***

Как судьба, свершившаяся втайне,

как слова, зарытые в слова,

как Шопен, очнувшийся в регтайме,

оживает старая листва.

 

Все вокруг еще темно и голо

в окруженьи сосен и осин,

но уже восторги птиц до голо-

вокруженья рвутся из низин.

 

Погоди, не стой под этим ветром –

так тебя, глядишь, и унесет

в те края, где туча ходит фертом,

осыпаясь брызгами с высот.

 

Есть просветы в этих днях ненастных –

потеплее курточку надень:

счастье – то, что кроется в нюансах,

в переходе гласных в полутень.

***

                          Памяти Завена Аршакуни

 

Петербургский художник армянских кровей,

для кого-то – нацмен, для кого-то – еврей,

           для кого-то – забота иная,

           а для нас он – водитель трамвая.

 

Этот красный трамвайчик я знаю в лицо:

у него на холсте, возле рамы, кольцо.

           И садится водитель трамвая,

           пассажиров ночных подзывая.

 

Мы отправимся в путь вдоль каналов и рек.

Так какой, извините, за окнами век?

           То ли это Растрелли с Трезини,

           то ли города нет и в помине.

 

Это белая лошадь в туманном окне,

это ослик с поклажей на круглой спине,

           это луковки Божьего мира

           и младенец во чреве буксира.

 

Это солнце, которое бьет через край

полотна, и звенит огоньками трамвай:

           колокольчики – желтый и синий –

           в лабиринте проспектов и линий…

***

И все-таки шорох пластинки под патефонной иглой

создавал ощущение жизни: то ли шумел прибой,

то ли шуршали деревья, и музыка, пению вторя,

рождалась из листопада и пены моря.

 

Деревья давно срубили, иссохший залив молчит,

однако старинная лютня на лазерном диске звучит

так безупречно, так вечно, что меломаны в восторге.

Наконец-то мы все оцифрованы.

Словно в морге.

***

Тоска по плоти переходит в блажь.

Точится кровью старый карандаш,

как деревянный лик в забытом храме.

Жара. Июль. Повсюду грязь и гнусь,

И если я чему-нибудь молюсь,

то разве что развязке в этой драме.

 

Что есть любовь? Порядок снов и слов.

Проснешься утром, весел и здоров:

какой кошмар – вчерашние уловки!

Когда б не эти строки дневника,

когда б не эта кровь, чья ДНК

не требует особой расшифровки.

***

Про древний Родос все наврали карты,

но камень солон, а песок горяч,

и так ветрит. что если не Икар ты –

то крылья отстегни и тут же спрячь.

 

Куда лететь, куда нам плыть? Не знаю.

Все это происходит не со мной.

Но жизнь прочна, как ниточка сквозная

между воздушным змеем и землей.

***

Под говорок еврейского квартала,

где мир звучит гортанно и картаво,

 

под говорок цыганского квартала,

где все на свете речь перемешала,

 

под говорок арабского квартала –

его-то нам как раз и не хватало! –

 

проходит жизнь под этот говорок,

порою смерть пуская на порог:

 

смерть безъязыка, но в любом квартале

ее всегда и всюду понимали,

 

и перед ней склоняет микрофон

синхронный переводчик при ООН.

***

Покуда свято место не пустует,

не отдадим историю векам.

Россия спит. Германия бастует.

Пол-Франции сидит по кабакам.

 

Я пил, как все, – но был мой тост не стоящ.

Кричал, как все, – но не ступал за грань.

А сон страны, рождающий чудовищ,

Проник мне в жабры и забил гортань.

***

Ледок промерзает до хруста,

никак не согреться в тепле…

Мне пусто, как комнате Пруста

в музее Карнавале.

 

Среди заоконных пейзажей,

таких же пустых по зиме,

я тоже покинут и зажил,

как комната, сам по себе.

 

Осыпалась позолота,

давно заржавели ключи,

ни грязи, ни пыли… Но кто-то

все ходит и ходит в ночи.

 

То стулом скрипит, то кроватью,

то молча сидит без огня…

И все не решаюсь сказать я,

что гений покинул меня.

***

Как бы чаянья ни томили,

все давно наперед известно:

вот и нет тебе места в мире,

где тебе уступают место.

 

Сердцу – зорче, а телу – жарче,

ибо вита уже не дольче.

Занимай свое место, старче:

сидя нынче куда как стойче.

***

Графомания высокого разряда –

электрические происки стиха:

все рифмуется, звучание разъято,

буквы прут из живота, как потроха.

 

Зачитаешься, пока снимают с трупа

кожу вымысла и пробуют на зуб,

и эстетика обугленного струпа

осыпается с кровавых этих губ.

***

Девочка, не знающая жалости

к телу, созидателю наград,

не кружись без удержу, пожалуйста,

не садись так бойко на канат.

 

Эти ножки, жаждущие зрелости, –

ты им не противься, не перечь.

Станешь ли, при всей своей умелости,

узеньких держательницей плеч?

 

Нет, не выйдет! Слишком ноша тяжкая

для таких напористых, как ты.

Вот и бьешься безымянной пташкою

о тупые прутья пустоты.

***

О, как мне доставалось!

О, как меня вело!..

Страсть переходит в старость

посредством буквы О.

 

Ну что нам буквы дали,

зачем они дались?

Молчи, от них подале,

скрывайся и таись.

Заклинание

Усни на моем плече посреди зимы,

которую так давно торопили мы,

чтоб снег невидимкой сделал укромный дом, –

усни поскорей, я счастлив твоим теплом.

 

Усни на моем плече посреди страны,

в которой мы все заложники той шпаны,

что напрочь забыла про детскую боль и грусть, –

усни поскорей, я так за тебя боюсь.

 

Усни на моем плече посреди беды,

в которой мы так бесславны и так тверды,

что только вдвоем сумеем ее прожить, –

усни поскорей, нам утром опять тужить.

 

Усни на моем плече посреди любви,

которой так мало надо: одной любви,

любви при одной звезде, при одной свече, –

усни поскорей, усни на моем плече.

***

Между временем и временем застрянув,

я внезапно ощущаю всей судьбой

сладкий запах облетающих платанов,

словно зябкую облатку под губой.

 

Ствол звенит, как будто сделан из металла,

и восходит ломкий шорох от земли:

то ли осень эти листья разметала,

то ли птицы их на крыльях разнесли.

 

И останутся у ветра на примете,

словно символы привычной новизны,

изваяния лесного Джакометти –

корневища, утолщения, узлы.

 

Все живое, все действительно живое,

облетаю, улетаю и живу,

как ребенок, зарываюсь головою,

зарываюсь в невозвратную листву.

***

Что было предназначено,

назначено не мне.

Жизнь, начатая начерно,

кончается вчерне.

 

Рассыпались тетради, чьи

страницы – размело,

и только ты, не глядючи,

случилась набело.

 

Разобранные волосы,

в глазах темным-темно,

и снегом, словно с полюса,

лицо заметено,

 

расстегнутые пуговки,

приспущенный чулок…

Нет, ни единой буковки

я б изменить не мог!

***

Время отлежится, точно силос,

все удобрит горечью своей.

Вдруг ты позвонишь мне, как грозилась,

и возникнешь около дверей?

 

Брошусь ли навстречу, расцелую,

сердцем чуя прожитый провал,

или разгляжу в тебе другую,

ту, что до сих пор еще не знал?

 

И в преддверьи будущей удачи –

или неудачи, кто решит? –

я сейчас сижу один и плачу,

как ребенок, горько и навзрыд.

***

Ну, кто еще решится на такое?

Пожалуй, только мы с тобой рискнем:

тебе чуть-чуть любви, а мне – покоя,

а воля остается за окном.

 

Я выгляну, а там, внизу, отчасти

распутица, отчасти – гололед.

А впрочем, разговор идет о счастье.

– О чем, о чем?

– О том, что снег идет.

***

Плоть отчасти, отчасти – душа,

что из нашего прошлого выйдет?

Оттого-то и жизнь хороша,

что границ между ними не видит.

 

Я невольно часы тороплю

и дневные мешаю с ночными.

Оттого-то тебя и люблю,

что не вижу границ между ними.

С восточного

Говорю тебе в который раз:

быть со мною Бог тебя упас –

посмотри, в развалину какую

превратил Господь меня сейчас.

 

Ты еще настолько молода,

а моя седеет борода;

был бы, скажем, я старик Хаттабыч –

сам омолодился бы тогда.

 

Но давно исчез бессмертный джин,

и до капли выпит мой кувшин.

Что еще могу тебе сказать я?

Старость – не достоинство мужчин.

 

Стану светом на щеках твоих,

стану тенью возле глаз твоих,

стану прахом, неприметным прахом

в ямочках, у теплых губ твоих.

***

О чем кричите вы, старинные чернила?

Разлука – сблизила, а близость – разлучила.

Тоскою выцветшей заполнена тетрадь.

Разлука – сблизила. Но слов не разобрать.

 

А вот машинопись, уже давно слепая,

здесь жмутся буквы, друг на друга наступая,

и так издерган шрифт, и так его знобит...

Разлука – сблизила. Но дальше текст забит.

 

А ты, мой верный друг, заложник легких клавиш,

какому будущему тень от нас оставишь?

Разлука – сблизила. Так в чем же тут беда?

А близость – разлучи...

           Все стерто навсегда.