"Информпространство", № 188-2015 Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2015

Виктор Кузнецов

И стихи стихуются совершенно сами

Поэт Николай Глазков (1919-1979) никогда не был диссидентом или критиком советской власти. Но именно он ввел в обиход слово «самиздат», точнее – «самсебяиздат». Так он называл еще до войны рукописные книжечки, любовно переплетенные и проиллюстрированные друзьями. Впрочем, нередко рисунки к ним делали такие художники, как Александр Тышлер или Давид Штеренберг...

Николай Глазков не был также «эскапистом», уходившим от жизни в чистое искусство или в маргиналы. Но он жил так, как может жить только самый свободный из людей – поэт. Не то, чтобы его стихи бросали вызов пошлой и подлой реальности, они были просто продолжением неординарной и чистой личности их автора. А жизнь Николая Глазкова была, перефразируя Клаузевица, продолжением поэзии иными средствами. «Я иду по улице, мир перед глазами, и стихи стихуются совершенно сами...» Стихотворение Глазкова – поступок, поступок – стихотворение. То и другое могло быть менее удачным, но никогда – фальшивым.

Многие, кто отродясь не слышал имя – Николай Глазков, знают его строки, ставшие хрестоматийными. «Я на мир взираю из-под столика, век двадцатый – век необычайный: чем он интересней для историка, тем для современника печальней». «Пусть заходит ум за разум в море неизвестности, но не сдамся двум заразам – тусклости и трезвости!». «Ты сказала мне: – Нельзя же сразу! – Я сказал: – Нельзя же никогда!». А сочиненное им еще до войны : «Мы – умы, а вы – увы!»...

Прелести таких «краткостиший» с их незамутненной чистотой восприятия не могли оценить ни присяжные эстеты, ни так называемые друзья народа. «Шебуршит колючий снег. В стужу и во мраке мерзнет бедный человек – лучший друг собаки». Или: «И неприятности любви в лесу забавны и милы – ее кусали муравьи, меня кусали комары».

Тем более шокирующей была манера Глазкова ходить в ботинках без шнурков или купаться нагишом в любом близлежащем водоеме. Однажды таковым оказался гостиничный фонтан в центре Алма-Аты…

Не отмеченный никакими регалиями, он был принят в Союз писателей лишь на 42-м году жизни, хотя многие поэты запросто тянули его строчки в свои сборники. Глазков издал с десяток книг, но это была верхушка айсберга, наиболее «проходимое». Настоящего Глазкова стали издавать только в середине 1980-х.

Был, впрочем, один документ, которым Николай Иванович весьма гордился – членский билет Географического общества, основанного еще в 1845 году. После войны Глазков ради заработка колесил по Союзу, печатался в районках. И это переросло в страсть к путешествиям, к изучению страны. Особенно полюбился Глазкову маленький поселок Чурапча в Якутии, где он переводил поэтов Платона Ойунского, Баала Хабырыыса, Петра Тобурокова, Николая Габышева… Русский по рождению, он даже сам стал походить на якута – скуластый, слегка раскосый, с узенькой бородкой...

В Магадане на областном совещании писателей Глазкова назначили руководителем поэтической секции, но охрана отказались пропустить его в зал.

– Какой-то тип рвется без билета, – сказал ретивым дружинникам ответственный представитель обкома. – Немолодой, а туда же, в литературу... А ну-ка, вышвырните его.

Заступники у Глазкова все-таки нашлись, и он чинно отсидел положенное время в президиуме. Вечером поэт искупался в бухте Нагаево (не мог же он нарушить свое жизненное правило), несколько дней подряд слушал местных стихотворцев, а потом на попутном грузовике уехал по Колымской трассе в Якутию, в поселок Хандыга – поплавать в Алдане…

Поражает, как стремительно юный Коля Глазков ворвался в поэзию. Его стихи конца 1930-х написаны рукой зрелого мастера. А кроме мастерства была еще смелость думать, говорить и действовать не так, как полагалось в те годы...

«Глазков решительно отличался от своих сверстников», – утверждали и Борис Слуцкий, и Сергей Наровчатов, и Давид Самойлов…

Вот, например, одно из ранних и наиболее знаменитых стихотворений Николая Глазкова – «Ворон». Вначале это не более чем парафраз Эдгара По: автор спрашивает птицу, будет ли он богат, любим и т.д. Разумеется, на все следует ответ «Никогда», даже на вопрос, будет ли коммунизм. А потом:

Что это – лукавая пародия, поучительная басня или же нечто большее? Надо иметь в виду, что отец Николая Глазкова, адвокат и большевик, в тот год сгинул в ГУЛАГе. И тогда стихи приобретают зловещий смысл, напоминая о дьявольских сеансах провокаций, «разоблачений» и самооговоров...

Юный поэт еще с первого курса Московского пединститута имел у одних репутацию гения, у других – шута. «Я поэт или клоун? Я смешон или нет? – спрашивал он много позже сам себя. И отвечал: – Посмотреть если в корень – клоун тоже поэт!».

Имидж (как теперь сказали бы) юродивого мешал ему пробиться в печать: вплоть до конца 1950-х он жил переводами, а еще раньше кормился пилкой дров. Об этом одно из знаменитейших глазковских четверостиший:

Постоянная маска позволяла Глазкову говорить массу такого, за что иначе он мог бы отправиться по следам отца... «Мне говорят, что окна ТАСС моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это – не поэзия!».

В одной довоенной анкете для друзей Николай сообщает о своем мировоззрении – «христианство, марксизм, футуризм». В самом деле, среди его ранних поэм есть звучащие очень по-христиански, хотя слово «бог» там почти не упоминается. Разве что в таком контексте:

Поэмы Глазкова – это, по сути, большие блоки четверостиший, довольно условно объединенных общей темой. «Краткость – единственная сестра таланта!» – любил он повторять, и «краткостишия» писал всю жизнь. Многие из них существуют в разных вариантах, нередко их можно найти в поэмах или в балладах – целиком или частично. «Сам себе издатель, редактор и спецкор», Глазков мог такое себе позволить. Он был еще много чем «сам себе». Хозяин одной из самых гостеприимных московских квартир, Николай Иванович притягивал к себе и чтением стихов, и разговорами на самые разные темы (он знал наизусть и «Историю» Ключевского, и таблицу Менделеева), и состязаниями по уральской борьбе (что ныне зовут армрестлингом), и шахматными турнирами... Как вспоминают друзья Глазкова, он неплохо играл в шахматы, но не настолько, чтобы самолюбие могло быть удовлетворено, когда за одну доску с ним усаживались знакомые гроссмейстеры Таль, Авербах или Полугаевский… Зато мало кто, даже именитые спортсмены, мог выиграть у него соревнование на силомере…

Самим собой оставался Глазков и в кино. На экране он впервые появился в роли ратника с деревянным мечом в фильме Сергея Эйзенштейна «Александр Невский»: «Простой и высокий – не нужен мне грим – я в русской массовке служил рядовым…»

У Андрея Тарковского в «Рублеве» Глазков снялся в роли Летающего мужика, а в «Особенном человеке» Веры Строевой готовился сыграть Достоевского. Увы, первую из этих работ прервал в Суздале перелом ноги, и роль вышла вдвое короче, а второй фильм вообще запретили, боясь намека на «пражскую весну» и процесс Синявского и Даниэля…

Многое из того, что говорил и делал Николай Глазков, еще предстоит осмыслить. Вот, казалось бы, чудаческая идея – собрать подписи под обращением в Верховный Совет СССР, чтобы 64-й день каждого года объявить Днем шахматиста. Но если посчитать, то выйдет 5 марта (день смерти Сталина)! А персидское «шах мат», как известно, означает «царь умер»... Вот тебе и простота!

Его чуткость к слову повсюду натыкалась на языковые парадоксы. Студентом литфака Глазков ходил на военную подготовку в садик Мандельштама – названный в честь физика, но какой поэт мог ходить строем в таком саду?.. Летом сорок четвертого он сообщает друзьям, что вместе с Красной Армией «взял Лиду» – только не город в Белоруссии, а жену. Первый брак был неудачным и потому недолгим, зато со второй женой по имени Росина он счастливо прожил четверть века. Она хорошо знала и ценила его творчество… А Глазков многие из стихотворений адресовал ИМЛ – «Иночке моей любимой»…

В 1956 году у Глазковых, обретавшихся в темной и тесной квартирке, родился сын Коля-маленький. Но лишь в середине 1970-х подошла очередь семьи на улучшение жилищных условий. Долгожданную радость омрачил переезд с Арбата не просто на окраину, а на Аминьевское шоссе. Место к тому же оказалось очень шумным, и семья вынуждена была хлопотать о другом районе. Наконец пришла бумага: «Вопрос решен положительно». Но это, как вспоминала Росина Моисеевна, был день положения поэта во гроб.

Шестьдесят первую годовщину Николая Ивановича друзья отмечали уже без него. «Как много мы у него не спросили!» – заявил тогда его друг, поэт Евгений Ильин...

Из книги Н. Глазкова «Избранное». М.,1989.

Из архива журнала «Кольцо А»

* * *

Об авторе: Виктор Владимирович Кузнецов (1942–2010) – автор пяти книг прозы и эссеистики. Создатель литературного альманаха «Лесной орех».