Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2013

Лев Аннинский

Чувства и диалоги гигантов

Любовь – чуть не с первого взгляда.

Он – университетский профессор, которого боготворят слушатели (и слушательницы, чувствующие эротическую отзывчивость 37-летнего темноглазого остроумца).

Она – студентка, увлеченно готовящаяся к занятиям и – что существенно! – неотразимая в своей юной прелести.

Роман страстный, но – бесперспективный. Профессор женат, воспитывает малолетних сыновей, с истинно немецкой определенностью заявляет, что никогда не пожертвует семьей. Студентка, осознав это, смиряется и, выйдя замуж, строит свою жизнь с другим человеком. Но сохраняет – если уже не эротическую, то сердечную связь – с первым избранником. На всю жизнь.

Что же держит эти отношения – всю жизнь?

Книга «Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт», в которой описана их драма, имеет подзаголовок «Бытие – время – любовь». Автор книги – Нелли Мотрошилова (виднейшая фигура в поколении философов, получивших высшее образование еще при советской власти, но ощутивших свое предназначение при ее шатании и развале), – хорошо чувствует, как раскалывающееся время ставит с ног на голову бытие и что происходит в этой ситуации с любовью.

Кончик нити: в ситуации Веймарского безвременья немецкие философы, и первый среди них Хайдеггер – чтобы выровнять кренящуюся в их мыслях Вселенную, стараются заменить старые скрепы новыми. На смену тысячелетним категориям они призывают экзистенциал – и нагружают его сорвавшимися с мест и ищущими мест смыслами.

У Хайдеггера экзистенциал означает: и отчаяние, и заброшенность, и попытку укрыться в тени, и попытку выйти из тени в бытие со всеми, и сопротивление суете повседневного инерционного существования, и готовность к смерти… И любовь, конечно, но о любви Мартин говорит (из осторожности?) мало. А важнее всех среди его экзистенциалов – преданность родной германской земле, малой родине, «баденско-шварцвальдскому» пейзажу, лесу вон за той горой, сельской дороге вдоль засеянного поля, по-немецки хорошо утрамбованной… Преданность корням и чувство единства со своим народом. Неистребимо. Непоколебимо.

Банальность? Отнюдь. Надо же учитывать характер Мартина, у которого крутая решимость сочетается с находчивостью, спасающей от сомнений.

Об этом характере хорошо высказался друг, соратник и академический оппонент Хайдеггера – Карл Ясперс:

«Только решимость… Новый позитивизм. Напряжение внутри экзистенции, лишенной Бога и мира, вырастает до чудовищной интенсивности… «Безусловная энергия» преодолевает «пустоту»…

Невозможность освободиться от того, что происходит с народом, – не это ли в поворотном 1933 году приводит Хайдеггера на службу гитлеровскому режиму?

Не это. А то, что стоит за этим. И перед этим. Независимо от этого.

Вспоминая события 1933 года, Ханна Арендт пишет, что нарастание безумия почувствовалось задолго до поворотного момента, и чтобы это осознать, не надо было дожидаться захвата власти Гитлером. «Наци были нашими врагами… Но проблема была не в том, что творили наши враги, а в том, что делали наши друзья… бывшие друзья, коллеги, когда еще не было смертельных угроз… Они как-то растворились в подвластной, подчиненной массе…»

Хайдеггер – не из тех, кто растворяется в массе. И в 1933 году он продолжает служить… не Гитлеру, а немецкой академической науке. Он соглашается стать ректором университета, потому что стремился им стать (и стал бы) без всякого Гитлера. Но, приняв этот пост уже при Гитлере, вынужден делать по службе то, что неизбежно.

Что? Ну, цепляет значок партии на официальных мероприятиях. Приписывает «Зиг хайль!» в конце официальных распоряжений, которые передает подчиненным, получая сверху.

Год – выдержал, потом ушел с должности.

Самое страшное (для души) он сделал, когда выполняя общегосударственное постановление о запрещении евреям преподавать, лично довел этот пункт до Гуссерля: запретил тому появляться в университетской библиотеке…

Конечно, для великих философов участие в этом варварском действе мучительно. Но… не надо извлекать из него дополнительных ужасов.

«Представим себе, как бы предполагает Ханна (это «как бы» – нюанс, который добавляет от себя Нелли Мотрошилова), что униженный и сильно переживавший все это Гуссерль… тут же умер бы от горя. Ведь Хайдеггера в этом гипотетическом, но в принципе возможном случае можно было бы считать потенциальным убийцей…».

Ох, что-то коробит меня в этом гипотетическом допущении. Как будто у евреев в гитлеровском райхе не было еще сотен поводов умереть, в том числе насильственной смертью, и надо было, чтобы один великий философ запретил другому великому философу посещать библиотеку…

Судьба, кстати, отплатила Хайдеггеру той же монетой: в 1945 году французские оккупационные власти отстранили его от преподавания и ограничили в пользовании библиотекой. Возмущению Хайдеггера не было предела: он заявил, что с ним поступили так неслыханно, как еще не бывало в истории («Это после Освенцима», – комментирует такую формулировку Нелли Мотрошилова, и тут я к ней абсолютно присоединяюсь).

В общем, эпоха, чудовищным образом расправившаяся с миллионами людей, отнеслась к Хайдеггеру относительно милостиво. И при Гитлере ему удалось уйти снова в «тень» и в скорлупе чистого философствования шлифовать общую картину мироздания, и после разгрома гитлеризма он занимался тем же самым.

Для реабилитации в эти послевоенные годы Хайдеггеру надо было сделать один шаг, почти символический: покаяться, что сотрудничал с гитлеровским режимом.

Он не покаялся. Характер?! Не только.

Он отказался каяться, потому что сотрудничал не с режимом. А был верен своему экзистенциалу. Был со своим народом. «Там, где мой народ, к несчастью, был…» – сказала наша Анна Ахматова.

Карл Ясперс сказал иначе: «Так шествует трагика зла». Даже там, где, она, кажется, щадит философов.

Ханну – не пощадила. Ей-то, еврейке, досталось по полной программе. Арест. Бегство. Сначала в Прагу, потом в Париж, потом – из оккупированной немцами Франции – в Испанию, потом в Португалию. И наконец, американская виза… и эмиграция в США… уже до конца жизни.

За десятилетия, оставленные ей «счастливой судьбой», – написано «Происхождение тоталитаризма» и другие потрясающие антифашистские тексты, – Ханна Арендт вырабатывается в мыслителя мировой значимости… с тем уточнением, что если ее любимый учитель по-прежнему ревностно ограждает себя от суеты социальной практики и совершенствует картину великого мироздания как таковую, – любимая его ученица, прошедшая круги ада, – посвящает себя осмыслению того, чем оборачивается эта картина именно в социальной практике. То есть в «трагике зла».

Пять лет спустя после войны, в 50-е, а потом в 60-е годы, приезжая по делам в Германию, Ханна навещает Мартина. Идет обмен новостями, обсуждение новых публикаций, вплоть до держания корректур и коррекции переводов. А главное – продолжается диалог концепций, питаемых трагикой эпохи с непримиримых сторон.

С одной стороны, кажется святым и неизменным экзистенциал тотально-целостного народа. С другой стороны, эта тотальность распадается. Есть низы и есть верхи, трагически завязанные в единство.

Ханна Арендт это развязывает. Снизу – чернь, плебс, огромное количество людей, превращающихся в озверелую массу при каком-то чудовищном повороте, а он происходит от самой природы человека и, значит, неискореним. «Банальность зла» – вот страшное открытие Ханны Арендт. Ужасающая «нормальность» палача Эйхманна, зло, принимающее вид привычно-повседневных феноменов. Нечто как бы естественное. Нечто «неотменимое, непреодолимое и тем самым абсолютное». (Значит, фатально неизбежное? «После Освенцима»…).

Верхи – продолжение этого банального зла, его используют и увенчивают либо безответственные безумцы, либо ловкие манипуляторы. Вожди и фюреры. «Святые и преступники».

Эту особенность тоталитаризма Хайдеггер охотно обсуждает в персональном аспекте – как похожи Гитлер и Сталин!

В Германии эту крамолу обсуждают свободно. Но не согласно: Ханна, выросшая в Кенигсберге, значительно объективнее относится к русским, чем ее собеседник, который всю жизнь боится коммунистического нашествия. Боится и теперь, хотя на дворе – разрядка, и на календаре – «хельсинкская» эпоха. Летом 1975 года Ханна навещает Мартина, уже перевалившего на девятый десяток… (сама она вплотную подошла к 70-летнему рубежу).

Он спросил: вдруг русские придут? Она успокоила: не придут.

Он переспросил: а через десять лет вдруг все-таки придут? Она отметила, что он плохо слышит и вряд ли понимает услышанное.

Вернулась в Нью-Йорк с мыслью: что свидание было последним: не оказался бы он на смертном одре.

Оказалась – сама. Скончалась наступившей зимой – в декабре 1975 года.

Любимый пережил ее на считанные недели: умер в мае 1976-го.

Любовь – добра. Вот если бы встать с одра…