Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2013

Бараки Майданека

Инна Иохвидович

«Кобыла Майданека»

Памяти Симона Визенталя

Внезапно потемнело небо, стало свинцовым. Таким же серым, осеннее-жухлым показался и луг, уже не заливаемый майским солнцем, и ей откуда-то было ведомо, что где–то неподалеку не течет ее родной Дунай, а стоят строения, множество строений и бараков. Ноги стали вязнуть, словно в непроходимом болоте, и она уже не бежала и даже не шла, а с трудом передвигалась, вытягивая из грязной жижи то одну, то другую ногу. И тут появились они...надвигались всей своей неумолимой массой – женщины и дети, множество детей. И она закричала, как кричала всегда, когда они слишком близко, смертельно близко приближались к ней.

– Чего вы все хотите от меня, выродки, дармоеды, балласт! Я делала то, что должна была делать, это была моя работа, долг перед Родиной, наконец...

Они надвигались на нее молча, и женщины со вспухавшими от беременности животами, и другие, что несли на руках младенцев, и просто женщины, взявшиеся за руки.

– Почему вы все молчите? – истерически заорала она. – Ну, скажите что-нибудь, назовите как прежде «Топчущей Кобылой». Я ведь никому не могу сделать ничего плохого. Ведь на мне даже сапог нет. Видите – ноги мои босы, – она попыталась вытащить ногу из этой чавкающей грязи, застонала от боли и очнулась...

… Пытаясь погладить свои мучительно болевшие бедра, вдруг ощутила на их месте пустоту, руки смогли лишь коснуться культей. Она едва не завыла от ужаса, да вовремя спохватилась – нельзя. «Это ведь и есть те фантомные боли, о которых врач говорил…»

Донесся перезвон склянок, и часы на кирхе стали отбивать три часа ночи. До утра до процедур было еще долго и, чтобы отвлечься от кошмара, она попыталась вспоминать что-нибудь хорошее, может, из детства. Как мама учила свою светлоглазую, пшеничноволосую малютку молиться. Пыталась вспомнить мать с четками в руке, статую Девы в храме, и то, как плакала над пьетой, когда поняла: это Мать оплакивает своего Сына. Как священник говорил ей о крестном знамении, что это не то, что просто осенить себя крестом, а то, что Иисус обращается именно к ней со словами: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною»...

Много чего из того времени хотелось припомнить ей, да все почему-то не вспоминалось как следует, а если вдруг и припоминалось, то было столь блеклым, каким-то вылинявшим, будто и не с нею это происходило.

А вспоминалось тоже давнее, но так – будто было только вчера....

Ей было девятнадцать лет, когда ее Австрию присоединили к Германии. Мине обрадовалась: теперь легче будет найти работу, а то ей так надоело разносить пиво. Да и желающих поприставать к высокой, голубоглазой блондинке, было предостаточно, и не только среди случайно заглянувших в пивную, но даже и среди завсегдатаев.

И вот судьба ей улыбнулась. Она смогла – конечно, добрые люди подсказали – устроиться на курсы надзирательниц концентрационных лагерей. Курсы длились всего месяц, потом еще три месяца испытательного срока. Но это и все! К тому ж курсы финансировались государством, и все складывалось, как нельзя лучше. Ведь по тарифной сетке оклад надзирательницы был 105 рейхсмарок! Да еще и за переработку 36 рейхсмарок. Она даже представить себе таких денег не могла. Кроме того, экипировка полагалась: серый костюм и пилотку на голову, кожаные сапоги, да еще частично нижнее белье. Вот уж повезло, так повезло.

А всей-то работы, всего лишь наблюдать за заключенными-женщинами, причинившими вред Рейху.

В этом женском лагере, в Равенсбрюке, Мине осталась работать и после испытательного срока. Работа нравилась еще и тем, что она чувствовала себя выше этой однородной, в лагерных робах, массы. Непонимание немецкого языка злило. Мине готова была часами вдалбливать в эти расово-неполноценные головы, что язык знать необходимо, откликаться по первому же требованию, да и между собою, она приказывала, чтобы говорили только по-немецки: «Auf Deutsch!» – кричала она и раздавала звонкие пощечины им, покорно подставлявшим свои лица.

Дети заключенных, конечно, раздражали, а порой доводили до откровенного бешенства. Они не понимали необходимости подчинения, а их матери, видимо, были неспособны внушить им это. Что оставалось? Мине занялась их «воспитанием».

В лагерной обслуге имелся искусный сапожник, он-то и прибил металлические подковки к сапогам девушки. Ей не терпелось опробовать эту «обновку». Первую же попавшуюся женщину с ребенком на руках Мине свалила ударом ноги и начала пинать своими крепко-стройными ногами в кованых сапогах. Вот тогда-то впервые в жизни поплыл у нее перед глазами багровый туман, а сердце подпрыгивало от радости, от осознания собственной власти, от желания ударить еще больней, услыхать мольбы и крики... во рту все вдруг сделалось соленым, словно бы, действительно, крови напилась... Когда закончила Мине истязать ту женщину, то впервые услыхала за своей спиной ненавидящий громкий шепот: «die Stute» (кобыла). Она весело обернулась и, рассмеявшись, отметила: «Значит, выучили уже немецкий? Да, я кобыла, топчущая кобыла, и не будь я Хермине, если я вас всех не затопчу, это я вам всем обещаю». И пнула напоследок бездыханные тела женщины и ребенка: «Убрать! Вымыть полы! А то ведь обгадились. Что ж, больше не будут!»

Сколько потом было женщин и детей, детей и женщин, уже и после Равенсбрюка, в Майданеке, Мине уже и не помнила. Только на суде предъявили счет забитых ее ногами. Нужно сказать, что Мине тогда, в лагере, как-то особенно полюбила свои длинные ноги с высоким подъемом стопы, с сильными икроножными мышцами и круглыми коленками. Неутомимыми были они, когда наносили удары, когда пинали и топтали тела этих недочеловеков. И даже когда она слышала проклятия вроде того, «чтобы отсохли эти проклятые ноги», то победно и звонко смеялась: что же еще могли придумать эти унтерменши. Да, тогда смеялась, не зная этого странного ощущения культяшек вместо ног.

А потом с нею случилось то, что случилось. Все из-за этого еврея. Она тогда жила уже в Нью-Йорке; была женой стопроцентного американца, сама стала гражданкой США. И однажды у себя в квартире в Квинсе прочла в утренней газете: «Симон Визенталь – охотник за нацистами». Прочла и обмерла. «По мою душу жид явился». Подняла было руку, чтобы сотворить крестное знамение, отвести от себя эту беду, да только и смогла, что поднести ладонь ко лбу. Поздно, почуяла она. А ведь она так хотела забыть, все забыть, и в Новом Свете начать Новую Жизнь. И вот, еврей этот, не дал... Сам же ведь был в концлагере, в Аушвице, и выжил? Надо было и его со всеми остальными евреями извести, чтобы не мутил человечество, не мешал жить, не кричал во всеуслышание, что никакой коллективной вины нет, а есть отдельные преступники, которых нужно выявить, выловить и наказать, чтобы не свершились «завтрашние убийства».

Когда явился из газеты репортер, наведенный на нее этим евреем, она сначала и сказать ничего не могла, только пробормотала: «Я вас ждала».

Бедный любящий муж кипятился, что жена его одна из самых приличных людей на земле, что она и мухи не обидит, и никакие доказательства и суды не смогли бы убедить его в обратном. Да и все соседи твердили, что миссис очень приветливая женщина и, должно быть, хорошая хозяйка. Потом пошло все, как в плохом кино: и гражданства американского лишили, и в Германию депортировали, и на суд вывели, и все страшные обвинения предъявили, – добился-таки этот Визенталь, настоял на своем, жестоковыйный.

В тюрьме по ночам ей стали являться они, все безликие, просто женщины, просто дети, иногда мужчины, такие же безликие... Она, было, решила, что это происходит оттого, что в суде снова и снова говорилось о них, об их душевном и физическом истреблении...

Но ведь они были врагами ее Фатерланда. А она просто добросовестно делала свою работу, вот и муж, всегда ее поддерживающий, говорил, что она просто хорошо исполняла свои обязанности. Чтобы отвлечься и не думать о тех, кого суд называл ее «жертвами», она прямо на скамье подсудимых разгадывала кроссворды, – а они-то хотели, чтобы она каялась и раскаивалась в содеянном. Хотя как-то она все же признала: «Атмосфера в Майданеке плохо действовала на меня как на женщину». И еще невнятно промямлила, что «была всего лишь маленьким колесиком в огромной машине». А вскоре они, безликие и молчаливые в одинаково-лагерной униформе, стали являться ей и днем, прямо в зал суда, где мусолили и никак не могли закончить все эти тома фактов. Это их явление днем показалось ей столь жутким, что она, здоровая и выносливая, дважды падала в обморок. Судьи усмотрели в этом раскаяние. Позволили мужу под крупный денежный залог изменить ей меру пресечения, освободить из-под стражи и взять подписку о невыезде.

Воспользовавшись благоприятным стечением обстоятельств, Мине тут же поехала в отель, где, как она узнала, жила одна из главных свидетельниц обвинения. Пожилая женщина была сражена, увидев призрак прошлого, живую и невредимую «Кобылу Майданека». Хотя на ногах ее вместо известных всему лагерю подкованных железом сапог, красовались дорогие замшевые туфли, требовательный голос бывшей надзирательницы вернул ее за колючую проволоку. И она подчинилась, уехала, исчезла, как одна из главных свидетельниц процесса. А Хермине, которую заподозрили в запугивании свидетеля, пришлось, несмотря на залог, вернуться в тюрьму.

Процесс длился шесть лет. В 1981 году ее приговорили к пожизненному заключению. Муж остался в Германии, чтобы навещать ее. Потекли похожие один на другой дни жизни в заключении. И все бы было сносно, если бы они не продолжали почти еженощно являться. Да если бы ноги ее, столь любимые ноги, не начали болеть, и так страшно, что она подчас не могла сдержаться и выла...

Через какое-то время появилась гангрена, и ей начали отрезать, сначала отдельные пальцы, потом стопу, потом по колено... и вот уже Мине – передвигающаяся в инвалидной коляске калека.

Верный муж, так и не поверивший в ее вину, писал в различные судебно-юридические инстанции просьбы о помиловании жены-инвалида. «Ищите и обрящете, стучите и вам откроют», – повторял он без устали, говоря о ее освобождении на каждом свидании. Она безучастно внимала ему. Ей было все равно. Вот если б эти перестали приходить... Но муж все-таки «достучался», и в 1996 году федеральный президент Йоханнес Рау помиловал Хермине Б.

Три года, как я на свободе, – думала она, лежа на своей многофункциональной кровати, которой научилась ловко управлять. – Но какая ж это свобода, если я не могу избавиться от них?! Хорошо, согласна, что они прокляли мои ноги, которых больше нет, но как же страшно умереть, если там, в Чистилище или где-то еще, снова будут они, а ведь точно будут, и что тогда? Так не нужно впадать в панику, главное, успокоиться, и все продумать, из каждой ситуации есть выход», – пыталась она утешить себя.

На минуту забывшись, снова оказалась на лугу и услыхала материнский зов. Но тут же себе сказала: «Это меня зовет к себе умершая мать. Туда, на тот свет. Но я туда не хочу и не пойду, я боюсь ИХ, хочу, чтобы ОНИ оставили меня в покое, я не могу выносить ИХ! Господи!» – внезапно возопила она и опять очнулась, но уже в брезжащий рассвет.

Время Волка, предрассветье, час, когда умирает большинство людей... вспомнилось ей.

– Но я не хочу умирать, я не хочу, мне страшно, мама, не зови меня, противная старуха! Ты сама, как Смерть, не захотела меня видеть после войны, а теперь призываешь? Чем ты лучше этого Симона, сгубившего мою жизнь? Я не пойду к тебе мать-Смерть, меня Господь спасет! Боже, спаси меня и сохрани! Мне страшно–о–о...

Но Он не внял ей.