Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2014

Кирилл Ковальджи

Просится гений…

...Он парил, словно в невесомости, вокруг ни земли, ни неба, лишь тонкое струящееся пространство, готовое зазвучать; электрическое поле, чреватое музыкой. Что-то созревало, должно было состояться, приближалась необыкновенно важная встреча.

И, действительно, в легком голубоватом свете он вдруг увидел лицо мальчика лет двенадцати – глаза мучительно умные, слишком печальные, – мальчика, которого он раньше никогда не видел в жизни, но сразу узнал, как совершенно своего, родного и потому сердце от радости замерло, сжалось и вдруг так забилось, что он проснулся.

Проснулся и не сразу вспомнил, кто он такой. Некоторое время лежал, приходя в себя и удивляясь отдельности своего слишком конкретного существования – оно казалось неуместным, преходящим. Почему он должен беспрекословно соглашаться, что его зовут Владимир Антонович, что сегодня второе августа, что до обеда принесут, как обычно, пенсию, – надо успеть сбегать на базар и вернуться. И для Инночки, первой его квартирантки, починить душ во дворе...

Раннее утро было простое, обычное, ветерок за окном слегка раскачивал ветки акаций, но он чувствовал непонятное беспокойство, беспричинное напряжение, – что-то грозило нарушиться, выйти из равновесия. Владимир Антонович скользнул глазами по книжным полкам – тысячетомной оболочке его жизни, и впервые подумал, что они, книги, ничего путного ему теперь сказать не могут, их сокровища стремительно обесцениваются перед новой жизнью, как эти несчастные украинские карбовонцы… Бедный Белгород-Днестровский, бывший Аккерман, перевидавший за свои века рекордное число всевозможных завоевателей и хозяев, недавно оказался в новоиспеченном государстве, ревниво торопящемся самоутвердиться. Хорошо еще, что лиман и море на месте и курортники не переводятся. Хорошо, что можно сдавать комнату, иначе пенсии и на неделю не хватило бы.

И тут его, как током ударило:

Инночка так и не пришла, уже рассвело, а ее нет. Он не спал до трех, все ждал ее, прислушивался к звукам, шорохам и не находил себе места. Пришлось принять снотворное. И вот – пробуждение...

– Шлюшка...Или – не дай Бог…

Старый провинциал, дурак, что с тобой стряслось? Как ты так напоролся на эту москвичку (иностранку, скажешь, да? – новую русскую?) ты один из самых уважаемых людей в городе, можно сказать, лидер местного общества, последний мамонт, хранитель очага этого древнего городка, как же ты так обанкротился, вверх дном перевернулся, и чашу твоей жизни перевесило легкое розовое платьице этой Инночки, платьице, небрежно брошенное на спинку стула. Почему такая боль от ее одеяла, подушки, от этих флакончиков, кремов, ленточек, расчески, колечек, сувениров? От ее мирка отделяет его, вроде берлинской стены, тонкая переборка его комнаты, где на полках уселись рядком лучшие умы человечества – Владимир Антонович не только дружил с мудрецами и гениями, но в какой-то степени считал себя их представителем – потому что сорок лет был учителем, – десятки его бывших учеников стали известными людьми, помнят его, поздравляют с праздниками, пишут из разных концов бывшего Советского Союза.

Владимир Антонович стоит посреди комнаты в полном обалдении, словно провалился на экзамене окончательно и бесповоротно.

Через несколько лет кончается двадцатый век, неважно захватит он начало следующего или нет – все равно останется порождением этого столетия, он один из последних печальных рыцарей неповторимой эпохи. Его сейчас грубым рывком повернули спиной к будущему – оно не твое! – вот черта, рубеж, ты останешься здесь, и твои любимые ценности превратятся в макулатуру, как неконвертируемая валюта при пересечении государственной границы. Ты – выпуск двадцатого века, твой срок годности истекает…

А сколько барахла набралось! Все это не провести через небесную таможню, а жалко, так жалко, как, наверное, Наполеону – бросить милую Францию и отплыть в океан без возврата…

Ах, надо проще: мой поезд ушел без меня (не раз видел такой отвратительный сон – опаздывал на поезд, и почему-то всегда ночью).

...Я хочу понять правду, посмотреть ей в глаза. Но, оказывается, это труднее всего. Я во власти литературы, великой литературы, гениальной, но это прекрасные шоры, как от них избавиться? Да, человек мало изменился за последние две тысячи лет – скажем, от Сократа до моего соседа-пьянчужки – это прогресс? Но все-таки мировидение разительно изменилось. Сравни «Золотого осла» Апулея и «В поисках утраченного времени» Пруста и убедишься, что глаза стали видеть совершенно разные вещи...

Я безнадежно, окончательно испорчен, я в плену своего века, его мифов, которые я принимал за самую что ни на есть научную истину. Мифы осыпались, я увяз в этой опавшей листве. Сгрести в кучу и сжечь ее, что ли?

Мне ничего не стоит изобразить ту или иную сцену из моей жизни по законам искусства, это будет вполне прилично и поэтично, но кому это нужно? Этой самой литературы и без меня горы наворочены. Искусство налицо, а как насчет правды? Вот, например, Сонечка Мармеладова. Федор Михайлович уверяет, что она проститутка, но это чистое умозрение. В ней нет ни малейшего намека на «профессию». Невозможно себе представить ее в деле. Да и кто станет платить такой? Лев Николаевич лучше справился с Масловой, но и он привирает – как он, например, описывает первую близость Анны Карениной с Вронским? Тихий ужас грехопадения. Никакой любви, нежности или эротики. То ли она бревно, то ли Вронский не сумел ее возбудить. Классики старались не видеть то, чего не хотели видеть. Извините, как вела себя Настасья Филипповна в постели с Тоцким? Если она столь болезненно горда, то стал бы он ее содержать так долго?

Литературный отбор, перегородки, усекновение жизни. Вот и я – какую я могу сказать правду о себе? И стоит ли доискиваться правды? «Не вникай – с ума сойдешь», – как сказал румынский классик Кошбук, если несколько упростить его поэтическую формулу. Правда или искусство? Как принцип неопределенности Гейзенберга: у электрона несовместимые параметры. Если одно, то нет другого. И наоборот.

Врач, исследующий анализ мочи пациента, не догадается, что последний, придя домой, сядет за рояль и сочинит прекрасную мелодию. Конечно, в здоровом теле здоровый дух, да, но творчество развивается по своим законам, и никому не придет в голову к партитуре прикладывать анализ мочи. Так что такое полная правда о человеке? Будешь слишком вникать, анализировать, – утратишь целое. Слишком отдашься чувству – останешься в дураках. Маешься маятником, но остановка – смерть. Коммунисты-материалисты гордились своей независимостью от религиозных иллюзий и всяческого идеализма, но при этом сами старательно избегали рассуждений о смерти, особенно, когда это касалось вождей-генсеков.

Я, слава Богу, не вождь, могу поразмыслить о конце. Так ли безотрадна эта правда? Во-первых, это неправда. Я утверждаю, что ты бессмертен, если тебе повезло исполнить весь жизненный путь. Ты, какой ты есть сегодня, не умрешь. Если ты юноша, ты не умрешь, а тот, кто умрет – не тот, каким ты являешься теперь. Значит ты, сегодняшний, не узнаешь смерти. Так вбирай в себя свое сегодня, живи полноценным настоящим. Жизненный цикл сам исчерпает себя – посмотри, как тополь отмирает незаметно и неторопливо.

Во-вторых, твое духовное развитие может вывести тебя на другую орбиту. Тут я осторожно умолкаю, чтобы преждевременной болтовней не опошлить великую тайну.

Мне семь лет, я влюбился в двенадцатилетнюю девочку, мне шестьдесят, и я влюблюсь в двадцатилетнюю. Какой тут смысл? Полная бессмыслица. Однако больно…

И с болью, как в первый раз, задаю вопрос: а что такое любовь? Весь животный мир, совокупляясь, воспроизводит себя – это просто кружение на месте. Или по медленной спирали, но все равно – любовь тут ни при чем. Любовь – совсем другой уровень, другая цель. Или вы верите, что среди слонов родится гений? Человеческая любовь имеет отношение к спонтанным вспышкам гения. Пушкин ли, Моцарт – единицы из миллионов влияют на миллионы и на века. Вы думаете – это случайные мутации? Встречу я свою половину, только мне предназначенную и… и у нас родятся обыкновенные дети? Скорей всего – именно так, скажет скептик. Одно с другим не связано. От гениев обычно не рождаются гении. Факт.

А если не факт? Гений (ген!) моей любви любит прыгать – он перескакивает несколько поколений и тогда срабатывает в полную силу. Иначе почему мне смертельно необходимо исполнить чью-то волю при первой встрече, когда догадка поражает меня с первого взгляда! Тайну не разгадать, но она реальней самой действительности. Ее чувствуешь! Обстоятельства случайны, а не любовь.

Обстоятельства случайны, нелепы, трагичны. А любовь ведь (для вас заурядная) – для меня особенная. И не только для меня. Не стану приводить примеры, сами знаете, когда, где и с кем возвышалась любовь до судьбоносной, до символа, до бессмертия.

Жизнь моя, как у всех, увязает в подробностях, но внезапно я встречаю незнакомку и – не то, что влюбляюсь с первого взгляда (влюблялся я уже сто раз!), а чувствую как бы приказ свыше, императив: всем своим существом понимаю, что нельзя уступить эту девушку другому, она будет несчастна, я буду несчастен. Кощунственно даже на миг представить себе, что она достанется другому. Нет, невыносимо. Не погаснет моя путеводная звезда, что бы ни случилось. Пусть я трижды провалюсь, собьюсь с пути, пусть она мне скажет «нет», я буду ждать, – то, что предначертано – сбудется. Я буду счастлив, но не удивлюсь. Так и должно было быть.

А история? История двадцатого века, которая чуть не отутюжила меня? Хорошо. Давайте вернемся к случайностям.

Я родился в бессарабском городке, в королевской Румынии, а она много позже в советской Москве. Наши судьбы не разглядеть с высоты исторических событий. Вот летит Риббентроп в Москву подписывать с Молотовым известный договор-сделку. Нельзя считать отсюда? Но старик Эйнштейн утверждает, что любые системы отсчета равноправны, то есть можно систему координат прикрепить к Солнцу, а можно к Земле. Можно Землю считать неподвижной (как, впрочем, недаром считали тысячи лет!), и тогда все остальное, и Солнце и звездное небо послушно вертятся вокруг нее. Так вот, я устанавливаю систему координат – Я и Она – и толкую всю историю, как работающую на нас, на нашу встречу. Гитлер и Сталин понимают, что для чего-то необходимо подписать секретный протокол, пусть между прочим Бессарабия отойдет к Советскому Союзу – тем самым уже не будет государственной границы между Мной и Ею. А дальше вождь и фюрер наделают глупостей, развяжут войну и так все запутают, что станет хуже, чем было: наши судьбы по разные стороны фронта, Ее семью эвакуируют на Урал, а Его – на Дунай, поближе к югославской границе. Ее дед погибнет, пропадет без вести, а Его отец после ранения окажется в Закавказье. Но вся эта кровавая заваруха окажется бессильной переломить ход событий. Придется фюреру застрелиться, чтобы Европа восстановилась, и снова исчезла граница между Ним и Ею. Осталась самая малость. Ряд мирных лет. Эта комната с книгами на берегу Лимана, ее поезд, спешащий на Юг… Она сойдет на эту землю, и ей посоветуют снять комнатку у одного вполне порядочного и интеллигентного старожила.

Тут должен бы грянуть оркестр, аплодисменты, свершилось! То есть началось.

Может, тот мальчик, который мне приснился, это непременный будущий житель Земли, долгожданный, необходимый, потому что – гений! Он просится к нам.

…Двери тихо открылись, в дверях стояла Инночка, волосы еще мокрые:

– Вот и я! С добрым утречком. А я впервые в жизни купалась ночью. С новыми знакомыми – девчонки и мальчишки из Мурманска. Вода тихая, теплая, звезды крупные, густые…Отпад!

Вы не сердитесь?..

* * *

Об авторе: Кирилл Владимирович Ковальджи – писатель, поэт, литературный критик, эссеист.