поединок. По ходу дела мэтр предлагает простушке персональные загадки, числом четыре — по количеству телефонных разговоров, составивших пьесу.

Кто в начале прошлого века откомментировал царский манифест известной фразой Николая II «Прочел с удовольствием», чем вызвал восторженный хохот всей России? (Ответ: Аркадий Аверченко).

Кто четыреста лет назад продвинул вперед математику почти до дифференциального исчисления, а потом впал в религиозность и убил в себе ученого? (Ответ: Блез Паскаль).

Кто две тысячи лет назад заметил, что государство гибнет от избытка собственных сил? (Ответ: Тит Ливий).

И наконец, кто в Австрии появился на свет в апрельский солнечный денек 1889 года? (Подсказка: Ади Шикльгрубер).

Бедная девочка только один раз пытается противопоставить этой шеренге знаменитостей свою кандидатуру и называет Спартака, но тут же выясняется, что она имеет ввиду футбольную команду.

И все-таки ушлая провинциалка берет реванш! Она объявляет экзаменатору, что прошла курс панспермии.

Кураж! Кураж!

Первым делом Марк Захаров выпускает на просцениум… семерых Гоголей. Это, собственно, оркестрик, сопровождающий спектакль. Но и заявка на вольную интерпретацию классика. Гоголь в «Женитьбе» отталкивался от современной ему реальности. А мы в театре «Ленком» отталкиваемся как от реальности — от гоголевского текста. Семь раз оттолкнемся, и все по-разному.

На языке постмодернизма это называется игрой с цитатами. Реплики отскакивают от губ, уводя смысл в лихую непредсказуемость. Публика ложится от хохота.

Например. Все так скверно вокруг, что хочется дать под зад начальству. За неимением близкого начальства Подколесин дает под зад своему лакею Степану. Мы начинаем следить не за тем, женится или не женится, а за тем, что все это значит. На языке постмодернизма это называется гиперсмысл.

В гиперпространстве идут выборы идеального героя. Кабы нос одного (нос — символ харизмы, а если вы читали комментарии литературоведов к одноименной повести Гоголя, то это символ и мужской мощи) приставить к губам другого (надо думать, символ красноречия), да добавить дородности третьего (то есть финансовой состоятельности) то… «я бы тотчас решилась».

Кто «я»? Агафья Тихоновна? Выше берите! Россия, сограждане! Это она перебирает кандидатов на роль национального лидера.

Кандидаты — все узнаваемые актеры, само появление которых публика встречает аплодисментами. Их трое. Вместе с главным претендентом — четверо. Интересно, как Гоголь догадался, что фракций в Думе будет четыре?

Чтобы мы не сомневались, о чем речь, нам подсказывают:

После чего носитель народной смелости в полном соответствии с гоголевским финалом сигает в окно, покидая, таким образом, место голосования.

Прочие кандидаты остаются ни с чем? Отнюдь. Им тоже сказано, что делать:

Яркий спектакль. Злободневный. Даже жаль, что злободневность эта уйдет вместе с последней избирательной кампанией.

Черными ручьями

Елена Камбурова, выйдя на сцену, украшенную огромным плакатом, с которого приветствует почтеннейшую публику несколько шаржированный Окуджава, говорит, что хотя ее концерт числится в ряду музыкального фестиваля, посвященного именно Булату, она будет исполнять не только его песни.

Песни вообще — живые существа, с ними дружишь, потом расходишься, потом вновь встречаешься уже совсем в другой реальности.

Далее — «Бригантина». Гимн романтике, которая должна показаться совсем уж дикой нынешним меркантильным поколениям. И я понимаю замысел артистки. Изъять Булата из тех «шестидесятых», когда мы с ним дружили как с великим бунтарем, и вернуть его туда, где полегло его обреченное поколение.

В этом поле «Ленька Королев», которого наизусть знает весь зал, действует не совсем так, как мы привыкли. Кепченка набекрень уже не выглядит короной. Пыль из-под танцующих пар уже не застилает глаза, а застилает строчка, ранее ускользавшая в юмор:

Некому. Бегут десятилетия, правнуки сменяют внуков, по могилам пролегают трассы. В полях за Вислой сонной, на мадьярских берегах Дуная, в каменных квартальчиках Таллина умные люди рассуждают о том, что пора прибрать разбросанные там и сям захоронения, ибо они мешают нынешним мирным жителям, для которых все это — дела давно минувших дней. Законники резонно объясняют право каждой страны решать, где ей держать надгробия: у трамвайной ли остановки, где людям не до них, или на кладбище, где им и должно находиться.

Так что поплачьте в последний раз и уймитесь. В конце концов, и с той и с этой стороны дрались оккупанты. А если вы такие гуманисты, то признайте, что солдатам вермахта тоже было больно, когда их убивали. И не ссылайтесь на историю: ей уже все равно, чья там кровь впиталась когда-то в черную землю. Вы, когда раскапываете какую-нибудь московскую Варварку, тоже ведь сгребаете пробитые черепа, не разбирая, где чьи? Так что смешно спорить с неизбежным. Спокойно, дружище, спокойно….

Камбурова, как знают все, кто хоть раз ее слышал и видел на сцене, обладает не только вокальным диапазоном, заставляющим вспомнить Иму Сумак, но и драматическим талантом, заставляющим вспомнить Эдит Пиаф. Ей ничего не стоит отвлечь нас от грусти, наполнив уши и сердца многозвучием и многоцветием, в котором сомнамбулическая сказочница Новелла Матвеева перекликается с саркастическим шутником Хармсом, а изысканный гумилевский жираф бродит по арене, на которой исполняет смертельный номер, вообразившая себя циркачкой, героиня Беллы Ахмадулиной. Ким переглядывается с Вертинским, черные потеки стынут на белых скулах клоунов…

И вдруг все это узорочье сметает Булат, чья мелодия тихо возникает в финале. Играет провинциальный послевоенный оркестрик, плачут вдовы, крепятся ветераны, капельмейстер, весь в черном, взмахивает руками, словно пытается взлететь и не может.

И вливается черными ручьями эта музыка прямо в кровь мою.

ГЛАВНАЯ	АРХИВ АНТОЛОГИИ ЖИВОГО СЛОВА	АВТОРЫ № 3 (104) 2008г.	ПУЛЬС	РЕЗОНАНС	ЭКРАН	ПАРАЛЛЕЛИ	СВЕТ	АУКЦИОНЫ
ГЛАВНАЯ		MEMORIA	СЦЕНА	ИСКАНИЯ	ВОСПОМИНАНИЯ	КНИГИ	СЛОВО	ФОТОВЗГЛЯД

Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Лев Аннинский

Заметки нетеатрала