"Информпространство", № 186-2014 Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2014

Николай Пропирный

Нагадали

Старшая сестра Дашка с подружками своими Наташкой да Панькой сговорились крещенским вечером погадать на женихов. Братья ее Николка и Илюшка, один девяти, другой восьми лет, прознали об этом, приоткрыв на девичье кудахтанье дверку в холодные сени из чулана, где они пытались найденным кувшинным осколком отпилить ухо у копченого порося.

Гадание должно было проходить так. Перво-наперво следовало ублажить овинника, для чего поставить в середку овина на пол миску с овсяным киселем, выпрошенную у дашкиной матери Пелагеи Васильевны для девичьих посиделок. Потом, если овинный угощенье примет, можно было приступать к самому гаданию.

Миска с киселем чрезвычайно заинтересовала двух подрастающих мужичков, которые, несмотря на все материнские усилия накормить их посытнее, постоянно испытывали чувство голода, особенно по зиме. Братья готовы были помочь сестрице и схарчить лакомство за овинного.

Но тут Илюшка сплоховал — заржал диким конем, услыхав, что девицам надо было делать дальше, а именно, — заголившись, сунуться задом в окошко овина. Ежели ничего не произойдет, значит, куковать еще год в девках, если огладит овинный по заду мохнатой лапой — жених будет серьезный да состоятельный, если же гладкой ладонью — идти под венец с голью-нищебродом…

Как брат загоготал, Николка схватил его за воротник, дернул вперед и, опрокинув подвернувшуюся лавку, ломанулся через сени на крыльцо. Наташка завизжала, а Панька ухватила стоявшее в углу коромысло:

— Я вас, чертей неумытых!

Хлоп! И если бы коромысло не чиркнуло, останавливая замах, по доскам низкого потолка, и если б не толстый тулуп, плохо пришлось бы николкиному хребту.

— Паня, что ты, убьешь! — запричитала, схватившись за коромысло, добросердечная Наташка.

— И убила б, не пожалела, шишей нечесанных! Суют свой нос сопливый повсюду, куда не просят, оглоеды! — воинственно кричала Панька, не выпуская из рук оружия.

— Дура толстомясая! Ишь оходила как, аж спина затрещала. Чтоб тебе самой треснуть всей, харапоидолице! Чумичка курносая! — наперебой отругивались братья из-за спасительной двери.

Дашка, плюхнувшись на кадушку с кислой капустой, хохотала в голос.

Подлый удар коромыслом и, в особенности, «оглоеды» требовали отмщения, план которого был составлен братьями немедленно и точно. Из трех овинов, которыми могли бы воспользоваться девицы, подходил только один, наташкиных родителей, — он стоял в стороне от двора, и низкое окошко, необходимое для задуманного, оставалось в нем незабранным. Матери Николка с Илюшкой, повечеряв, сказали, что их зазывал дьячков сын, у которого в избе ночует прохожий солдат, рассказывающий много всякого интересного про войну. Уходившаяся за день Пелагея Васильевна только рукой махнула.

Братья шли след в след, шагая пошире, и старательно заметали за собой утащенным из дому березовым веником. Впрочем, падал некрупный мягкий снег, и особенно сторожиться нужды не было. Забравшись в темный овин, быстро подтащили к гадальному окошку невысокую, грубо сколоченную лавку и устроились в дальнем углу на пыльной полке для инструмента. Закутавшись в тулупы и поплотнее прижавшись друг к другу, стали ждать.

Вскоре раздались девичьи перешептыванья, заскрипел у двери снег, а затем и сама низкая дверка. Девицы, хихикая, приседая и оглядываясь, просеменили в центр овина, поставили на пол миску, положили краюху хлеба и опрометью кинулись вон.

Недолго думая, братья бросились к добыче. Кисель, не успевший даже подмерзнуть, был истреблен, и миска выскоблена честно разделенным хлебом до блеска в падавшем сквозь гадальное окошко лунном луче. Оставив на полу пустую посудину, снова забились на полок.

Скрипнула дверь и в щелку просунулась чья-то голова, кажись, Панькина.

— Съел! — выдохнула голова и исчезла.

— Съел, съел! — эхом отозвался шепот за дверью.

Ну, сейчас пойдет. Николка пихнул локтем младшего брата в бок и скользнул с полка вниз. Илюшка, телепень такой, полез за ним, да сдернул за собой деревянную лопату-веялку, Николка едва успел поймать — так бы громыхнула…

Погрозив брату лопатой, Николка, чуть слышно шурша валенками, прошел к окошку. Илюшка за ним.

— Давай Даш, давай! — громко шептали снаружи.

— Уй, девки, страшно…

— Да давай ты уже!

Крохотное окошко закрыла белая ягодица сестры. Братья переглянулись, давясь смехом. Илюшка аж щеки надул и из глаз его, быстро густея на холоде, потекли слезы. Николка снова погрозил брату веялкой, и тот, пыхтя, спрятал лицо в воротник тулупа.

Старший брат поднялся на лавку, но Дашка уже отскочила от окошка.

— Ничего! Не тронул овинный…

— Ну, так, значит, ничего и не будет. Да ты не огорчайся, Даш. Еще годик погодишь. Давайте я теперь. Ой, страшно! — это Наташка повизгивает.

Наташка — она добрая, никогда не обидит зря и приласкает еще, угостит, чем есть. Николка подмигнул уже справившемуся со смехом брату, завернул полу тулупа и тихонько провел овчинным мехом по наташкиной заднице.

— А-а-ай! Тро-о… — Наташка пулею отлетела от стены овина. — Тро-о-онул. Ой-ей-ей!

— Да не ори ты, дурища! Твои услышат! — накинулись на нее подруги. — Как тронул? Как? Лохматой рукой? Или гладкой? Да не молчи ты, окаянная душа!

— Ой, лохматой… огладил… Лохматой прям… ой — причитала перепуганная Наташка.

— Ну вот, гляди, какое везение тебе вышло, богатый жених будет… — в панькином голосе ясно слышалась зависть. — Пусти, заполошная. Дай-ка. Авось и меня не обидит. Вот она я, дядя овинничек…

И ровно в этот момент в Николкиной голове, словно, спичка чиркнула. Он посмотрел на лопату, которую до сих пор сжимал в левой руке, потом на брата, довольно качнул головой и покрепче встал на лавке. Потом замахнулся широко и… Хлоп!

— И-и-и-и!

— Паня, Паня, что ты?! Панечка… Поднимай ее, Даша. Ох, ты Господи, как неживая. И глаза закатились. Три, три ей снегом щеки. Да что же это?!

— Панька, очнись! Очнись, что ты?! Тронул он тебя? Как? Как тронул-то?...

— Де… девоньки… Гладкой… наподдал… чертяка. Так тронул, горит аж.. Страсть какая. Бежим отсюда, ну его, проклятущего…

Девки подхватились и побежали прочь.

А гадание вышло верное. По весне к Наталье посватался Кузьма, отпущенный с фронта по ранению. Был он мужчина серьезный и непьющий, и отсутствие двух пальцев на левой руке отнюдь не мешало ему в работе. Его мать-вдова, хотя и хворала сильно, твердо правила немалым хозяйством, оставшимся после мужа, сберегая и приумножая добро до возвращения любимого сына. И только передав все дела в его крепкие, хоть и покалеченные руки, отдала она Богу душу. Большому дому была нужна новая хозяйка, ею и стала добрая Наташа.

А Паньку родители, уставшие от ее всегдашней зловредности, тою же весной, не сильно прицениваясь, отдали за Петра из соседней деревни — парня, впрочем, видного и в разговоре гладкого. Но оказался он трепачом, лодырем редким и до пенного знатным охотником. Доставшееся от родителей имущество приходило в упадок и распродавалось, отчего Петр паки и паки приходил в огорчение и пил еще больше. Выпив же, неизменно поколачивал Паньку, и в замужестве своей зловредности не утратившую.

Но, видно, спутали все же братья-разбойники гадание, не смогли заменить овинного, а, может, и рассердили его. Года три спустя в далекой столице сделалась революция, которая, докатившись до деревеньки Кулаково, перевернула там все с ног на голову. Кузьму — крепкого середняка — ославили кулаком и «элементом», и он, будучи человеком неглупым и практическим, не дожидаясь худшего, распродал быстро все хозяйство и, забрав Наталью и двоих детишек, уехал на житье в уездный город. Петр же гультяй, превратившийся к тому времени в совершенного бедняка, благодаря тому быстро пошел вверх. Был он объявлен деревенским начальником и, войдя в силу, поселился с женою Панькой в бывшем доме Кузьмы и Натальи…

«А потому что нельзя с нечистой силой баловаться!» — всякий раз строго повторяла бабушка, когда дед мой, Николай Николаевич, пересказывал эту историю.

* * *

Об авторе: Николай Григорьевич Пропирный – прозаик, поэт, публицист и журналист.