"Информпространство", № 188-2015 Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2015

Татьяна Анчугова

«Большой стиль» и Большой театр на фоне контрастов

В Большой театр я впервые попала в 1947 году, будучи ученицей седьмого класса. Шла сказочно красивая опера «Русалка» со знаменитым А. Пироговым в роли Мельника. Но когда сегодня достаю уцелевшую программку – по тому, как она напечатана на непотребной бумаге, чуть не на мусорных отходах (таковы были и билеты), – вспоминаю, что вся наша послевоенная жизнь строилась на контрастах. Праздники... лишения... невзгоды...

Праздники – спектакль «Ромео и Джульетта» в филиале Большого театра. Что значило для девчонки суровых лет посмотреть прекрасную постановку? Почти то же, что побывать самой в Италии эпохи возрождения, быть зачарованной юношей, словно сошедшим с картин старых мастеров. А главное, зачаровывал голос Лемешева: широкой волной разливалась его песнь любви.

Тогда, подобно булгаковскому герою из «Театрального романа», сказала себе: «Этот мир – МОЙ». И вошла в круг завсегдатаев-театралов на долгие времена. Для таких же школьниц, как и я, и студентов Большой театр стал «родным домом». Вместе мы часами, а то и сутками, в жару и мороз, выстаивали за билетами, пряталась по дворам, когда милиция разгоняла. Вместе ходили на одни и те же спектакли с лучшим составом и смотрели множество раз. Подружились и дружим до сих пор. Сколько минут радости и счастья нам подарили знаменитые артисты, помогая одолеть темные стороны жизни.

А повседневная жизнь у всех была нелегкой. Жили в коммуналках и даже деревянных домах без удобств. Питались скудно. Кто поверит, если скажу, что в рацион иногда входили очистки от картошки? Правда, моему отцу от работы предоставили огород. Его обрабатывать мы ездили вдвоем по воскресеньям на 42-й км. Кормились картошкой, а когда она кончилась, спасали высушенные на шкафах очистки. Но походы в театр не отменялись!

Билеты стоили баснословно дешево. Но при частых посещениях надо было добывать денежку разными ухищрениями: за копейки сдавали аптечные пузырьки, выгребали из чулана старую утварь и куда-то сбывали – помню, изумительные флаконы из-под духов «Красный мак»: сегодня таковых нет даже в музее парфюма. Самый большой доход приносили книги, сданные в букинистический. Всем жертвовали ради театра. Впоследствии научились проходить в «родной театр» без билетов.

Война заставляла моих сверстников отказывать себе во всем. Помню, как школьницы моего класса не съедали положенный на переменке бублик, а несли продавать «с рук» в магазин на Улановском переулке, чтобы купить черного хлеба. То же делала и я.

Еще похлеще! Кто-то подбил нас сброситься всем классом на подарок учительнице. И вот принесенную корзину с бубликами передали кому-то на продажу, а на вырученные деньги купили отрез на платье к Восьмому Марта. Правда, за это нас так пропесочили, что больше не повторилось, а учительницу чуть не выгнали с работы.

После войны Москва заблистала роскошью коммерческих магазинов. Но, к сожалению, в отличие от роскоши Большого театра, она была недоступна. Близ моего дома на Мясницкой поражал богатством ныне изрядно обедневший магазин, известный под вывеской «Чай-кофе». Сколько там было музейных образцов китайского фарфора: напольные вазы в человеческий рост и другие вазы разных форм, настенные панно, китайские фонарики. И любимые мной сидящие на прилавках расписные китайцы: их можно было потрогать, погладить холодный фарфор. Но ходили туда посмотреть на прилавки с конфетами и пирожным. Народа не было: никто не мог покупать по бешенным ценам. Мне довелось только однажды «лизнуть» коммерческое мороженное: не ахти какое, всего лишь полбрикета на всю сумму, выделенную отцом.

Да что мне? Однажды я видела, как наш кумир Лемешев зашел в кондитерский магазин на углу улицы Горького и купил малолетней дочке 100 грамм "Мишек", заплатив большую сумму.

Парадоксы и казусы встречались на каждом углу. Одно время магазины в городе ломились от изобилия банок с консервами «Крабы». Глаза мозолили белые этикетки с красным разлапистым крабом. Но голодный люд их не покупал. И банки, выстроившись пирамидами, заполняли витрины до тех пор, пока о них не узнали иностранцы – любители подобных яств. С тех пор их не видели!

А между тем Москва преображалась: овеянная воздухом победы, насыщенная радостными эмоциями, хорошела с каждым днем. Большой театр, освобождаясь от маскировочной размалевки, принимал прежний вид. В моду вошло разведение цветов на клумбах во дворах и дома на окнах. В школьном дворе мы высаживали тополя. А вдоль улиц высаживались липы. Я хорошо помню «наше дерево» у выхода из метро «Охотный ряд», потому что договаривались о встречах либо «под деревом», либо «на крыльце», то есть у касс ГАБТа, либо «в садике» – так называли сквер перед театром. Неописуемо красив сквер был весной, утопая в цветущих яблонях, позднее – на 9-ое Мая – в украшении голландских тюльпанов. Здесь собирались бывшие фронтовики во всей красе своей парадной военной формы и наград. И мы стремились туда разделить радость их встреч.

***

В Большой театр я вошла как раз в то время, когда в стране стал утверждаться «большой стиль», призванный отразить победно-национальный послевоенный дух, подъем национального самосознания.

Отправной точкой к его развитию в архитектуре и искусстве стало празднование 800-летия Москвы. Именно в этот день, 12 сентября 1947 года, были запущены проекты строительства знаменитых «высоток», и по сию пору остающихся лучшим украшением Москвы.

А кто видел праздничный салют, не забудет его красоту и величие. Гигантские лучи прожекторов, то врезаясь в высоту, то кружась навстречу друг другу, обрамляли бездонный купол неба. Снопами сыпались разноцветные ракеты, озаряя тьму. Все жило, двигалось, дышало в едином ритме. Где-то там вверху зависал аэростат с портретом генералиссимуса. И сверкала бриллиантовая «Звезда Победы». Все строго, торжественно, никакого ажиотажа и выкриков, как на демонстрациях. Все укрупнено почти до космических размеров.

По дороге домой шли пешком по щедро иллюминированной Мясницкой, впервые увиденной в таком мажоре. Хотя что значит на сегодня ряды обычных лампочек, обрисовывающих контуры зданий? Но эта картина так и стоит у меня перед глазами, наполненная символическим смыслом. Почти физически ощущалось, как тьма отступает перед светом.

...А во дворах и подъездах, как в войну, все еще нет освещения. Страшно было возвращаться домой после театра. Потому договаривались с подругой идти ночевать вдвоем.

Да и двор, прямо скажем, был набит ворами и бандитами. Они осели в бараках Метростроя, построенных рядом с нашим домом во времена первопроходцев Метро. Но тогда под окнами в палисадниках цвели «золотые шары» и мальвы, и было все спокойно. А после войны здешние обитатели нагоняли страх. Да еще был период «черной кошки» с припевом «Кто не умер от бомбежки, тот умрет от черной кошки». Потом хулиганов пересажали, заодно прихватив ни за что, ни про что пострадавшего Витьку из нашей квартиры. Но когда мы с ним встретились, уже немолодыми, он, обняв меня, тихо сказал: «А помнишь, как я тебя оберегал. Никто не посмел тронуть». К стыду своему, не помнила. Но что правда, то правда.

От этих ужасов двора и всего остального отдушиной был Большой театр.

***

Репертуар ГАБТа был довольно широкий. Охватывал основную зарубежную и русскую классику. Нам, еще юным, нравились лирические, романтические, экзотические «лакме» и «чио-чио-сан» оперы, и конечно, комические (веселые сцены «Севильского цирюльника», позже «Фра Дьяволо» сводили с ума). С каждого спектакля уходили на большом эмоциональном подъеме. Десятки раз смотрели-слушали любимую оперу «Травиата», благо все гастролирующие театры включали ее в свои программы.

Но это было лишь прелюдией к тому, с чем соприкоснулись в ГАБТе в эпоху «большого стиля». Мы стали свидетелями грандиозного проекта подготовки намеченного на 1951 год 175-летнего юбилея Большого театра, который прогремел на всю страну как большой государственный праздник (см. мои статьи в кн. «Вблизи серебряного века» – М., «Русский мир», 2011 и в альманахе «Московский архив», вып. IV, 2006).

В соответствии с общим национально-победным настроем в стране театр повернул работу в сторону историзма, монументализма, занялся созданием красочных эпических полотен, не умаляя, конечно, поэтичности, красоты музыкальной основы. Общее руководство осуществлял Н.С. Голованов, возвращенный в театр в третий раз после двух предыдущих увольнений как главный дирижер и художественный руководитель.

Своего рода камертоном патриотического звучания в соединении с православной традицией стала опера «Иван Сусанин», которую всегда ставили на открытие всех последующих сезонов. Прославился в этой опере М.Д. Михайлов, в прошлом протодьякон, служивший самому Патриарху Тихону. С какой задушевной теплотой он пел знаменитую арию Сусанина «Ты взойдешь, моя заря...», и она звучала, как молитва. Особенно когда во время Великой Отечественной войны он пел ее (около 1000 раз) прямо в окопах перед солдатами, идущими в бой. И они повторяли слова: «В мой смертный час, Господь, меня ты укрепи...»

Знаковыми событиями тех дет стали постановки опер «Борис Годунов», «Хованщина» – очень серьезные, трагические, настоящие «куски истории». И «Садко» – сказочно-былинная картина, но с назидательным началом безудержная удаль Садко, выразительно поданная в его звонких завораживающих песнях, в конечном счете, направлена на то, чтобы привезти домой «бессчетную казну», «понастроить церквей Божиих... вызолотить кресты, маковцы чистым золотом...» и разнести по раздолью земли славу Новгорода.

На премьерах всегда присутствовал весь состав Политбюро, и спектакли отмечались Сталинскими премиями.

Зрителям импонировал «головановский стиль», сложившийся, как он сам признавался, под влиянием русской исторической живописи Сурикова, Репина, Васнецова. «Стихийность, необычайная духовная мощь, размашистость», – так определяли его основные черты. Выразителями этого стиля были также режиссеры Л. Баратов, Б. Покровский, художник Ф. Федоровский (5-кратный лауреат Сталинской премии). Поставленный ими в 1948 году спектакль «Борис Годунов» до сих пор не сходит со сцены. Хотя, где же взять таких мощных исполнителей как Александр Пирогов и Марк Рейзен, очень разные, но оба потрясающие. Пирогов производил впечатление размашистой темпераментной игрой, «на разрыв аорты», обнажая свою страдающую душу, муки совести. Рейзен, напротив, был сдержан, величав, затаенно скрытен. Но сердце сжималось от его первой же арии «Скорбит душа».

Живет в памяти каждый звук: интонации плача Юродивого и его обличающего слова в адрес «царя-ирода». Эталонный образец этой роли создал И. Козловский. Его первенство и незаменимость здесь признали даже непримиримые «лемешистки», написавшие в шутливом послании к своему кумиру в так называемой «Азбуке» по буквой «Ю»: «Юродивого Вы когда-то пели. // Не отбивайте хлеб: Козловский там в пределе».

Можно вспомнить «Сцену у фонтана» с М. Максаковой и Г. Нэлеппом. Очень эффектный был финал сцены, когда Самозванец упадает на колено и целует край платья Марины. Платья дивной красоты: в серебристых тонах с переливами с высоко поднятым узорным воротом, сотворенным художником Федоровским. Кстати, недавно прошла его выставка в Третьяковской галерее с показом декораций и костюмов. И мы увидели вблизи подлинную красоту костюмов, созданных по образам, хранящимся в музеях Кремля и Новодевичьего монастыря. В его постановках красота сквозила во всем, в том числе в эстетике народных массовых сцен, которые впоследствии омрачались «чернухой».

Но в «Борисе», «Садко», «Хованщине» невозможно было восхищаться чем-то особенным. Что выделить как лучшее из лучших? Голоса? Хор? Оркестр? Солирующие инструменты? Декорации? Костюмы? Игру артистов? Что не дотягивало? Ответ только один: все на недосягаемой высоте, все, соединяясь с музыкой, претворялось в незабываемое художественное действо.

Нечто поразительное по мощи творил оркестр под управлением Голованова. Современники писали: «Он дирижировал Полонезом [польский акт. – Т.А.] так, что весь зрительный зал вставал от восторга, он поднимался от самих звуков...» А в финале – в «Сцене под Кромами», он так «укрупнял» звучание, что рефрен «Расходилась-разгулялась сила-удаль молодецкая» ураганным вихрем разносился из конца в конец от одной группы к другой.

Можно вспомнить, что артисты боялись, не заглушит ли он своей мощью их голоса. А сам Голованов побаивался громогласного протодьяконовского «баса-профундо» М. Михайлова. Так или иначе, артист выходил на сцену петь Пимена «Еще одно последнее сказанье», открывал книгу для записи, а там размашистым почерком – «НЕ ОРИ!». Известен дружеский шарж художника И. Игина: стоит Максим Дормидонтович перед колонной и от души поет, а напор голоса прогибает колонну в другую сторону. надпись – «Максим Михайлов забасил, // Колонна гнется: проба сил».

Да разве мог кто-либо заглушить наших певцов. В огромном зале, независимо от высоты яруса и расстояния, на любом месте слышался каждый звук, отчетливо различалось каждое слово, каждый нюанс.

Нам выпало счастье ходить в оперу, когда Большой театр славился голосами. Какой духовный поток исходил от них. Сколько великолепных сопрано собралось в труппе, чтобы наполнить наши юные души звенящими мелодиями любви, истинной, чистой, жертвенной любви. О каждой опере и о каждом певце можно писать трактаты. Хорошо, что уже написан и издан объемистый том «Большой театр. Золотые голоса».

В эти годы ГАБТ, имея статус Государственного Академического, должен был обслуживать разные мероприятия – от приездов высоких зарубежных делегаций до выборов в верховный Совет, не говоря уже о революционных красных днях календаря. Много было «целевых спектаклей» под рубрикой: «для Советской Армии», «для колхозников», «для школьников», «для студентов» – и все лучшими силами.

В рамках подготовки к большому юбилею обкатывались и набирали высоту спектакли, приуроченные к разным знаменательным датам. Так, весь сезон 1948/49 года был посвящен 150-летнему юбилею Пушкина. Предполагалось торжественное открытие обновленным спектаклем «Руслан и Людмила». Но чуть не сорвалось из-за траура: в этот день хоронили у Кремлевской стены Жданова. Но все-таки спектакль состоялся, с опозданием на один час.

Театр хорошо подготовился к пушкинскому юбилею. Не сходили со сцены очень любимые оперы «Евгений Онегин» с Лемешевым и Норцовым в главных партиях, «Пиковая дама» с Нэлеппом – лучшим исполнителем партии Германа (действительно, пел так, что в некоторых сценах пробегал мороз по коже). Шла «Русалка» и редко исполняемые оперы «Дубровский» и «Каменный гость». Специально приурочены к дате премьеры оперы «Мазепа» (которую теперь вряд ли услышим) и балета «Медный всадник», который всегда шел первым составом: Уланова – Габович, Лепешинская – Преображенский, Дудинская – Сергеев (приезжали из Ленинграда).

100-летие Н.В. Гоголя отмечалось премьерой оперы Мусоргского «Сорочинская ярмарка». Спектакль был солнечным, создавал хороший настрой.

Таким же радостным, солнечным, светящимся весельем запомнился спектакль «Проданная невеста» Б. Сметаны в честь провозглашения Чехословацкой республики. Вслед была поставлена польская классика – трагическая опера С. Монюшко «Галька», тоже в связи с каким-то знаменательным событием. Уцелевшая программка напоминает еще об одной постановке с политической заданностью – оперы Бетховена «Фиделио». На программке его портрет обрамлен золотой рамкой и выведено: «В связи с празднованием германо-советсткой дружбы». В зале тогда присутствовала вся «элита»: правительство, дипломаты, генералы, деятели искусств. И кого только здесь не видели!

***

В то же время на наших глазах возводились «высотки». Вернее, «на слуху», потому что со стройки у Красных ворот день и ночь врывались в наши окна шумы, скрежет, команды «майна-вира». Терпели, потому что строилось для родного города.

А сейчас я очень сожалею, что большинство москвичей, считавших эти дома «своими», видели их только с внешней стороны и не подозревали, как много интересного внутри. Конечно, многие знают жилые дома на площади Восстания и Котельнической набережной; ходили в ресторан в гостинице «Украина»; были в МГУ на Ленинских горах по разным поводам. Все здесь удивляло, восхищало добротностью, основательностью, комфортом. Но оформление было слишком привязано к идеологическим установкам того времени.

Особая статья – гостиница «Ленинградская». Сам фасад не производит никакого впечатления из-за того, что не дали установить лепнину и скульптуры – неотъемлемую часть других высоток. но внутри настоящий дворец! Когда я попала туда, то поняла, что он не поддается никаким описаниям – надо видеть.

Но можно ли его увидеть снова? Ведь гостиница теперь называется Hilton Moscow Leningradskaya, а сведения о ней в интернете носят в основном рекламный характер. Больше о номерах, хотя номера занимают лишь 22% общей площади. остальное – конференц-залы, холлы для общения, залы для торжеств, для танцев и т.п.

Никогда не думала, что соединятся такие несовместимые понятия, как «сталинский ампир» и Hilton Moscow. И что «большой стиль» будет работать в интересах бизнеса, неизвестно чьего.

Здесь все поражает воображение своими размерами, барочными формами, разнообразием и обилием украшений, редкостью отделочных материалов, среди которых красный шокшинский кварцит, занесенный к Книгу рекордов Гиннеса как самый дорогой. Здесь в необычном эклектическом сцеплении соседствуют величие и роскошь древнего Востока с какими-то культовыми символами, тонкое узорочье и золотые прореси церквей и царских палат, элементы готики в изображении мраморных львов. Каждая деталь – произведение искусства.

Здесь все невиданное, недостижимое, чудо из чудес. Например, занесенная в Книгу Гиннеса 15,5-метровая люстра из хрусталя и бронзы, гирляндой спускающаяся в проемах лестницы аж с четвертого этажа. В превосходной степени можно говорить о светильниках главного холла. Удивительной формы фонари в восточном стиле обрамляют золотом прорисованный плафон и отражаются в его таинственной глубине. Невозможно оторвать взор от тяжеловесных бронзовых люстр на 70 ламп. Это не что иное, как церковные роскошные бронзовые паникадила, только в значительно увеличенных размерах.

Автора, как многих архитекторов, работающих над воплощением «большого стиля», увлекла храмовая архитектура и эстетика церквей. Но в это красочное убранство он должен был внести, в соответствии с заданием, главный мотив эпохи – прославление военной мощи России. отсюда прекрасно выполненные настенные барельефы, запечатлевшие сцены великих исторических сражений, таких как Куликовская битва и Бородинское сражение.

Приковывает внимание неожиданно возникший на огромном витраже образ Георгия Победоносца (может быть, это вставка нашего времени?). Этот образ возникает и в других местах. В оформление вплетаются элементы сакральной христианской символики: где-то очертания креста, где-то отсылка к церковному убранству. Это были первые проблески возвращения к традициям.

Но расцвет подобных архитектурных форм был резко приостановлен в 1955 году постановлением против архитектурных излишеств. И началась борьба с тем, что уже было сделано. По приказу сверху статуи, которые должны были украсить фасад, разбили на куски. В интерьере разбили лепнины и сняли люстры-паникадила. Все было упрощено, чтобы не вызвать интереса, как не вызывают интереса построенные в те годы однообразные станции метро. Досталось и самим проектировщикам, так, что многие оказались в изоляции и не смогли больше быть востребованы.

Автор проекта гостиницы Ленинградская Л. Поляков был подвергнут обструкции. У него отняли квартиру в известном Доме архитекторов на Ростовской набережной и лишили звания лауреата Сталинской премии, но возмещения денежной суммы требовать не стали. Такая же абсурдная ситуация коснулась и других.

***

В это время, несмотря на большие успехи и награды, Большой театр тоже лихорадило. Творческий коллектив постоянно прорабатывали за отсутствие в репертуаре советских опер, постоянно вбивали комплекс вины перед народом. Идеологический нажим был настолько силен, что все ведущие артисты вынуждены были чуть ли не брать обязательства создать на сцене образ нашего современника. В театральных программах-буклетах стали помещать их фотографии (что было большой редкостью для поклонниц) с маленькими заметками о желании воплотить на сцене героические свершения эпохи. Написаны они были по трафарету в риторике тогдашних политкружков, в которых всех обязывали учиться. Сколько анекдотов ходило по этому поводу. Вот как, например, обучали великих «старух» Малого театра. На вопрос «Что такое коммунизм?» они отвечали попросту: «Это такая хорошая жизнь, такая хорошая... как при царе».

Ради сближения с народом артисты вели шефскую работу. Помню, как в мае 1950 года ГАБТ заключал договор о социалистическом содружестве с колхозниками Воронежской области. До этого в колхоз выезжали шефские бригады, возглавляемые М. Михайловым и С. Лемешевым, который для публики того времени существовал только в образах Ромео и Ленского. И вдруг видим его на фотографиях в самой что ни на есть заурядной обстановке – на птицеферме, где ему подносят курей.

Абсурд такого же рода видим на фото, приведенном в книге Б. Покровского "Что, для чего и как" (2002 г.). Молодой красивый Б. Покровский, хватаясь за голову, стоит с еще более красивым и элегантным Кириллом Кондрашиным среди коров, волов, деревенских телег с сеном. Так вживались они в образы тружеников села, готовясь к постановке оперы Г. Жуковского «От всего сердца» по роману Е. Мальцева (оба – лауреаты Сталинских премий), и были свидетелями ее провала, хотя ее упорно прокатывали еще три месяца. Все-таки сняли: после появления критической статьи в газете «Правда». Досталось всем, а композитора лишили Сталинской премии.

Проработка была чувствительной, но все-таки локальной и не такой разгромной, как в печально известном постановлении об опере «Великая дружба» Мурадели, когда обрушились на всю музыкальную культуру.

Таким образом, Большой театр пришел к юбилею без советской оперы, о чем никто не сожалел. Но было поставлено в вину руководству, в частности Н.С. Голованову, что позднее послужило поводом к его увольнению со всех должностей, в том числе должности руководителя Большого симфонического оркестра Всесоюзного радио. Хватит, дескать, вам сидеть на своей оперной классике, да еще задумывать в таком же стиле постановку оперы «Сказание о невидимом граде Китеже...» и подбивать режиссеров. «Пафос православия» недопустим: оперу даже не упоминают в учебных целях в Консерватории.

Итогом юбилейного проекта было включение в репертуар 16-и опер в новых постановках или в обновленном виде. Вскоре к ним прибавилась «Аида» – один из лучших спектаклей театра на долгие годы. Семь премьер удостоены Сталинских премий, а директор театра А. Анисимов (сменивший Солодовникова) в своей юбилейной речи продолжал клеймить коллектив за то, что он якобы «не справился с задачей правдивого показа современности» и повторял, что «театр в большом долгу перед народом».

На самом деле театр, как никогда, был близок к народу, творил для народа, возвеличивал подлинно духовные ценности. Благодаря радио-трансляциям и широкому освещению в печати, интерес к оперному искусству пробудился в самых удаленных уголках страны. Прослушивание опер вошло в нашу повседневную жизнь. И новый зритель продолжал ходить на те же спектакли как на праздник.

Под нажимом ставились и советские оперы, но народ на них не ходил. Сам Т. Хренников по поводу постановки в театре своей оперы «Мать» (по роману М. Горького) любил повторять шутку: «В Большом театре премьера. а народу нет. // Музыка ХРЕНОВАЯ, МАТЕРНЫЙ сюжет».

В архиве ГАБТа сохранилось множество заявок и либретто на такие балеты и оперы, как «Павлик Морозов», «Триумф коммунизма», «Иван Шадрин» (по пьесе «Человек с ружьем»), «Степан Разин», «Жестокость» (по роману Нилина) и т.п. И все же театр не повернул в сторону «соцреализма». Сами стены роскошного золотого имперского зала отвергали все то, что вносило диссонанс в это, так сказать, «намоленное» пространство. Театр оставался ХРАМОМ ИСКУССТВА, и каждый, преступая порог, это чувствовал. Архитектура влияла.

***

Наиболее известные и доступные к обозрению памятники эпохи «большого стиля» сосредоточены на кольцевой линии метро. Строились они в те годы, о которых пишу. Открытие состоялось в 1951 году и сразу вылилось в настоящий праздник для москвичей. Быстро разнеслась молва о великолепии станции Комсомольская, и толпы людей устремились туда посмотреть все воочию. И увидели нечто далекое от советской эстетики. Нечто ослепительное – сверкающий белизной и светом, с золотыми врезками парадный зал в стиле русского барокко с элементами церковного убранства. Позже узнали, о чем и помыслить было нельзя, что идея его декора восходит к великолепной трапезной одного из храмов Ростова Великого. В этих богато декорированных формах в целостном единстве с ними воплотилось прославление Победы в Великой Отечественной войне, что было основной задачей проекта. Мозаичные панно на плафоне позволили расширить историческую перспективу, поставив в один ряд могучие образы наших великих полководцев от Древней Руси до наших дней, то есть восстановить связь времен.

Авторы проекта А. Щусев и П. Корин, в прошлом участвовавшие в возведении церквей, стилизовали картины под древнерусскую иконопись и естественным образом вписали в изображение древнерусского войска давно отвергнутую, забытую, поруганную святыню – Хоругвь с ликом Христа. Но индифферентная, воспитанная на атеизме публика ее подчас не замечает. А ведь это прорыв в отношении властей к религии.

Отмечу также, что москвичи, знакомясь с новыми станциями, по первому впечатлению, отдавали в значительной степени предпочтение станции Серпуховская (так называлась нынешняя Добрынинская, с тех времен изменившаяся). В противовес броской помпезности Комсомольской станция очаровала певучестью линий арочной конструкции большой протяженности. А сами арки розового цвета, ниспадая вглубь, воспроизводили конструкцию портала церкви Покрова на Нерли в тех же пропорциях. «Девичья красота» одной из самых прекрасных древних церквей, увлекшая автора, отозвалась здесь.

Но вот парадокс: одной рукой возвращаем к жизни выброшенное «на свалку истории» духовное наследие предков, а другой подгребаем куски разбитых храмов для нужд советского строительства. Смотрите: как хорошо подошли для украшения высотного здания на Ленгорах величественные колонны из Храма Христа Спасителя. Или резной узорный мрамор станции метро Новокузнецкая. Люди не могут спокойно смотреть на эти кощунственные действия. Не могут забыть, что сотворили со святынями.

***

М. Волошин писал в стихотворении «Китеж»:

Мы жили в эпоху беспамятства в богоборческой стране и слыхом не слыхали, что такое Китеж ни в духовном плане, ни в живописных картинах художников. Да и картин не было. А мандельштамовский образ – «В разноголосице девического хора // Все церкви нежные поют на голос свой...» – как и все его творчество, под запретом. Знали «запретители», чего боялись, когда не давали даже помыслить о постановке на сцене оперы «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», ведь там невидимый Град предстает во всей полноте Божественной святости.

Но отзвук китежских колоколов дошел до нас со сцены Большого театра. Вдруг прорвалось: былинный герой Садко поведал свою мечту о Новеграде, ради которой уходит в плавание добывать «золоту казну»:

И Русь во всей красе церковного зодчества, и Русь, которую потеряли, стала воссоздаваться на сцене в постановках исторической оперы. Центры духовной жизни: монастыри, соборы, скиты предстали не в каких-то условных формах или в едва намеченных сочетаниях, а с широтой и размахом, в подлинных пропорциях.

Почти во всех монументальных операх действие разворачивается на площадях подле главных святынь. Мы видим Успенский собор в золоченом убранстве (по Мандельштаму: «Успенье нежное – Флоренция в Москве»), Спасскую башню, через которую въезжают на конях Минин и Пожарский, Стены древнего Кремля, Соборную площадь (в операх «Борис Годунов», «Иван Сусанин», «Хованщина»); древний Путивль в «Князе Игоре». Увидеть их таковыми было весьма важно особенно для тех, кто не ведал прошлого. Пусть иллюстративно, в декорациях, но другое не дано, так как церкви были порушены, а в Кремль не пускали.

Для достоверности в массовых сценах герои появлялись на лошадях. Эффектно разыграна сцена въезда в Москву Самозванца на коне. Кто-то из толпы бросается ему навстречу и целует шпору.

Творцы «большого стиля» еще раньше, чем в упомянутой картине на станции метро Комсомольская, воскресили забытое слово "Хоругвь" как величайшую святыню предков, осеняющую идущих в бой. Хоругви, кресты, хоровое пение, выдержанное в церковных тонах, настоящий колокольный звон колоколов с ныне порушенных колоколен – служили своеобразным «кодом» к постижению высших смыслов.

Свет древнерусской религиозной культуры «сквозит и тайно светит» в той сумме впечатлений, которая обрушилась на нас в период, который называют «золотым веком оперы». Более того, скажу, что для нас школьников, втиснутых в определенные рамки идеологии, Большой театр стал своего рода «начальной школой» приобщения к религии. Не случайно русскую оперу называют «мощным фактором духовного воздействия».

Борис Покровский, влюбленный в зал Большого театра и призывающий артистов любоваться люстрой, сверкающей и переливающейся хрусталем, для творческого вдохновения, называвший этот зал одним из лучших в мире, обмолвился фразой: «Дико много золота». И возник вопрос, не режет ли оно глаз, всюду попадая в поле зрения. Многих это настораживает и сейчас: не отвлекает ли от спектакля. И даже приглушают подсветкой. В наше время ответ был простой: на сцене шли спектакли такого уровня, участвовали такие творческие силы, что все внимание многотысячной аудитории концентрировалось в одной точке, все взоры были устремлены в это средоточие творимого высокого искусства, что навсегда осталось в памяти. Также, как и слова «золотой зал», «золотой век оперы», «золотые голоса» – символы эпохи «большого стиля».

* * *

Об авторе: Татьяна Васильевна Анчугова – историк-москвовед, эссеист, культуролог.