Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Владимир Володин

Байки о моем отце

Боря заболел, как дядя

Отец всю жизнь был окружен друзьями и знакомыми, кто-то из которых регулярно оказывался вовсе не другом, да и знакомым сомнительным.

В октябре 1944-го года отца арестовали. Один из его школьных еще приятелей, севший сам по чьему-то доносу, начал давать показания на всех родных и знакомых. Последним из них и оказался мой отец, на котором сотрудники НКВД, судя по всему, решили закрыть это и без того разбухшее дело.

В тот момент отцу было всего 17 лет, но он уже учился на втором курсе литинститута. Дело в том, что мой папаша был вундеркиндом: через неделю после того, как он пошел в школу, его перевели из первого класса во второй, поскольку программу первого класса он уже прошел дома.

Потом, в конце 41-го, в Алма-Ате, когда дед уже ушел на фронт, а бабушка туда собиралась, четырнадцатилетний Боря сдал экстерном экзамены за среднюю школу. Это было категорическое условие бабушки Валентины: ребенок должен уже сейчас начать получать профессию на случай, если родители погибнут.

Маленькое отступление. Дед Генрих Борисович через три дня после начала войны защитил кандидатскую диссертацию по античной литературе. Поэтому его вычеркнули из списков второго московского ополчения: после гибели в котле под Вязьмой цвета московской научной интеллигенции людей со степенью решили поберечь. И вся семья оказалась в эвакуации в Казахстане, откуда почти сразу ушел добровольцем на фронт дед (его в итоге отправили в одну из армейских газет). Практически следом за ним пошла и бабушка, ставшая хирургом во фронтовом госпитале (она была специалистом по санитарии и гигиене, ученицей знаменитого Семашко, но три с лишним года успешно ассистировала во время операций).

Юного Борю она решила определить в «правильный» вуз. Сам он хотел во ВГИК, который, возможно, назывался тогда как-то по-иному, или в литинститут. Но баба Валя была неумолима. Она повела сына к знакомым: сначала к режиссеру Марку Донскому, выслушавшему речь вундеркинда о его кинематографических планах и авторитетно заявившему, что ему лучше избрать другую профессию. Потом настала очередь довольно близкого в те времена друга семьи Константина Симонова, оказавшегося в тот момент в Алма-Ате на съемках. Выслушав бабушку, Константин Михайлович сказал отцу: «Боря! Вот я по профессии столяр, и, если завтра меня перестанут печатать, смогу заработать себе на жизнь своими руками. Тебе тоже надо получить профессию».

После освобождения из лагеря

После таких увещеваний отец поступил в МАИ, вернулся с институтом в Москву и не смог осилить первый же сложный чертеж. Так пришлось на время расстаться с мечтой о нормальной профессии. Отец взял под мышку папку со своими литературными опусами и вновь отправился к Симонову, который был в этот момент в Москве между командировками на фронт. Выслушав новую печальную повесть, Константин Михайлович бегло проглядел три первых рассказа из принесенной папки и написал рекомендацию в литинститут, где отец и проучился до самого ареста.

К этому моменту бабушка нашла, как обеспечить присмотр за сыном. По беременности была отправлена поступать в столицу в мединститут ППЖ главврача ее госпиталя. Какие отношения связывали тридцатишестилетнюю Валентину Ивановну с молоденькой медсестрой, отец не знал, а я — тем более. Но отношения эти были очень доверительные, поскольку девушка знала некоторые семейные тайны. В частности ей было известно, что старшие братья бабки Вали были в конце тридцатых арестованы. Абитуриентка-фронтовичка поселилась на Кривоникольском переулке в одной из частей нашей разгороженной пополам комнаты в коммуналке и сочетала подготовку в институт с кое-каким присмотром за великовозрастным ребенком.

Именно она и присутствовала при аресте, как положено, ночном, своего подопечного. Был обыск, проведенный явно кое-как: сотрудникам НКВД не хотелось тщательно перерывать громадную библиотеку деда, и они не столько просматривали книги, сколько просто сбрасывали их со стеллажей на пол. Потрясенный отец сидел на табурете, с ужасом наблюдая за происходящим, а женщина занималась делом: собирала мальчика в тюрьму. И когда ему приказали выходить, она подошла, перекрестила его, поцеловала, как положено при прощании, и сунула в руки сидор с необходимыми вещами. Потом, когда отца уже увезли, она дождалась утра, пошла на ближайшую почту и послала бабке Валентине короткую и непонятную посторонним телеграмму: «Боря заболел, как дядя».

Товарищ Сталин и два дурака

Отношение органов НКВД к отцу было чисто наплевательским. На первом допросе майор Кочнов, хотя и матерился на новоиспеченного врага народа, и грозил ему всевозможными карами, но при этом со стула не поднимался и орал как-то лениво: не нужен был ему этот юноша. На втором допросе, через несколько суток, майор смотрел на подследственного со странным интересом, а потом сказал: «Ну, и безумная же у тебя мамаша».

Выяснилось, что за это время бабушка уже успела прибыть в столицу с командировочным удостоверением и даже парой неких рекомендательных писем, открывших ей двери каких-то не слишком, но высоких кабинетов. И там она на повышенных тонах объясняла начальникам средней руки, привыкшим трястись от страха при упоминании о 58-й статье УК, что нельзя по вздорному обвинению арестовывать сына двух фронтовых офицеров. Начальники морщились, но почему-то не отправили Валентину Ивановну вслед за сыном, а сначала устроили ей «очную ставку» со следователем, а затем сделали так, чтобы ее командировка, завершилась как можно скорее. Перед отъездом бабка успела заглянуть все к тому же Симонову, который, по ее настоянию написал письмо на самое высокое из всех возможных имен. «Я знаю Бориса Пузиса с детства, — писал любимый писатель вождя ценителю своего таланта, — и не могу поверить, чтобы он оказался серьезно замешан в антисоветской деятельности».

Когда отца в очередной раз вызвали на допрос, в кабинете следователя был какой-то чин, сразу задавший два вопроса: откуда подследственный Пузис знает писателя Симонова, и бил ли следователь Пузиса на допросах. Майор Кочнов при этом заметно нервничал. Отец кратко объяснил, что писатель Симонов — близкий знакомый его отца, а на второй вопрос честно ответил, что следователь его не бил. После этого он был отправлен в камеру, где бывалые зеки мгновенно объяснили: ответь он, что майор его бил, очень может быть, вышел бы на волю. Но на волю отец, уже сознавшийся в том, что рассказал как-то в компании политический анекдот, так и не вышел. Зато майор Кочнов уже не только не бил, но и не орал на него, хотя кроме злосчастного анекдота подследственный Пузис никакой вины за собой не признал.

В последние годы жизни

А дальше был приговор. Через много лет, придя на работу в «Литературную газету», отец встретил человека, рассказавшего о том, как этот приговор был вынесен. Друг Феликс дал показания, что они с отцом готовили государственный переворот, во главе которого должен был встать маршал Рокоссовский (сделанные отцом уже в 90-х выписки из следственного дела я видел собственными глазами). Все дела, где в ходе следствия всплывали имена маршалов, докладывались лично Хозяину, и человек, рассказывавший об этом, присутствовал по должности при таких докладах. В тот раз ему запомнилась редкая фамилия Пузис и то, что было сказано по делу. Показания против маршала Рокоссовского Сталину категорически не понравились, и он приказал о них забыть. После этого был вынесен приговор относительно двух основных обвиняемых: «Тому дураку, который болтал, — 7 лет. Тому дураку, который молчал, — 3 года».

Этот вердикт, как писал в своем лучшем романе неоднократно упоминавшийся уже Константин Симонов, разделил бывших друзей на живых и мертвых. Получивший 7 лет Феликс сгинул в лагерях. Отец со своим смехотворным приговором был после двух лет отсидки амнистирован с поражением в правах. До смерти столь либерально отнесшегося к нему вождя жил в Иваново, затем вернулся в Москву.

Он получил-таки нормальную профессию — врача, но все же ушел сначала в журналистику, а затем в литературу, и пережил в итоге товарища Сталина почти на полвека, а сам ХХ век на полгода. Но это все — уже совсем другие байки.