Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Александр Воронель

Печальный демон и российская судьба

Молодому человеку в наше время уже трудно будет поверить, что идея правозащиты и вся деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова в свое время не были встречены с энтузиазмом многими людьми, составлявшими героическую кучку «демократов», как называли тогда в России диссидентов. Я еще помню, как формулировал раннюю точку зрения «демократической» группы протестантов покойный Толя Якобсон, талантливый поэт и один из создателей «Хроники текущих событий»: «Наша деятельность не ставит себе никакой политической цели. Наш гражданский протест носит чисто моральный характер…» Толя и в самом деле был бесконечно далек от мысли о политическом маневрировании, хотя бы и в целях собственной безопасности, и сообщал свое настроение восторженной группе друзей-единомышленников как формулу их общей веры.

«Комитет Защиты Прав Граждан» Сахарова, Чалидзе и Шафаревича был создан через несколько лет, когда многих членов той трогательной первоначальной группы идеалистов успели уже посадить или сослать на разные сроки. Участие великого ученого, Сахарова, и новая, уместная в западной ментальности организационная форма — Комитет — придали этому начинанию грандиозный резонанс во всем мире, и иностранные журналисты резко сдвинули центр своего сочувственного внимания с остальных, «неорганизованных» диссидентов на эту, впервые четко оформившуюся в СССР, открытую оппозицию.

Может быть, частично в первоначальном отчуждении демократов от Комитета была виновата и несколько вызывающая манера, в которой излагал идеи «Комитета Защиты Прав Граждан» Валерий Чалидзе.

Андрей Сахаров

Сахаров не был слишком красноречив. Все первоначальные документы Комитета формулировал Чалидзе. История оказалась немилостива к нему. Его роль в событиях того времени редко отмечалась современниками по конспиративным причинам, а в книге Александра Солженицына «Бодался теленок с дубом» содержится глубоко несправедливая, субъективная оценка его роли.

Суть дела в том, что Валерий до такой степени был чужд российской системе всеобщего бесправия и бессистемной анархической мысли, что и в своем языке не делал никакой поблажки советскому человеку, чтобы облегчить ему понимание его собственной ситуации на советском «новоязе». В его полной достоинства, отточено последовательной речи обыватель чувствовал как бы скрытый упрек себе в том, что он позволяет деспотической власти так пренебрежительно с собой обращаться.

Валерий выглядел, как написала Нина Воронель в своей книге «Без прикрас», портретным воспроизведением врубелевского «Демона» и вел себя соответственно. Как такой аристократ духа мог сложиться на советской почве, остается одной из тайн, подчеркивающих непредсказуемость индивидуального человеческого поведения. Вопреки громко звучащей вокруг непоследовательной и эмоционально перенасыщенной речи, он говорил на монотонном, формализованном, почти математическом языке политической корректности, когда это понятие не было еще общепринято и на Западе. Нервным, патетически настроенным на подвиг, юным оппозиционерам трудно было его понять.

Российские люди, в течение десятилетий через пень-колоду ведя свой полууголовный образ жизни, привыкли к совершенно иной постановке вопроса: «Ты за белых или за красных?» И в то же время: «Кто не с нами, — тот против нас!» Соглашаясь с такими формулами, советский обыватель автоматически вступал в беспринципный сговор с идеологами беззакония против объективности.

Валерий Чалидзе

Поскольку Чалидзе требовал лояльности к писаному закону, советский человек сплошь и рядом понимал это как лояльность властям. Идея правозащиты, принятая Сахаровским Комитетом и изложенная языком Валерия Чалидзе, у многих простодушных диссидентов вызывала прямой протест: «Как? Мы будем ссылаться на ИХ законы? Которые держат народ в рабстве!?» Это отчасти было связано с непониманием самого принципа советской системы, которая держалась отнюдь не на законах, а на произвольных, часто извращенных толкованиях, освященных многолетней практикой безраздельного господства правящей элиты.

Но аналитический ум Валерия на самом деле подразумевал первоначальный, буквальный смысл советского закона, а не произвольное толкование, которое укрепилось и стало общепринятым за десятилетия бесконтрольного господства партийной номенклатуры. Он вложил в это дело всю свою нерастраченную страсть ученого (он был квалифицированным физиком) и незаурядный интеллект казуиста. При помощи внимательного изучения Уголовно-Процессуального Кодекса РФ (который был его настольной книгой) и гор советской юридической литературы ему удавалось сплошь и рядом обнаружить, что подлинное содержание закона в СССР не соответствовало (по-видимому, не соответствует и сейчас) обычной практике его применения. Зверские репрессии, которым в течение десятилетий подвергался советский народ, в сущности, никогда не имели законной силы и осуществлялись преступными руками вопреки или в обход законов.

Именно он открыл мне, что никакая научная, исследовательская деятельность в пределах Советского законодательства не может быть объявлена преступной. Это дало нам (группе ученых-отказников, привыкших облекать свои мысли в принятую в науке форму) уникальную возможность произвести фундаментальное самиздатовское издание «Евреи в СССР» (более 2000 страниц) как антропологическое исследование еврейского этнического меньшинства в стране и регулярно собирать семинар ученых-отказников, изгнанных из своих институтов. При этом, конечно, никак нельзя было сказать, что мы чувствовали себя в безопасности, полагаясь на эти виртуально замечательные законы, которые ведь скрыто присутствовали и все предыдущие годы советского режима. Но мы все же предпочли на худший случай репрессий (как всегда, «необоснованных») опираться на закон, а не на переменчивые суждения властей.

Валерий, в сущности, пытался втянуть российских граждан с их усвоенными с детства блатными привычками и российские власти с их вековой неспособностью к сдержанности в содержательный диалог о буквальном смысле и пределах применимости правил, по которым они живут. И власти, и граждане по разным причинам не были к этому склонны. Не склонны они к этому и сейчас, когда отсутствие правовой культуры в России так остро сказывается на ее каждодневной жизни.

Но, к сожалению, была и общая причина всеобщей терпимости по отношению к беззаконию в Советском Союзе: и от обывателей, и от властей легалистская постановка вопроса требовала серьезных волевых и интеллектуальных усилий и ежедневного гражданского мужества, неведомого на российской почве.

Власти безосновательно предпочитали исходить из презумпции эмоционального единства устремлений всего советского народа. Первый же вопрос, который задавали допрашиваемому в КГБ, был: «Вы ведь советский человек?» Далее само собой разумелось, что это на деле означает ваше стремление всячески помочь КГБ в его самоотверженной работе. Советский же человек, твердо помня, где находятся миллионы «несоветских» людей (среди них зачастую и его родственники) и парализованный страхом, спешил в принципе согласиться, на ходу в нервной спешке находя для себя увертки, дающие возможность практически уклониться от этого сердечного согласия. Но никогда все же не заходил он так далеко, чтобы его можно было открыто уличить в немыслимом нежелании помочь своим «родным органам».

К семидесятым годам (в «застойные» Брежневские времена) такая постановка вопроса стала отчасти смущать даже и многих советских чиновников с высшим образованием. И с их стороны возникла, в те годы не до конца выявившаяся, тенденция придерживаться более корректной линии в своей повседневной практике.

Впервые это обнаружилось во время процесса Синявского-Даниэля, когда власти сочли возможным, хотя бы отчасти информировать общественность о ходе суда и допустить в судебный зал какую-то часть «непроверенной» публики. Они не пошли еще так далеко, чтобы допустить потенциальных свидетелей защиты, — например, мы с профессором Эмилем Любошицом ходили в Верховный Суд РСФСР набиваться в свидетели — но уже не выволакивали нас из здания суда и не рвали из рук бумаги. Почти сразу после этого процесса в Уголовный кодекс была введена статья 190, смягчавшая «слишком волюнтаристские» формулировки 70-ой об «антисоветской пропаганде» до уровня более спокойных «заведомо клеветнических утверждений». Все же малограмотная чиновничья рука вставила сюда эпитет «заведомо», обессмысливающий обвинительный характер закона... Диалог не состоялся. Валерия Чалидзе под угрозой ареста выслали из страны где-то в начале 1973 года, и он поселился в Нью-Йорке, где много лет потом издавал правовую литературу, предназначенную для контрабанды в Россию («Чалидзе пабликейшен»).

Во время одного из моих «приводов» в КГБ интеллигентный полковник светски благожелательно объяснил мне, что, хотя моя самиздатская книжка «Трепет забот иудейских» не требует обязательного применения статьи 70-й УК, но все же некоторые ее положения отлично подпадают под статью 190-ю. Пользуясь необязательным тоном нашего разговора, я возразил, что в моей книге «заведомой клеветы» быть не может, потому что, если бы я «заведомо» знал, что это неправда, я бы просто этого не написал. «Да, — небрежно обронил он, — эта статья неудачно сформулирована, но вы ведь понимаете, о чем я говорю»...

Спустя пару лет почти такой же разговор повторился в гораздо более острой боевой обстановке, но все же опять с обоюдным пониманием несовершенства наличной юридической практики. На этот раз меня притащили к другому полковнику силой и потребовали, чтобы я подписал, что мне было предъявлено предупреждение о том, что моя деятельность подпадает под статью 190. Я наотрез отказался.

«Почему вы отказываетесь?» — с любопытством спросил этот другой полковник. «Потому что вся моя деятельность от начала и до конца не содержит никакой заведомой клеветы. Все — чистая правда!» «Действительно, — внезапно согласился и этот полковник, — до этого моего предупреждения вы могли и не знать, и даже думать иначе, но теперь я вас предупредил, что это клевета, и теперь вы это знаете, так что, тем самым, в будущем это становится заведомой клеветой!»

Тут у меня невольно вырвался отчаянный выкрик Паниковского в почти аналогичной ситуации: «А вы кто такой?» Он твердо ответил, что он представитель Государственной безопасности СССР и как раз уполномочен решать, что — клевета, а что — нет. Вспомнив трудные уроки Валерия Чалидзе, я столь же твердо возразил, что только суд может решить этот почти философский вопрос.

Вместо того, чтобы зря рассердиться, полковник вызвал из-за двери по-видимости околачивавшихся там с утра Иванова и Петрова и приказал: «Подпишите, что задержанному гражданину Воронелю при вас было предъявлено предупреждение об ответственности по статье 190 УК, которое он отказался подписать». На этом этапе счеты российских властей с законом в 1974 года были вчерне закончены.

Вскоре были закончены и мои счеты с бывшей родиной. Под новый 1975 год я вылетел из Шереметьево в большой мир, где не подозревают о большей части российских проблем.

В следующем 1976 году я был с визитом в Австралии, когда в России уже принималась новая («Брежневская») конституция. Один из журналистов спросил меня, как я оцениваю этот политический сдвиг в СССР, и я ответил, что вижу в этом безусловный шаг вперед.

«Но как же так, — поразился он, — ведь старая Конституция (она звалась Сталинской, хотя была составлена, в основном, Бухариным) была гораздо демократичнее!?»

«Нет, — пришлось мне объяснить этому розовому либералу, — старая Конституция писалась не для выполнения в объективной реальности, а для международного престижа и рекламы идеального социалистического общества будущего. К жизни советского народа эта конституция никакого отношения не имела. А в новой конституции присутствует, хотя бы лишь частичная, тенденция к реальному следованию в обыденной гражданской жизни».

Я не уверен, что тамошний журналист меня до конца понял, но университетский коллега, который меня сопровождал, необычайно развеселился и сказал, что теперь только он впервые уловил, что подразумевается под «загадочной русской душой»...

Загадочная русская душа оказалась не по зубам и прекрасному грузинскому принцу с внешностью печального демона, как и многим поколениям русских либералов и правозащитников до него.

Леонид Гомберг

Большой человек большой судьбы

К 100-летию со дня рождения писателя
и правозащитника Льва Разгона

У Льва Разгона — необычная судьба.

Он был зятем одного из главных «архитекторов ГУЛАГа» Глеба Бокия, сам отдал этому кошмарному учреждению 17 лет своей жизни в лагерях, пережил всех своих мучителей и умер в почете на 91 году жизни. В конце восьмидесятых годов он участвовал в создании общества «Мемориал», в девяностые был членом Комиссии по помилованию при Президенте РФ, так называемой комиссии Приставкина, голос которой был отчетливо слышен в тогдашнем обществе.

У Льва Разгона — и необыкновенная литературная судьба. Всю жизнь писавший и издававший книги, он вдруг проснулся знаменитым в один из дней 1987 года после публикации в журналах «Огонек» и «Юность» документальной повести «Непридуманное», вставшей в один ряд с произведениями А.Солженицына и В. Шаламова.

В 1994 году он передал для публикации в литературном альманахе «Перекресток», который я тогда редактировал, главу из своей новой книги «Позавчера и сегодня», этот отрывок назывался «Ерушалаим». Я поразился тогда безыскусной, непредвзятой, незамутненной правде, с которой он писал свою прозу. Тогда же я прочитал маленькую книжечку из Библиотеки «Огонька» «Перед раскрытыми делами» (1991) и сборник биографических повестей «Плен в своем отечестве» (1994), подаренные мне Львом Эммануиловичем. Несмотря на то, что книги были лишены расхожего смака, вообще, всякой «заманки», впечатление было огромным. Вроде, как на суде слушаешь приговор — деловое, с бухгалтерской точностью составленное перечисление страшных подробностей и деталей.

Мне не раз приходилось брать интервью у Льва Разгона. Ему было уже под девяносто, но он все еще обладал прекрасной памятью и железной логикой изложения. Его устная речь почти не требовала дальнейшей литературной обработки. Обычно он брал крошечный листок бумаги, какой-нибудь обрывок газетных полей, и мелкими буквами писал на нем несколько опорных слов, что-то вроде плана. А потом, изредка поглядывая на свой клочок, рассказывал минут сорок-пятьдесят — к моему удивлению и восхищению.

Я помню, как живо говорил Разгон о культурной среде Москвы 20-х годов, о колоритных персонажах эпохи, и я всякий раз вздрагивал, когда он объявлял, что хорошо помнит революцию.

В 1997-м, после ухода из жизни поэта, я написал книжку «Война и Мир Юрия Левитанского» — небольшую, но довольно сложную по форме: фрагменты бесед, воспоминания, попытки хоть как-то осмыслить разные этапы его творчества. Именно Льва Разгона я попросил написать к ней предисловие. Многие говорили: странное решение! Разгон не был коллегой Левитанского по поэтическому цеху, да и в жизни они не слыли близкими друзьями, хоть и были знакомы долгие годы и высоко ценили друг другу. И все же я не сомневался, что именно Разгон найдет нужные слова — точные, искренние, непафосные. Ибо он был сыном своего поколения, отчаявшимся и воспрянувшим… Ибо и его снедала «постоянная горечь о ненужной суете, невозможности достучаться до сердца и души другого». И он «готов был всегда выступить в защиту преследуемого несправедливостью, в защиту слабого». «И никогда не строил из себя пророка».

1 апреля 2008 года Льву Разгону исполнилось бы 100 лет. Вот уже почти 9 лет, как его нет с нами. Спасибо ему за все те годы, что он был рядом!

Григорий Зобин

Я строил дом

Кирилл Ковальджи (слева внизу) вместе с читателями Фото Натальи Караковской

В Государственном литературном музее прошла презентация новой книги Кирилла Ковальджи «Избранная лирика», выпущенной издательством «Время». Имя этого поэта хорошо известно всем, кто любит стихи. Первый сборник Кирилла Ковальджи вышел еще в 1955 году в Кишиневе. С тех пор — более чем за полвека — увидели свет двадцать его поэтических и четыре прозаические книги. Поэтическую интонацию Ковальджи не спутаешь ни с кем. «Он пишет, поскольку считает, что «наименее ложное — это стихи», что поэзия наилучший способ узнать правду, в том числе и о себе самом, — отозвалась о его творчестве Юнна Мориц, — Быть может, после читатель в этой правде узнает свою и откликнется, вздрогнув от совпадения, от сочувствия, от прозрения».

В Литературном музее вечер Кирилла Ковальджи проходит не впервые. И всегда собирает полный зал. Так было и на этот раз. Встреча началась с чтения поэтической главки «Авель и Каин» из романа «Свеча на сквозняке», задавшей высокий тон всему вечеру. Далее последовал венок сонетов «Круги спирали». Поэт сумел преодолеть исключительную трудность формы, требующей от автора мастерства не только «зодчего, но и градостроителя».

Тема Дома (с большой буквы), крова — одна из центральных в поэзии Кирилла Ковальджи. В «Балладе о доме» поэт свидетельствует:

На вечере Ковальджи читал не только стихи (старые и новые, философские и лирические, верлибры и краткостишия), но и отвечал на многочисленные вопросы, рассказывал о детстве и юности, пришедшиеся на годы войны, когда его родная Бессарабия переходила из рук в руки. Он говорил о своих первых шагах в литературе, о Литинституте, собратьях по перу, о судьбах поэзии.

Вспоминал поэт и о работе в журнале «Юность», где он создал рубрику «Испытательный стенд», в которой публиковали стихи молодые поэты, не укладывающиеся в прокрустово ложе тогдашнего литературного «госстандарта». Так читатель впервые узнал тех поэтов, чьи имена сегодня хорошо известны — Александра Еременко и Ивана Жданова, Алексея Парщикова и Нины Искренко, Евгения Бунимовича и Игоря Иртеньева…

Вечер с первых же минут превратился в живую беседу, длившуюся более двух часов. Гости не хотели отпускать поэта. Это и есть лучшая награда мастеру, чей Дом, построен на прочном основании.